Смысл жизни

— Эрвин! Приглушенный отрывистый звук сквозь тьму. Первая вспышка сознания пронзила марево скоротечно пройденной увядшей жизни. — Эрвин! Прошлое бессвязно, назойливо, мешаниной из кадров, потоками импульсов, до зуда в черепной коробке, до отвращения реалистично воспроизводило «пройденный материал». — Эрвин! Голос прозвучал отчетливее. Человек маялся, будто скованный сонным параличом. Пограничное ощущение между сном и бодрствованием создавало чувство, словно он был заперт в клетке. Заперт внутри самого себя. — Эрвин! Говорящий близко. Он настойчив. Он разрушил остатки полусна. Эрвин откликнулся на обращение, открыл глаза, но яркий свет заставил часто моргать: глаза слезились, стремясь как можно скорее приспособиться к новым условиям. — Эрвин! Эрвин, услышав голос, мимо воли представил себе лысоватого усача с военной выправкой. Глаза все еще слезились, но уже были в состоянии сфокусироваться. Увиденное его шокировало, но Эрвин не смог даже рефлекторно открыть рот в изумлении. Губы были плотно сомкнуты. Голосовые связки не издали ни звука. Перед ним стояла голова. Голова без туловища, рук, ног. Стояла на трех металлических пластинах, согнутых в искусственных суставах. Эти конечности отдаленно походили на паучьи. А голова была обыкновенная. Совершенно обыкновенная, ничем не примечательная голова молодого человека лет двадцати, не считая того, что не лишенная мимики и способная говорить отдельно от тела. Она, впрочем, была не единственной виновницей страха Эрвина. За нею на полках в ряд мирно стояли с сомкнутыми глазами, не шевелясь, сотни, а быть может, и тысячи голов. Боковое зрение не то оказывало услугу своим несовершенством, не то раззадоривало воображение, стараясь испугать еще больше. И рядом с Эрвином также находились головы без тел во всем своем многообразии. Мужские и женские. Светло- и темноволосые. Головы худых и полных людей. Все они, кроме одной, стоявшей не на полке, застыли, ни единым мускулом не выдав в себе жизни. Эрвин принял бы их за искусно изготовленные головы манекенов, не будь он сам подобен им. — Эрвин, теперь мы можем с вами общаться, телепатический канал настроен. Увы, ваши голосовые связки нынче ни на что не годны. По новым законам перед тем, как уйти на покой, вы обязаны доказать, что ваша жизнь не была лишена смысла. — Все это голова произнесла легко, скороговоркой, но вместе с тем достаточно отчетливо, чтобы можно было различить каждое слово. Эрвин недоумевая перебирал в памяти события, которые предшествовали непосредственно этому. — Да-да, вы покончили жизнь самоубийством. Печально, не правда ли? Будь эта фраза брошена незнакомцем при других обстоятельствах, Эрвин подумал бы, что над ним откровенно насмехаются, потешаются над самым сокровенным — над его ранимостью. — Оставьте обиды, как и всякие другие вредные привычки, в прошлой жизни. Угодно ли вам будет почить? Страх и нервозность, которые сперва утихли, а затем сникли, как только он пообвык, и уступили место спокойному смирению, тотчас сменились чувствами более яркого окраса. Эрвина захлестнул гнев. К горлу подступил крик досады и, так и не найдя выхода, продолжил бушевать внутри. Поскольку натура Эрвина была ближе к флегматичной, каждая бурная реакция надолго оставляла свой след. «Как же так?.. — рассуждал он. — Я выстрадал свою смерть, прошел сквозь боль и слезы, а теперь еще должен унижаться, доказывая, что моя жизнь имела ценность!» — Смысл. Смысл, не ценность, — поправил его говоривший. Эрвин, психуя и не следя за потоком мыслей, не сразу понял значение реплики. «И в чем разница?» — сердитым тоном отозвалось сознание Эрвина. — Это вы поймете. Вот в чем вы видите смысл своей жизни? «Ну… Я муж, отец двоих сыновей. Был, — стыдливо поправил он сам себя. Рассчитывал по-английски сбежать от проблем, а добавилась другая. — Работал. Содержал семью. Жене не изменял. Был законопослушным гражданином». Голова имела нахальство улыбнуться. Едва заметно. Лишь уголками губ. Но, как показалось Эрвину, с недопустимым злорадством. «Этого достаточно?! Я могу понежи́ть дальше? — со вспыльчивостью, не присущей ему при жизни (а может, и присущей, будь повседневностью общаться телепатически), требовательно возопил бедолага Эрвин. — Нет, — коротко ответил его мучитель, начинавший уже раздражать одним только своим видом. Голова на ножках указывает, жить ему или не жить, велит отыскивать смысл. Всю его жизнь им управляли с его же согласия. Сперва родители, затем жена, потом маленькие спиногрызы со своими потребительскими замашками. Все в мать! Он их не такими воспитывал! А начальство и сотрудники? Им помыкали, глумились над ним за его спиной, — убеждал себя Эрвин. Соседи пользовались его добросердечием. Даже незнакомцы на улице не упускали возможности им воспользоваться, из всей толпы выделяя его, Эрвина, чтобы спросить дорогу. Нахалы! Подлецы и нахалы! Все! — Вы начинаете понимать, хоть и несколько утрируете. Впрочем, с вашим восприятием на иное рассчитывать не приходилось. Ваша законопослушность, верность жене, долг перед детьми, вынужденность симулировать любовь к ним — это все представляет ценность. Ваша бесхребетность — ценность и удобство для окружающих. Нет-нет, что вы?! Я вовсе не порицаю вас. Где бы было общество, позволяй себе каждый творить что вздумается? Но и навязывать себе печали — излишество. Неужели ваша жизнь была совсем пустой? Без самой малой толики смысла? «Да мне откуда знать?! — вспылил якобы флегматик. — Может, и не было его никогда. Не бы-ло! Ни у кого не было, не только у меня!» Эрвин был в отчаянии. Он отказывался чувствовать себя ущербным. Коллективная же ущербность делала его нормальным, тем самым успокаивая. — Ну-ну, не кипятитесь, — произнес собеседник равнодушной скороговоркой и все же издевательски. — Если ваша прошлая жизнь была лишена смысла, мы могли бы предоставить вам новое, андроидное тело. Уверяю, визуально идентичное натуральному и совершенно бесплатное. Чем бы вы тогда заполнили свою жизнь? Эрвин на миг представил семью, работу, топтанные годами тропки по кругам ада. «Еще чего! Будь у меня возможность, я бы… я бы! Я бы путешествовал налегке. Сам! Один! Минимум общения, максимум свободы! Возможно, отважился бы прыгнуть с парашютом! А что, так-то и жить охота». Эрвин живо представил себя парящим, танцующим в холодных потоках воздуха. Воображаемый полет доставил ему столько удовольствия, что он даже ментально улыбнулся своим обездвиженным ртом. — Теперь вы поняли, в чем смысл жизни. Всего-то не нужно угнетать себя переживаниями и позволить себе быть счастливым. Нет смысла в жизни несчастного. Не потому ли вы и убили себя? «И когда я получу свое новое тело?» — спросил Эрвин, продолжая мысленно улыбаться, не успев полностью покинуть фантазии. — Никогда. Вы уже попробовали на вкус свободу и счастье — обрели смысл жизни. Этого достаточно. «Достаточно? Достаточно?!» Эрвин захлебывался негодованием. Его обманули. Подло обманули. Подразнили конфеткой и вырвали ее из рук. Вся жизнь — закон подлости. Хотел смерти — всучили жизнь, захотел жить — вручают смерть. Его сознание отключили, вернув зону эйфории. Без суеты и переживаний насчет завтрашнего дня. Без обид и разочарований. Без гнева и раздражения. Без неуверенности в своих силах. Эрвин был беспредельно счастлив. Он и сотни тысяч других голов застыли восковыми масками. Безучастными, безразличными. А внутри бушевала полная свобода, гармония с собой. И все для того, чтобы их использовали в качестве батареек. Закон подлости снабжал энергией ныне живых, еще не отчаявшихся, но мертвых внутри. А после смерти и им даруют жизнь. Жизнь искусственную, но жизнь настоящую.