Блюз многоквартирного дома

И вновь солнце занавешивают старой тряпкой, по недоразумению названной ночью, и вновь зажигаются на улицах прощальные огни. Окна светятся теплом, но вход тебе туда заказан, ведь ты уже больше демон, нежели человек. Давай, загляни туда, может, горькая чужая судьба отвлечет от оплакивания своей? На первом этаже в просторном холле расположилась ссудная лавка — обшарпанная стойка, вечно недовольный старик продавец, воздух, заполненный обманом — вот истинное лицо торговли. Здесь за грош покупают старинное золото, и будь возможность — покупали бы и души. У денег тысяча лиц, и одно имя, а у тебя сотня имен и все то же лицо. Ганс, Фелисиано, Амадей, местами тебя кличут Андрей, где-то — Людвиг, словно личину свою ты украл у прежних царей, а где-то уверены, что ты Жак. Но только мы знаем, что нет у тебя имени, как и нет жизни, который имя бы принадлежало. Ты Ярмарщик, махинатор, вечный торговец, ты принадлежишь Городу без остатка. В эту ночь у тебя нет дел, и ты можешь прогуляться по моим — по твоим улицам, с удивлением разглядывая звезды — ты был уверен, что они умерли уже давно. Ну так встань и пой, безумец, спой ради меня, ради потухающих фонарей, ради засыпающего человечества эту песню! Тебе некуда идти в эту ночь! Наслаждаться твоим одиночеством, словно страстью, забытой людьми давно. А юноша по имени Ральф, что живет на втором этаже, подсыпает яд в чашку с чаем для своей старухи-матери. И подает золоченый сервиз с улыбкой, с поклоном, с отравой, его белокурые волосы блестят в свете лампы, а в глазах сверкает мед, смешанный пополам с мышьяком. Ты слышишь эту музыку, Амадей? Тебе ли не знать, как звучит предательство. Ты обманул своего друга дважды, хотя он доверял тебе больше, чем своей беспокойной голове, он не простил тебя за столько лет, хотя даже не знает, что ты продал его имя за двести золотых. Так спой же об этом, мой друг, и не говори никогда, что мои правила заставили явиться на зов наживы и людского горя! Пой, и даже не надейся на прощение! Твое уныние я бы выпил до дна… На третьем этаже живет семья: отец, уставший от работы, мать, утомившаяся от домашних хлопот, и два ребенка, Кристофер и малютка Анна. Пустой глиняный кувшин на столе до сих пор пахнет молоком, а огарок свечи слегка запачкал цветастую скатерть. Выскобленный пол сияет трудолюбивой чистотой, и воздух наполнен детскими мечтами. Ты помнишь, что такое семья, Ганс? Это то, что было у тебя до того, как ты отдал мне свою душу. То, что было у тебя задолго до того, как кирпичная стена заменила тебе дом, до того, как твое настоящее имя забылось в веках. Так не смей приближаться к ним, слышишь? Не смей предлагать деньги за семейный очаг, не смей предлагать роскошный дом вместо каморки на третьем, не подговаривай отца пытать счастье. Я знаю, что это твоя судьба, я знаю, что обман — дорога, по которой ты вынужден идти, и я же говорю: «Остановись, Ганс, остановись и спой для меня! Спой во имя чужих снов, которых ты не видел целую вечность!» — Замолчи, ради Бога! — Даже не думай, мой друг, никогда! На четвертом этаже пожилая дама сдает комнаты приезжим — фламандцы иногда по вечерам напевают тут свои песни. Работяги из Верна падают на кровати без сил, как могучие дубы, подрубленные у самого корня. Хмурый писатель сидит за столом, в отчаянии склонив голову над печатной машинкой, и вновь начинает писать, окрыленный идеей. Давно ли мир был так ужасно прост? Когда чьи-то песни потрясали тебя, когда мысль была жива, как пойманная птица, что спит у стойки в кованой клетке? Ты помнишь, что в жизни когда-то была цель? О, Амадей, нам уже не понять эти мелочные человеческие мечты, ведь ты не помнишь, когда последний раз грелся у камина, когда тугие струны радостно звенели, когда твои песни звучали без злой горечи высохших слез. Ну так пой, забытый всеми, пусть одинокие бродяги с горечью вздохнут, пусть собаки воют на луну, которую ты сам у себя отнял! Голос города не умолкнет даже в самую страшную ночь… На пятом красавица Мари звонко смеется и пьет игристое вино. Ее томные глаза полны страсти, черные, как полночь, как человеческая душа, ее волосы струятся водопадом, ниспадая на чуть прикрытые алым платком плечи. Ее кавалер смущен, он зачарован, кажется, он видит дьявольское совершенство в пляске огня и крыльев ворона. А ты когда-нибудь пылал, Фелисиано? Твоя душа когда-нибудь была во власти кого-то, кроме загребущих лап прожорливого города? Я сложен из камней, и даже я горел гибельным огнем, а ты? Ты горел, но остыл, проданный холодным волнам придорожных канав, обменявший ласковую, живую руку на холод ночных ветров. Ну так пой, одинокий продавец, пой о несбыточной любви! — Пожалуйста, прекрати… — Ах, как же ты наивен! На шестом этаже Ребекка плачет, сидя на пустой кровати. Ее муж — картежник и пьяница, ушел куда-то в ночь, может и в паб. Что может быть печальней этой горькой супружеской обиды? А ведь она верила, что он изменится, что замужество заставит остепениться. Люди не меняются, Амадей, кому, как не нам это знать? А завтра она, может, зайдет в пыльный переулок, и, с надеждой закрыв глаза, бросит через плечо монету в один пенни, исполняя услышанный неизвестно от кого старый ритуал. И ты ее поймаешь, ты придешь на зов безутешной, у тебя найдется что-нибудь для несчастной Ребекки, я не прав, Амадей? Ничто не тронет твое сердце, ты будешь безучастен. Скажи, когда ты в последний раз плакал? Когда твое мертвое сердце сжималось от жалости, когда слезы стали товаром? Ты не знаешь, ты не помнишь, ну так спой, чтобы каждый взвыл от тягостного отчаяния холодных стен и пустых улиц! Я просто хочу, чтобы ты спел для меня, мой маленький грустный музыкант. В любом случае, у тебя нет права на отказ. А на чердаке ночуют только кошки, свернувшись на пыльных тряпках, когда-то бывших любимыми вещами. Голодный ветер шарит по резким углам, рыская, как полицейская ищейка, в тщетной попытке найти бродяг, попытавшихся улизнуть от вездесущего холодного тумана. Но сегодня чердак пуст, как и ты, Фелисиано, ни один беспризорник не нарушал умирающий покой, пыль веков лежит на старом цирковом барабане, навсегда забытом кем-то из жильцов. И ты забыт, Фелисиано, твои инструменты лежат где-то на улице в обличье почерневших от времени статуй, только голос принадлежит тебе до конца. Воспоминания окутывают тебя, как старый брезент, накинутый на покинутое антикварное кресло. Даже не думай останавливаться, Фелисиано, иди и пой, пока последний город не умрет, утопленный в океане огня, пока не найдется последняя душа, готовая продаться, пока крошево былых дорог не растает, как пыль. Ты всегда будешь моей любимой игрушкой. Звезды мерцают так ярко, словно небосвод порван в клочья, и только луны не видно в эту ночь. Красавица Мари звонко смеется, пока Ребекка тихо плачет в своей каморке этажом выше, но бетон хладнокровен, а вода в жилах моих холодна, так как соткана из осенних дождей. Люк канализации грохотнет под тяжелыми шагами позднего прохожего. Или это твои шаги, о Фелисиано? Ты тоже слышишь эту симфонию человеческой жизни? Ну так спой мне, Ганс, несчастный торговец. Спой мне, грустный ярмарщик, неупокоенный дух пустынных переулков! Спой же мне, Амадей, гимн улиц твоего города, спой мне блюз многоквартирного дома, асфальтовую песню твоей мертвой души! Ведь только нам двоим некуда возвращаться домой в эту ночь.