///
Сирены всегда воют протяжно и бьют навылет на затылку, Катон к этому даже привыкает. Он складывает тренировочное оружие обратно на стенды и кивает другим парням в зале, что пора на выход. Обычно ракеты Сноу не залетают глубоко, но не стоит заигрывать со случаем. Однажды ведь рубежи обороны могут и не выстоять. Катон движется в ровной шеренге жителей Тринадцатого к аварийным лестницам и едва справляется с сюрреализмом ситуации. Еще год назад он жил в своем Дистрикте. Спокойно перемещался по Деревне победителей, не знал о том, как тактическое оружие применяется в действии. Сейчас же он заперт под землей без единого шанса выбраться. Инстинкты ревут в такт сиренам, а металлическая коробка Тринадцатого сжимается со всех сторон. Хочется выйти наружу, сбежать из этой клетки и скрыться в окружающем лесу, вдыхая прохладу. Ему повезло несколько раз выбираться с Гейлом, но эти кратких передышек совсем не хватает, чтобы адекватно мыслить. Катон начинает скучать по миссиям, на которых он в куда большей опасности, чем сейчас. Зато над головой небо, а не бетонный потолок, отчаянно подрагивающий сейчас под разрывом снарядов. Вдруг не выдержит? Тогда Тринадцатый станет могильником, их тут всех одной рукой перекроет насмерть. Сноу выпускает ракеты по всем взбунтовавшимся Дистриктам. Койн, если бы могла, поступила бы так же. Она ничем не отличается от Президента Панема, поэтому и метит в его кресло. Страна истекает кровью, чтобы сменить одного диктатора на другого. В укрытиях не продохнуть от напуганных людей. Они жмутся на койках, выкрикивают имена близких и вздрагивают при каждом взрыве. Катону отчасти их жаль, они никогда не знали другой жизни. Как и он, получается. Его жизнью всегда был Дистрикт Два, а затем Игры. (И Мирта) Которая в Седьмом снова пострадала. От таких же взрывов. Катон старается не сходить с ума, но ему хочется отъявленно рассмеяться. Ни конца ни края этой бойне, и она погубит их всех. — Сюда, — доносится до Катона голос Гейла. Хоторн взмахивает рукой, привлекая внимание, и Катон тут же направляется к нему. Гейл устраивает вокруг себя всю семью и забивает верхнюю койку под Катона. Очень предусмотрительно. Как-то так выходит, что они с Гейлом неплохо дружат. Живут вместе, тренируются тоже. Целуются с одной девушкой. Все по заветам общности и равенства Тринадцатого. В обычной жизни Катон вряд ли бы с Гейлом познакомился. Но должна же эта война принести хоть какую-то пользу. Хотя бы кому-то. — Все кровати заняты, — заявляет Джоанна и опускается на койку, где уже сидят Гейл и Катон. — Двигайтесь. Катон только усмехается и переглядывается с Гейлом, но не возражает. Джоанна падает рядом с Катоном, тут же заваливается поглубже, подминая под себя ноги. Вот уж кого точно не волнует происходящее. Джоанна сохраняет поразительное спокойствие, и она, кажется, даже воодушевлена происходящим. — Умрем сегодня, Хоторн? — весело спрашивает она и поворачивается к Гейлу. Тот на несколько мгновений задумывается. А после отрицательно качает головой. Катон непонятливо вскидывает брови. Похоже, у этих двоих есть какой-то негласный ритуал, о котором он ничего не знает. Это необычно. Джоанна же упоминала, что между ней и Гейлом ничего нет. Похоже, недоговаривает. — Это игра такая? — наконец, спрашивает он, чтобы хоть как-то отвлечься от мрака происходящего. — Типа того, — отвечает Джоанна и поддевает Катона плечом. — У Хоторна отлично развита интуиция охотника. Он чувствует смерть. — Не то чтобы чувствую, — оправдывается Гейл, но безуспешно; Джоанна звонко смеется. — Чувствует-чувствует, — утверждает она. — Гейл еще ни разу не ошибся. Катон оглядывается на Хоторна и молчаливо интересуется, правда ли это. Гейл не спешит вдаваться в детали и закатывает глаза. — Он предсказал все смерти в своем отряде, — доверительно делится Джоанна и перевешивается через Катона, чтобы подмигнуть Гейлу. — Представь, ни разу не промахнулся. — Знаешь, тут особого чутья не нужно, — отзывается Катон. — Статистика тех, кто выбирается во внешние Дистрикты, и так похоронная. — И все же, — настаивает Джоанна, не скрывая своей самой жуткой, помешанной, улыбки. — Я попросила его предупредить, когда он почувствует мою смерть. Гейл недовольно дергается и отталкивает Джоанну, которая пытается его ущипнуть. Катон тоже не удерживается от улыбки, наблюдая за своими друзьями (?). Такое дурачество идет вразрез с кромешным адом, разворачивающимся снаружи, но Катон легко отвлекается. И перестает думать о бомбардировках, ненадолго впуская в себя жизнь. Где-то в стороне мелькают рыжие волосы Алексис, и рядом с ней, кажется, сидит Энобария. Неудивительно, что они нашли общий язык. Катон видит, как к ним настороженно относятся жители Тринадцатого, в чужих краях лучше всего держаться рядом со своими. Джоанна только обычно пережидает эти часы вместе с Финником. Которого Катон как раз нигде и не видит. А раз Джоанна с ними, то. — Финник? — коротко спрашивает он у Джоанны, но ответ все равно уже знает. Джоанна блекнет на глазах. И перестает вертеться юлой, замирая на койке. — В Пятом сегодня большой день, — глухо выдыхает Джоанна и защитно складывает руки на груди. — Койн пытается прорвать их оборону. Если это получится, то дальше можно выходить на лагеря смертников и лишать Сноу карательных механизмов. Этот план Катон знает, Боггс упоминал о готовящихся штурмах. Непривычно только, что разбитый Финник все еще может держать оружие в руках. После новостей об Энни он едва справляется с реальностью, не то что может сражаться. Свою боль он сковывает изнутри, а не отправляет ее вовне, как поступает Катон. Финник себе же делает хуже. Он смиряется с ситуацией. И принимает то, что никак не может на нее повлиять. Катон на его месте уничтожил бы Капитолий, даже если бы до него пришлось идти пешком. Он бы не остался в стороне, если бы Мирту пытали в подвалах Тренировочного центра. А Финник верит Койн. Или делает вид, что играет по ее правилам. — Твой брат, похоже, сдружился с цветочной девочкой, — усмехается Джоанна и указывает в сторону. Катон переводит взгляд и в нескольких рядах от себя с удивлением обнаруживает Тита. На одной койке вместе с Примроуз Эвердин. Тит что-то весело рассказывает и отвлекает внимание Примроуз, не позволяя ей вздрагивать при каждом взрыве. Он даже старается смеяться, Катон это легко разбирает. И чувствует непомерную гордость за брата, который сохраняет лицо даже в самой патовой ситуации. Тит всегда был таким — полным жизни и внутренней силы. Его будто бы ничего не может сломить. Катону хочется верить в то, что это их семейная черта. Тит сжимает ладони Примроуз в своих руках и наклоняется к ней ближе, рассказывая о своем. У Катона взгляд смягчается, когда он замечает, как вырос его брат. Больше он не юный ученик Академии и уж точно не младший сын, которому еще надо подрасти. Титан становится воином. И несет он только свет. Катон этого всегда был лишен. Изнутри он выгоревший и мертвый. — Надо было подрезать карты у Энобарии, — шутливо сокрушается Катон. — Было бы хоть чем заняться. С потолка сыпется пыль, и сирены принимаются кричать с удвоенной силой. Кажется, ракеты Сноу попадают в важные отсеки, и это не очень хорошая новость. Бункер расположен куда глубже, до него так просто не достать. Но если обвалы перекроют запасной выход, то они здесь просто задохнутся. Катону не бывает страшно. Но сейчас он опасается, что не успеет довести задуманное до конца. Не сможет освободить Мирту из ее собственной ловушки. — Как бы вы хотели умереть? — вдруг спрашивает Джоанна. Совсем под настроение. — Прекрати, — огрызается Гейл, которому такие разговоры, по всей видимости, не очень по душе. Но у Джоанны особенные отношения со смертью. Катон это замечает еще в тот миг, когда она рассказывает про бывшего любовника. Джоанна заигрывает со смертью, как со старым другом, которого она видела много раз и знает наизусть. Катон только по слухам знает, что Сноу вырезал всю семью Мэйсон в ответ на ее непослушание. Но насколько это правда, он не хочет уточнять. — Нет, я серьезно, — внушительно продолжает Джоанна и изворачивается на койке так, чтобы видеть сразу и Катона, и Гейла. — Я бы хотела, чтобы это случилось быстро и без всякой боли. Как вспышка. Чтобы я даже не успела понять. Но вряд ли у нас есть шанс на легкую смерть, вам так не кажется? Гейл мрачнеет еще больше. Его такие разговоры явно доводят до ручки, пускай смертей Хоторн раньше особенно не видел. Он рассказывал про бедность в своем Дистрикте, потом с трудом пережил гибель Китнисс Эвердин. В Тринадцатом стал терять товарищей. Но Катону сложно представить, чтобы на собранного Хоторна это так могло повлиять. Или все-таки он переоценивает способность Гейла справляться с травмами? Хотя, может, именно Гейл нормально реагирует на такие вопросы. В отличие от Катона, который убивал сам. У него преступления будут чуть похуже, на руках все-таки кровь детей с Арены. Их Катон совсем не жалел. И выполнял возложенные на него обязанности, обнажая оружие. — Я хочу умереть в глубокой старости, — неожиданно отвечает Катон и даже удивляется своему серьезному тону. — Хочу увидеть, как Панем вернется к мирной жизни. Как люди перестанут бояться выходить на улицы, и больше не будет страха, что кто-то может все отобрать. Я хочу увидеть, как мои дети будут гордиться своим Дистриктом. И как они никогда не узнают Голодных Игр. Катон почти не лукавит, пускай до этого он никогда не думал о своем будущем. Оно казалось слишком зыбким и нереальным. Среди тех последствий, с которыми приходилось справляться после Игр, было не до размышлений о каких-то желаниях. Возможно, мечты Катона действительно приземленные и даже невзрачные. Но он умалчивает об одном. У его смерти всегда будет имя Мирты. И ее он встретит совсем скоро. Мирту или смерть — не важно. Их обеих. Катон улыбнется, когда над ним занесут нож. Если для того, чтобы вновь увидеть Мирту, ему понадобится умереть, Катон на такую сделку согласен. Вполне разумная плата за его главное желание. (Смерть от старости ему нравится, но желанной всегда будет только одна гибель) Подаренная Миртой. — Я никогда не умру, — подает голос Гейл и закрывает глаза, чтобы не видеть, как на него смотрят Джоанна и Катон. — Не знаю, как вы, а моя душа будет жить вечно. И это самый достойный ответ из всех, что Катон слышал. Больше они не разговаривают. Через несколько минут раздается еще один взрыв, и свет в бункере под аккомпанемент из испуганных криков гаснет. А вслед за этим воцаряется такая глубокая тишина, будто бы наступает панихида. И безвозвратно забирает с собой сразу всех под саваном погребальных костров. Катон двигается на койке, меняясь с Джоанной местами. Та наощупь устраивается у Гейла на плече и, кажется, его обнимает. Слишком много условностей для незначительной связи. Может, Джоанна еще сама не понимает, как сильно она Гейлом дорожит, но не Катон ей станет об этом рассказывать. Он сумеречно выдыхает. И в окружающей тьме думает лишь о том, что сказал про свою смерть. Катон помнит наизусть ее лицо. У нее багряные губы. И самые родные глаза.///
— Финник! — надломленный голос рассекает тишину погрузочного отсека и самым невероятным образом уничтожает реальность. Катон застывает, не в силах поверить в то, что все происходит на самом деле. Джоанна даже цепляется за его локоть, заземляя свой быстрый шаг. Она тоже не до конца понимает. — Дьявол, — выдыхает Джоанна, когда изрезанное лицо Энни Креста на искусственном свету блестит болью. — Койн ее вытащила. Быть этого не может. Но Энни здесь. Ее уже осматривают врачи, расправляя поджатые к груди ладони, и проводят первые тесты на реакцию. Волосы Энни криво срезаны, теперь они едва доходят даже до подбородка. Но хуже всего выглядит лицо: исполосованная тонким лезвием, кожа начала грубо рубцеваться и зарастать шрамами. По лицу Энни будто бы переродки проводили когтями. Остается только догадываться, какие травмы у нее на теле. Осталось ли на Креста хоть единое живое место? Вряд ли. — Это жутко, — севшим голосом признается Джоанна, но она не может оторвать взгляд от неспокойной Энни, которая слабо дергается от касаний врачей и все повторяет имя Финника. Пятый переходит под контроль мятежников, и Сноу спускает еще больше ракет на Тринадцатый. Последние сутки им пришлось безвылазно проводить в бункере без света и воды, и Катон даже смог заснуть на несколько часов, не обращая внимания на сирены и грохот от взрывов. Кажется, он начинает привыкать даже к полному отсутствию покоя. В какой-то момент смертоносный шум снаружи стихает, но Койн перестраховывается и держит жителей Тринадцатого несколько часов в укрытии, проверяя причиненный Дистрикту ущерб. Еще одно спальное крыло оказывается повреждено, и некоторые жители остаются ночевать в укрытии, пока их этажи не будут восстановлены. Но Катон понимает, что на этот раз произошло нечто большее, раз Сноу так опрометчиво растрачивает ракетные запасы на атаку против Тринадцатого. Джоанна первой приносит новости — да, Пятый пал, но одновременно с этим был обесточен и Капитолий. Куда проник борт-призрак Койн. Бити превзошел самого себя и обнаружил лазейку в созданной им же системе, перенаправляя электроэнергию от Капитолия обратно в близлежащие Дистрикты и тем самым перегружая линии электропередач. Последнее, что жители Капитолия видели на своих экранах перед блэкаутом, — одну из революционных листовок Койн с призывом сопротивляться. Но даже не это довело Президента до бешенства (Джоанна шепотом добавляет, что собирается сухопутная армия для штурма Тринадцатого впервые по земле, а не с воздуха). Тренировочный центр оказывается взорван. После того, как солдаты с борта-призрака проверяют подвалы и спасают Энни Креста, они закладываю взрывной механизм в основание Центра. И стирают его с картоплана Капитолия, тем самым подтверждая цели Койн снести все прежние символы режима. Борт-призрак успевает долететь до Тринадцатого, а Финник, похоже, застревает в Пятом на несколько дней, потому что Президент теперь не успокоится, пока не пробьет все уровни обороны Тринадцатого. Такая долгая воздушная атака точно не была последней, это игра на истощение; кто первый сдастся. Вот только у Койн отрастают зубы, и она начинает кусаться, отбирая у Панема его ресурсы. За ней уже три Дистрикта (включая родной Тринадцатый), в Третьем и Четвертом, по донесениям разведки, неспокойно, Восьмой вскоре превратится в кладбище из-за активных карательных мероприятий, развернутых миротворцами против мирного населения. Теперь еще и акция против Капитолия. Следом должен пасть Второй. У Катона в голове не укладывается, что революция не задыхается. Она противоречиво вырывается вперед и совсем скоро сможет составить конкуренцию правящему режиму. Энни снова зовет Финника и в испуге задыхается от слез, когда врачи, пытаются транспортировать ее в медицинское крыло. Беззащитная Креста не вызывает в душе Катона ни единой сочувствующей эмоции, но. Если бы Мирта оказалась в таком растерянном состоянии, Катон был бы рад узнать, что рядом с ней находился хоть кто-нибудь. Любой друг, который смог бы Мирте внушить чувство покоя, а также позаботился бы о ее безопасности. Катон не знает, был ли рядом со сломанной Миртой хоть кто-нибудь. Зато он может позаботиться об Энни, пока врачи приводят ее в чувство. Глаза у Энни быстро бегают, она не может ни на чем сфокусироваться, но стоит Катону приблизиться и кивнуть врачам, как Энни цепляет его ладонь худыми пальцами и сжимает из последних сил. — Финник, — вновь повторяет она, как заведенная, и хмурится, когда разглядывает Катона перед собой. — Где он? Рассказывать помешанной девушке о том, что Финник может вернуться еще нескоро (какая ирония, теперь очередь Одэйра пропадать), не стоит. Поэтому Катон ее пальцы оглаживает свободной рукой и с тихим свистом выдыхает, концентрируя внимание Энни на себе. — Он скоро придет, не переживай, — произносит Катон и по-прежнему не чувствует в своей душе отклика. — Финник за тебя боролся, он столько сделал, чтобы ты оказалась здесь. Добро пожаловать на свободу, Энни. Кажется, Джоанна за его плечом давится смешком и даже не скрывает этого. Но у Катона нулевой опыт в общении с психически нестабильными людьми, и он старается изо всех сил. Энни реагирует спокойно. Она перестает сопротивляться, и ненадолго ее взгляд даже становится разумным. Креста чинно кивает, и ее вдруг лицо заостряется, неприятно вытачивая свежие шрамы. Ее резали наживую, тут даже не стоит сомневаться. Джоанна права, жутко. Энни Креста и так не славилась здравой психикой. Теперь же она вовсе рискует никогда не прийти в себя. — Я видела в тех подвалах твоего друга, — отзывается Энни и прекращает сжимать ладонь Катона, пускай и все ее не отпускает. — Его звали Брут, и он был добр ко мне. Катон перестает дышать. О Бруте здесь не принято говорить, его имени избегает даже Энобария (которой неведом страх). Брут знал о последствиях и все равно сделал свой выбор, он не позволил решать за него. Катон его за такой поступок безмерно уважает. Но самоубийства никогда не поймет. — И Мирта, — вдруг продолжает Энни, засыпая от введенной дозы снотворного; ее речь становится мягкой и совсем нечеткой, но Катон прислушивается изо всех сил. Это, блять, важно. — Я видела Мирту в подвалах. Она там умерла. Голос Энни на последней фразе теряется, но Катона все равно пробивает дрожь. Он не знает, возможно ли это — чтобы Мирту после Арены оперировали в Тренировочном центре? Если так, то Энни на самом деле видела, как Мирта умирала (и, вероятно, она там действительно погибла). Восстав следом из пепла, чтобы разыскать Катона и проклясть его собой. Джоанна только качает головой, когда подходит к Катону. Но Мэйсон все равно невесело, сколько бы она ни храбрилась. Джоанне дорог Финник, и такое состояние Энни его разобьет на куски — неприглядные и кровоточащие. У Финника и раньше не было шансов спасти Энни от жестокого мира. Вернуть ее сознание в реальность теперь не представляется возможным. Энни — оболочка с последними проблесками разумности. Будет настоящим чудом, если она сможет функционировать хотя бы в половину прежних мощностей. Катон не может сказать, чья участь более незавидная, — его, Финника или, к примеру, Джоанны. Их всех война покалечила в равной мере, и нет конца тем мучениям, которые еще придется пережить. Они слишком давно ведут эти боевые действия. Джоанна так вообще начинает сражаться, как только выходит после Арены. Все, что происходило в ее жизни до, оказалось лишь подготовкой. Таким же Тренировочным центром, как тот, что был взорван накануне в Капитолии. — Это убьет его, — сдавленно выдыхает Джоанна, наблюдая за застывшим и изуродованным телом Энни на транспортировочной койке. Катон только кивает. Убьет, да. Их всегда убивает то, что вызывает наибольшую любовь. Катону ли не знать. Только если Энни доберется до Финника, разрушая его ментальную стабильность, то Мирта собирается прикончить Катона в самом буквальном смысле. Своими ножами, без права на второй шанс. (Который она ему все равно подарила в Седьмом) Подставив себя в очередной раз под удар. — Пора уже смириться с тем, что до конца войны никто из нас не доживет, — говорит Катон и двигается к борту-призраку, чтобы проверить, не нужна ли там помощь. Джоанна так и остается посреди отсека отгрузки, по-прежнему вглядываясь в тот угол, где совсем недавно пытались привести в чувство Энни Креста. Та теперь тоже становится своеобразным призраком, и невольно зарождаются сомнения — а стоило ли ее спасать? Возможно, Койн была права с самого начала, Энни не представляет никакой важности, и в ее жизни больше нет смысла. (Пускай бы стала еще одной жертвой среди тех, кто погибает по вине режима) Но Катон нашел в себе силы, чтобы к Энни подойти. Финник так и вовсе не будет колебаться ни мгновения. Недавняя речь Койн о победителях теперь играет новыми красками, потому что в эту категорию точно попадает Энни Креста. И жители Тринадцатого ненадолго упокоятся в своих предположениях, Койн по всем фронтам ведет. У Мирты все меньше шансов получить помилование, она — в отличие от умалишенной Кресты — в полном сознании и тотальном неприятии революционный спеси. Катон борется с ветром, пытаясь удержать его в кулаке. Но силы у него все еще есть, их должно хватить. И он собирает все присущее ему терпение и обещает себе не сдаваться. Даже если Мирта будет против, Катон пойдет до самого конца.///
— Тит снова где-то пропадает, и мы делаем вид, что не знаем про его случайные визиты в медицинский отсек, — усмехается Алексис, когда Катон стучится в их комнату. — Если хочешь поговорить с братом, попробуй зайти позже. С ее стороны такая забота о Тите представляется чем-то нереалистичным. Алексис с таким вниманием вовлекается, будто бы Тит ей родной. Сублимируя утрату собственного брата, Алексис забывается. Но Катон не торопится развевать ее иллюзии. Пускай исцеляется, пока для этого есть возможность. — Я к тебе, — подтверждает он и плотно закрывает дверь комнаты, чтобы изолировать всякий звук, который может выскочить наружу. Гейл как-то упоминает, что в личных помещениях нет прослушки, у Тринадцатого просто не хватает людских ресурсов, чтобы постоянно следить за своими же гражданами. Куда более эффективная методика — допросы и постоянное напряжение в карцерных ящиках, которые тут вместо тюрьмы. Если же Койн распорядилась выдать робу гражданина и снабдить уровнем доступа, то слушать мелкие разговоры в комнате после отбоя она не станет. Катону отчаянно хочется в это верить. Потому что прослушка точно есть в коридорах и во всех общественных местах. — Как она там? — интересуется Алексис и предлагает Катону присесть на кровать Тита. Даже не стоит уточнять, о ком спрашивает Рапта. Пускай имя Мирты не звучит, но Катон легко улавливает по интонациям, что Алексис говорит именно о ней. — Лучше всех. — О, я даже не сомневалась. Они переглядываются насмешками, дружелюбно искалывают друг друга по больному, но все же не щерятся. Алексис была одной из тех, кто для Квартальной бойни отказывался выбирать трибутов из своих же. Еще тогда она предлагала поднять бунт против Сноу и оказалась в этом стремлении права. Если бы они смогли связаться с Тринадцатым до того, как пришлось уезжать на Игры, исход бы поменялся. Катон — живой или мертвый — был бы сейчас с Миртой. Его семью, возможно, бы не тронули. Война бы не затянулась на все эти кровавые месяцы. Но про Тринадцатый тогда еще никто не знал. И идея Алексис, к сожалению, не нашла поддержки. Зато сейчас у Катона есть самый настоящий подарок. И оценить его сможет как раз только Алексис. — Гончие Сноу теперь носят отличительную форму, — плавно начинает Катон, сводя ладони в замок. — Ты слышала об этом? — Энобария рассказывала, — кивает Алексис и удобнее устраивается на кровати, пускай она пока и не понимает, куда Катон ведет. — Ониксовая броня с красными полосами. — Это чтобы гончих было легко опознать, — соглашается Катон. — Но ты слышала, сколько таких солдат у Сноу? Помимо Мирты. Алекс незадачливо пожимает плечами и явно предлагает Катону сразу переходить к сути. Ей неинтересно угадывать впустую, когда можно прямо сейчас узнать ответ. Катон только ухмыляется. И играет по чужим правилам. — После того как Мирта была идентифицирована гончей, появились мнения о том, что и другие солдаты также происходят из победителей. Кого-то могли намеренно оставить в живых. — Да уж, это должны быть очень ценные кадры, — Алексис все еще веселится, она упрямо не замечает, к каким выводам ее пытается подвести Катон. Высокую фигуру Лайм было бы легко распознать в таком костюме, как и Ареса (о котором Катон последний раз слышал еще в Капитолии перед Квартальной бойней). Мало кто представлял действительное значение для режима Сноу. Кроме полезных кадров и тех, кто изначально не был причастен к мятежу. В глазах у Алексис загорается недоверчивое пламя. Наконец-то. И Катон ей кивает. — В Седьмом я узнал, кто вторая гончая, — без промедления заявляет Катон. И больше он не может тяготить лишь одного себя этой тайной. — Вместе с Миртой по зданию Президента действует Доминик. Это точно, я его видел. Ошибки быть не может. Алексис застывает на кровати, так резко опуская плечи, будто бы на них давит бетонная плита. Катон не сразу понимает, что так в ней проступает облегчение. Доминик и Алексис — непоследовательные и поверхностные; каждый из них стал ментором-катастрофой в свой год. Они умудрялись держаться вместе на честном слове, и пока порывистая Алексис предпочитала разбираться рукоприкладством, насмешливый Доминик всегда находил в себе силы уклоняться. Катон ни разу не видел, чтобы они друг о друге заботились. Или хотя бы спокойно разговаривали, а не на повышенных тонах. Но проводя время с Домиником во время карнавала капитолийских вечеринок, Катон начинал замечать то искусственное наваждение, которое Доминик себе придумывал в столице. И самый настоящий восторг, застилавший его взгляд при виде Алексис. — Как я рада, что он жив, — голос Алексис дрожит, и она обнимает себя руками, словно пытается убедиться в том, что слова Катона настоящие. — Кроме него, у меня больше никого нет. Катон бы поспорил, потому что между триумфаторами Дистрикта Два впервые за долгое время устанавливается прочный мир, и у Алексис есть и другие близкие люди теперь. Но, похоже, Доминик для Алексис значит куда больше, чем все они вместе взятые. Он воплощает утраченный дом. И все то прошлое, которое пришлось оставить. — Мы с Домиником хорошо ладили раньше, — произносит Катон, неожиданно раскрывая перед Алексис душу. — И я до сих пор к нему отлично отношусь. Но когда я увидел его рядом с Миртой, то был готов пристрелить. Как бережно он с ней обращался, как прижимал к себе, когда пытался помочь. Ревность затмила мне рассудок, и я думал, что задушу Доминика голыми руками, если он не отпустит Мирту. Катону до сих пор не по себе, когда он думает о Мирте и Доминике в ином разрезе; не как о напарниках, а как о друзьях, доверительные отношения которых выходят из-под контроля. Слишком неправдоподобно, слишком резко, слишком ранит — Катон рвано выдыхает и поднимает воинственный взгляд, стоит Алексис хрипло (из-за сдерживаемых слез) рассмеяться. — Между ними ничего нет, — непробиваемо утверждает Алексис и проводит руками по лицу, смахивая невидимые дорожки, которым она так и не позволяет пролиться. — Почему ты так уверена? — О, поверь мне, Ван дер Гри, — Алексис продолжает смеяться и убирает волосы с лица. — Если ты не доверяешь Грэйн, то просто послушай меня. Потому что я Доминику верю. Между ним и Миртой ничего нет. Аргументы Алексис кажутся странными. Зачем Доминику хранить верность мертвой девушке? Конечно, может сыграть роль травма и относительная добропорядочность, но Катон бы не стал так слепо надеяться на благородство Доминика Августа. (Его он, оказывается, совсем не знает) В отличие от Алексис, взгляд которой мгновенно теплеет, и она все не может перестать улыбаться, запоминая для себя этот счастливый миг. — Кроме Мирты, это задание никто не выполнит, — задумчиво произносит Алексис, но не смотрит на Катона. — Вот они ее и берегут. Доминик тоже не справится, поэтому он чувствует за нее свою ответственность. Бланшер действительно слишком мягкотелый для приказов Президента, он-то и победил на Играх хитростью, а не силой. Катон ненавидит себя за то, что так цепляется к Доминику, которого он до сих пор считает другом, но ничего не может с собой поделать. — Я доверяю Мирте, — наконец, произносит Катон и поджимает губы. — Но не доверяю никому из тех, кто ее окружает. — Боишься, что воспользуются ее слабостью? — угадывает Алексис и тут же прищуривается. — Мне кажется, ты сам не понимаешь, что именно чувствуешь. Ты бы хотел оказаться на месте Доминика и заботиться о Мирте. Ты не ревнуешь ее, ты завидуешь Доминику, потому что у него есть шанс быть рядом с Миртой, а тебе он вряд ли представится. Катон опасно щелкает зубами, и этим веселит Алексис еще больше. Он может сколько угодно оправдывать себя или Мирту, но истина вышибает дух почти что болезненным ударом. Синяки распускаются багровыми цветами у Катона на душе, и касаться их почти невыносимо. — Я никогда не завидовал, — коротко бросает Катон и поднимается на ноги. — Да мне-то все равно, — Алексис подмигивает. — Только себе не ври. Катона окружают удивительные люди. Они сплетаются в кружево противоречий, подсвечивают друг друга и так же яро противоречат всем суждения, которые Катон впитывал с юных лет. Он путается в том, кого на самом деле стоит слушать, — себя или рассудок (а ведь с ним он не дружит последние месяцы от слова «совсем»). — Спасибо, — неожиданно произносит Алексис, когда Катон направляется к выходу. — За то, что рассказал про Доминика. Это важно для меня. Катон только кивает. Он бы тоже хотел первым узнать про то, что Мирта жива (он, по сути, и узнал). На площади Двенадцатого, когда пытался выбраться с Хоторном из Дистрикта. И если его такие известия убили своей жестокостью, то Алексис выглядит воодушевленной. Ей везет. — Только не распространяйся об этом даже среди наших, хорошо? — напоследок просит Катон, оглядываясь у двери. — Если до Койн дойдут эти сведения, на голову Доминика выпишут приказ. Ты же не хочешь, чтобы его объявили в уголовный розыск, как и Мирту? — Разве слова Койн про победителей не подразумевают под собой и Мирту? — с сомнением тянет Алексис. Но она ведь точно не глупая. И вряд ли доверяет правлению Тринадцатого. — Сказанное всегда можно переиграть, — заявляет Катон. — Лучше не давать им козырей в руки. Алексис решительно кивает, соглашаясь придерживаться тактики Катона. Он не чувствует себя виноватым за этот молчаливый мятеж. Катон защищает своих, среди которых Мирта, Доминик и, возможно, еще несколько выживших победителей, которые не должны погибнуть только по желанию Альмы Койн. Катон всегда будет так поступать, у него не отнять естественного желания защищать близких даже ценой собственного положения и безопасности. Отчасти он идет на самоубийство, идентичное тому, что совершил Брут. Вот только Катон защищает других в любых обстоятельствах, которые могут настать. Брут же эгоистично позаботился только о себе, не желая жить вне привычного ему мира. В этом вся разница, которую для себя Катон четко определяет. — Скорее! — Тит ускоряет шаг, когда встречает Катона у лифтов, и тянет его в сторону резервных лестниц. — Нет времени, пошли. Сирены не работают, звуков авианалетов тоже не слышно. Катон хмурится, но послушно следует за братом, спускаясь по пролетам почти что бегом. — Что произошло? — спрашивает Катон, разворачивая Тита к себе прямо перед входом на военно-правительственный этаж, где обычно заседает штаб. Плохой знак. Сердце пропускает удар. Катон догадывается, что разворачивается настоящая катастрофа. — Там Мирта, — сбивчиво выдыхает Тит, с ужасом и сочувствием оглядываясь на него. — Пойдем, они ждут только тебя. У Катона нет выбора. И он идет.