Проклятые любовью

      Дженсен отстраненно наблюдал через панорамное окно, как самолёт плавно заходит на посадку. Глаза следили за траекторией лайнера, но мыслями был где-то очень далеко. Тело сковывало болезненное напряжение, не мог расслабить плечи, руки в карманах мелко дрожали, давил в ладони ногтями, чтоб болью держать себя в тонусе. Чувствовал, что его бросает в холодный пот — все признаки надвигающейся паники, хотя казалось бы — чего? Просто нервы за последние годы расшатаны, и, слава Богу, что хоть научился скрывать на людях свои эмоции. Жизнь вынудила.       Осознание звонка Виктории пришло много позже. Изумление первых минут сменилось липким страхом перед неизвестностью — Виктория не стала бы звонить, будь все хорошо. И пусть в публичной жизни Миши Коллинза было все стабильно, что-то явно происходило за кадром и вряд ли это «что-то» было хорошим. Чем это могло обернуться для него лично, было страшно думать, давно перестал верить в чудо и больше не верил в Судьбу. Они с Мишей связаны, но ошибка одного сломала судьбы обоих. Дороги разошлись, и теперь у каждого свой путь. Тяжёлый, запутанный. Несчастливый. Нет цели — блуждание во тьме.       Он не думал, что Миша переболел, что забыл, перешагнул и живёт как прежде, нет. Как прежде уже не будет ни у кого из них. Отпечаток останется на всю жизнь, как горький урок — не люби, не растворяйся, не доверяй. Время обесценивает любые трагедии, но не эту. То, что было, забыть невозможно, ведь неизлечимо это. Они неизлечимо больны друг другом, но при этом одиноки, и отныне каждый сам по себе, каждый падает в свою персональную бездну.       Дженсен перестал сопротивляться, утонул. Пока боролся, рвался из сетей чужого равнодушия, только раздирал себя в кровь. Выбивался из сил, но не прекращал борьбу, потому что не мог перестать надеяться. Но потом наступило смирение — нет смысла бороться, крылья сгорели, он летать больше не сможет, так какой смысл в глупых попытках взмыть в небо.       Всё уже.       Всё.       Бессилие перед ходом вещей уничтожало. Ощущение безвозвратной утраты давило на грудь, мешало жить. Так гадко на душе. В сердце прочно поселилась стылая тоска по прошлому, по тому состоянию, когда был любим, и, оказавшись за чертой, тянуло вернуться невыносимо, хотя знал что некуда, это иллюзия.       Смирение не залечивает раны, оно просто перестает их тревожить. Они так же болят, ноют, не затягиваются, но принятие поражения делают эту боль терпимой, такой, с которой можно жить, к которой можно привыкнуть. Со временем. Если позволить жизни покрыть пылью давности трагические воспоминания. Если не вспоминать, не прокручивать бесконечно в голове те счастливые мгновения, которые у них с Мишей были. Звонок Виктории порывом внезапного ветра сдул осевший пепел, воскрешая прошлое, оголил, растревожил раны. Снова закровоточило. Наверное в этом его крест — проживать эту любовь вновь и вновь.       Заметил ее издалека, хоть она совершенно не выделялась из толпы — простые джинсы и белая футболка навыпуск, на плече маленький спортивный рюкзак. Густые локоны собраны в небрежный пучок, из которого выбивались непокорные пряди, обрамляя завитушками узкое лицо. Она похудела и казалась очень тоненькой. И оттого трогательно-хрупкой. Вглядывался в ее черты, пытаясь по выражению лица прочесть ответ на мучающий его вопрос, и с облегчением понимал, что ни страха, ни ужаса в ее глазах нет, только бесконечная усталость и какая-то щемящая безнадежность.       Виктория искала его глазами, замедляя шаг и рассеянно натыкаясь на других пассажиров, и когда их взгляды наконец столкнулись — сердце сжалось. Это был нырок в прошлое, мгновенное погружение в атмосферу того дождливого прекрасного лета в далёком Никарагуа. И он стоял сейчас не в зоне прибытия аэропорта, а на парковых аллеях вблизи белоснежной виллы Сан-Хуан-дель-Сур. А где-то вдалеке шелестел прибой.       Края раны зашипели, запузырились, словно на нее плеснули перекисью. Чего ему будет стоить эта встреча и как долго потом придется собирать себя по частям?       — Здравствуй, Дженсен, — Виктория остановилась в двух шагах, неловко теребя лямку рюкзака. Она не улыбалась, настороженно всматриваясь в его глаза, но Дженс понимал, что она рада его видеть.       Ощущая острую потребность, он шагнул навстречу, сокращая дюймы, разделявшие их, и порывисто обнял. Виктория охнула, растерялась, и в первый момент напряглась, но судорожно выдохнув, расслабилась в его руках, и крепко прижалась в ответ. Всхлипнула ему в грудь, оглушая горьким осознанием, что едва сдерживает слезы. Ей плохо. Она несёт в себе что-то такое, с чем уже не справляется, чем ей необходимо поделиться.       — Спасибо, — прошептала едва слышно. Голос дрожал. Дженсен не торопился размыкать объятия, понимая, что им обоим необходимо время успокоиться и привыкнуть. Закрыл глаза. Было больно. И страшно от того, какую ещё боль ему причинит эта встреча. А она обязательно причинит.       Объятия ослабли и Виктория мягко отстранилась, рассеянным жестом поправляя рюкзак. Дженс без слов потянулся к нему, стянул за лямку и закинул себе на плечо. Спросил тихо:        — У тебя есть багаж?        — Нет. Обратный рейс вечером.        Он кивнул, понимая, что времени у них не много.       — Здесь есть неподалеку тихое место, давай пообедаем… и поговорим.        В машине ехали молча. Виктория пустым взглядом смотрела в лобовое стекло и нервно мяла сложенные на коленях ладони. Дженсен украдкой поглядывал на нее, подмечая все детали, и сердце растревожено гремело в ушах — разговор будет сложным.       А в ресторане, едва дождавшись пока официант отойдет от их столика, Виктория вытянула руку, и на стол, звонко звякнув, упала связка ключей. Со смешным самодельным брелоком и какими-то разноцветными шнурочками с бусинками. Повисла тишина, тяжёлая, душная. Дженсен хмурился, глядя на ключи. Изумление сменилось непониманием. Виктория молчала, явно не решаясь начать. Робко пододвинула ключи к нему и Дженса обожгла надпись на брелоке: «Home», явно выведенная детской рукой. Он вопросительно вскинул брови:       — Что это?       Виктория нервно кусала губы. Ее руки мелко подрагивали.       — Это ключи от нашего дома в Лос-Анджелесе.       Сердце пропустило удар, ладони вспотели. Он с недоумением уставился на женщину.       — Я не понимаю.        — Я умоляю тебя их взять, — Виктория заглядывала ему в глаза с такой надеждой и едва сдерживаемой истерикой, чем вовсе ставила его в тупик.       Дженс поймал ее за руку и крепко сжал ладонь.       — Пожалуйста, объясни по-человечески.       Она закрыла на мгновение глаза и глубоко вздохнула, стараясь успокоиться.       — Я с детьми уезжаю на озеро Тахо. Нас не будет неделю. Но мы можем задержаться сколько необходимо…       — Виктория, это не ответ! — он прервал ее на полуслове, мотая головой. Это ничерта не объясняло, лишь больше запутывало и без того непонятную ситуацию. Вики сразу сникла и замолчала. А спустя несколько секунд тихо заговорила:       — Дженсен, так дальше продолжаться не может. Он погибает, а я ничем не могу помочь, смотрю беспомощно на его попытки выжить, выкарабкаться, но он проигрывает, не справляется. Он жив не благодаря, а вопреки. Я умоляю тебя о помощи…       Дженсен уронил голову на грудь. Вот оно, то самое чувство. Это то, чего он очень боялся услышать, но подсознательно желал — получить подтверждение, что Миша его не забыл, что без него он задыхается, что он нужен Мише, дабы жить, что чувства никуда не исчезли, просто глубоко спрятаны, заперты, наглухо заколочены в тесной клетке.       Но даже услышав это косвенное признание из уст самого близкого для Миши человека, в это сложно было поверить. Желал всей душой, но не мог. Виктории многое могло быть неизвестно, и что-то она могла додумывать, преувеличивать его роль. Конечно, на состояние Миши наложили отпечаток события последних лет, но Дженсен совсем не был уверен, что тот рад будет его увидеть — слишком красноречивым был финал их последней встречи.       Буря уже отгремела и улеглась, перемолов его, оставив после себя пустой разрушенный мир. Все уже случилось. Он больше не целостный. Но он смирился с этим, покорно принял его остывшее чувство и отступил. Он сломал себя. Миша когда-то сказал: «Тебе не будет больно. Через время.» Он обманул. Было очень больно. Болело до едва сдерживаемого хрипа, до отчаянного исступления, до бесконечных соленых слез по ночам, которым не было конца. Боль не проходила, не притуплялась, каждая мелькнувшая о нем мысль — словно острым лезвием по груди. Где он, с кем он? Как он живет… без него…       — Я не знаю что с ним происходит сейчас, но почему ты думаешь, что дело во мне? Мы не виделись уже больше полугода. Виктория, ко мне он эмоционально выгорел, и кроме глухого раздражения, я других эмоций у него не вызову.        Вопреки словам, в глазах горела такая отчаянная надежда, почти мольба: «пожалуйста, скажи мне, что его сердце все ещё бьётся с моим в такт!».       Виктория печально улыбнулась и покачала головой.       — Просто поверь, — ее голос был мягким, и он всем сердцем хотел довериться. Он был готов даже обмануться, если это позволит ещё раз прочувствовать восторженный трепет от взаимности. Даже если потом боль разочарования окончательно убьет его. — Конечно, далеко не обо всех ваших встречах я знала. Он перестал со мной делиться, видя что это вызывает беспокойство. О том, что вы виделись, я могла понять по его состоянию после, — она запнулась, но поколебавшись, едва слышно выдохнула, пристально глядя в глаза: — Дженсен, он собирал себя по частям после каждой вашей встречи. Он и жил-то… от встречи до встречи…       Это было тяжело слышать.       Ногти впивались в ладонь, во рту — уже привычный металлический привкус.       Слова Виктории толкали его назад, в те дни, когда он был счастлив с ним рядом. И против воли и здравого смысла заставляли желать большего и… надеяться.       Наверное, эта надежда будет тлеть всегда. До самого конца жизни.       — Что с ним сейчас?       Вики опустила голову, спрятав взгляд. Рука неосознанно потянулась к бумажной салфетке и принялась нервно ее мять.       — У него кто-то появился, и с этим кем-то ему становится все хуже и хуже. Я не знаю как объяснить это угасание. Это словно медленная гибель. Он отчаянно ищет тебе замену, отчаянно пытается заполнить пустоту.       Дженсен отвернулся к окну.        Птицы что-то шумно делили у кормушки, весеннее солнце играло цветными бликами на витражах церквушки неподалеку, сигналило такси, смеялись дети… Но перед глазами все сливалось в одну неясную точку. Весь мир сливался в одну неясную точку.       Повисшая тишина оглушала. Горькая, тяжёлая, заполненная мучительными мыслями. Видя, что мужчина молчит, стеклянными глазами глядя куда-то в пустоту, и, испытывая от этого нарастающую тревогу, Виктория тихо произнесла:       — Я не вправе судить тебя, Дженсен. Я давно не злюсь и не виню тебя ни в чём, — она смолкла, терпеливо дождалась, пока неслышно подошедший официант сервирует стол и нальет в бокалы воду. — За это время я смогла много переосмыслить и в чем-то тебя понять. Хотя в первые месяцы после той трагедии я ненавидела тебя. Потом я осознала, что это была реакция на собственное бессилие — я не могла ничего изменить. Я так думала. Сейчас, когда ненависть не застилает глаза, я понимаю что могу, и не должна оставаться в стороне… Тем летом… Миша купил дом во Флориде, на берегу океана. Для вас. Я привезла документы и ключи в Сан-Хуан-дель-Сур…       Дженсен, который, казалось бы, до этого даже ничего не слышал, так резко развернулся к Виктории, что она запнулась на полуслове.       — Что сейчас с тем домом?       — Он продал его, — растерянно ответила женщина. — Не сразу. А когда стал… способен.       Дженс снова отвернулся, пряча глаза. На скулах его ходили желваки.       — Мы готовили документы на развод.       Его глаза закрылись. Горло сжалось, будто кто сдавил его невидимой рукой. Не хватало кислорода, чтоб сделать вдох.       Внешне спокойное лицо, но Виктория видела, что он отчаянно пытается сглотнуть ком, и у него не получается.       — Мы должны были развестись после рождения ребенка.       Он сдался. Уронил лицо в подставленные ладони. На несколько мгновений замер, затем с усилием потер переносицу двумя пальцами. Его руки подрагивали.       — Почему он мне не сказал об этом?! — его голос был глухим и едва слышным. Каждое слово давалось с огромным трудом.        — Он просто не успел, — с сожалением ответила Вики. Салфетка в ее руках рассыпалась на мятые куски. Она рассеянно смотрела на нее, перебирая пальцами. — Сначала было слишком рано — говорить о таком человеку, с которым в реальной жизни практически не знаком. А потом… Просто не хватило времени, Дженсен, — Виктория собрала салфетку в ком и сжала в руке. — Мы с Джаредом пытались все рассказать тебе, и Джареду даже удалось тебе дозвониться, но разговора, как ты помнишь, не вышло.        Дженс поднял на нее взгляд — больной, воспаленный. Сердце женщины сжалось от жалости.       — Я не помню ничего из того периода, — в голосе сквозила обреченность. — Почему Миша сам не предпринял попыток объясниться?!       Виктория тяжело сглотнула. Ей был знаком этот взгляд — затравленный, утопленный в отчаянии. Миша смотрел так же.        — Миша тогда просто не мог… разговаривать. Совсем. Это было тяжелое время, Дженсен.       Как же больно. Словно подняли со дна упокоенные под толстым слоем ила осколки прошлого, бросили на, казалось бы, загрубевшие раны, растревожили изломанные чувства, и опять ноет, выкручивает, медленно убивает осознанием упущенного шанса быть счастливыми. Все могло сложиться по-другому.       — Как же так, Виктория? — прошептал совершенно растерянно, запуская пальцы в волосы. — Как же так?.. Ты ведь была беременна.       Вики опустила глаза, словно собираясь с мыслями, отпила воды, обняв бокал двумя руками.       — После того как Миша встретил тебя, пережив несколько лет мучительной неизвестности, нам обоим стало понятно, что наша семья… станет другой. Мы останемся близкими людьми, и в нашем отношении друг к другу мало что изменится, но я понимала что Миша ступает на свой истинный путь и у меня в мыслях не было удерживать его, — она нервно потерла ножку бокала и поставила его на стол. — Тема возможного развода, как юридической процедуры, всплывала еще до вашей встречи в Сан-Хуан-дель-Сур. Мы не знали как будут развиваться ваши отношения, и будут ли вообще, но мы были готовы к тому, что с твоим появлением внутри нашей семьи все кардинально поменяется, и, как раньше, неторопливого планирования семьи быть больше не может, и нам, возможно, придется развестись.       Виктория надолго замолчала, рассеянно глядя на свои руки, но Дженсен уже знал, что она скажет дальше. Осталось это услышать вслух, чтобы оказаться окончательно погребённым под грузом вины от своей чудовищной ошибки. Миша в ту ночь пытался ему все рассказать, но Дженсен не стал слушать, он для себя уже все решил.       А ведь он уже смирился с тем, что Миша никогда бы не смог ему принадлежать. Принял это.       Вики осторожно коснулась его руки, и несмело попыталась заглянуть в глаза. Такое надо говорить, видя отклик в глазах собеседника.       — Дженсен, третий ребенок был запланированным, только родиться на свет он должен был года через два или три. Но появился ты и все изменилось. И мы с Мишей пошли на это, пока ещё было позволительно, потому что потом стало бы невозможным. Потому что потом в его жизни не было бы никого, кроме тебя. Ты понимаешь меня? Мечта о трёх детях стала бы невозможной. Тогда стоял вопрос — или сейчас, или этого не будет уже никогда. Дженсен, это не внезапная блажь, дети — это то, о чем мы вдвоем мечтали.       Накрывало так стремительно, что приходилось мысленно бить себя по щекам, чтоб не захлебнуться в чувствах. Чувствовал, что теряет контроль над эмоциями, паника подбиралась все ближе, завладевая сознанием. Отчаяние вгрызалось в кожу, разливалось холодом по венам, пробиралось в сердце.       — Почему он не объяснил?       — Такое так просто не скажешь, — помедлив, ответила печально и отодвинула от себя тарелку, к которой так и не смогла притронуться. — Он надеялся, что потом, когда ты ближе его узнаешь, ты поймешь. От того женаты мы или нет, не изменилось бы наше отношение друг к другу, мы не перестали бы ощущать себя семьёй. И нет, к этому не надо было ревновать, ты и я — мы разное, не взаимозаменяемое. Как еда и вода — выбрать нельзя, не можешь ни без одного, ни без другого. То, что происходило между вами, никогда не могло быть между мной и Мишей. Другие отношения. В чувствах он был весь твой. А затем и телом тоже. Но и ты должен был принять, что в его сердце есть дети. Это не тот случай, когда можно ставить перед выбором, это — исходные данные.       Дженсена ломало от каждого слова. Виктория говорила о его давней ошибке, сломавшей им всем жизни, и он чувствовал в ее словах укор, пусть и неосознанный, либо тщательно скрытый. Может быть ей и не стоило всего этого говорить, а ему не стоило всего этого знать — прошлого не вернёшь. Ясное осознание собственной чудовищной ошибки уничтожало.       — Он не простил меня. И не простит никогда. — Дженсен прошептал это скорей себе, просто как трагическую констатацию факта. И он не мог Мишу винить в том, что тот не в силах его простить. Он заслужил все, что с ним происходит. Вот такое жестокое искупление.       — Он простил, Дженсен. Давно простил. — Виктория дотронулась его пальцев. Дженсен крупно вздрогнул.        Простил?       Горькая усмешка неестественно растянула губы. Если бы простил, он бы не разговаривал сейчас с Викторией. Если бы простил, у него бы не было на спине тех отвратительных шрамов. Если бы простил, Миша бы не отгораживался ото всех непреодолимой стеной.       — Он просто боится довериться вновь. — В ее голосе была усталость и смирение. — Боится, что все может повториться, ты снова устанешь и снова молча примешь решение, которого он уже не переживет. Наверное это инстинкт самосохранения. Он вынес урок, Дженсен — в критических ситуациях ты не распутываешь клубок, ты его обрубаешь и решение принимаешь единолично. Он не может об этом забыть.       Дженс изо всех сил пытался держать себя в руках. Чувства переполняли его, лишь тронь — и перельются через край.       — И ты сейчас доверяешь мне его жизнь? Ты не боишься? Что всё повторится?       Виктория вся подобралась, напряглась, с настороженностью и упреком глядя на него.       — Хуже быть не может. Ни для него, ни для тебя, полагаю. То упорство, с которым ты добивался с ним встречи, и то, что я вижу сейчас — тебе так же плохо. Урок вынес и ты. Так ведь? — она смотрела так пристально, что мужчина поежился под этим взглядом. — Я не могу больше до него достучаться. Не могу пробиться через стену, которую он выстроил вокруг себя. Любое упоминание о тебе он воспринимает в оскал. Я понимаю, что это защита. Но там, внутри своего мира, он медленно умирает, и он не позволяет себе помочь.       Дженсен поставил локти на край стола и зарылся пальцами в волосы. На оставленную на столе связку ключей упал солнечный свет, ослепив на мгновение бликом. Взгляд застыл.       — Виктория, я не уверен, что он захочет меня видеть и со мной разговаривать… Ты вряд ли знаешь, о том, что было.       Женщина взмахнула рукой, останавливая. Ее губы сжались в упрямую линию.       — Знаешь как собаку натаскивают? Её злят, злят, злят, чтоб она, наконец, дала отпор, укусила. Миша ждал от тебя, чтоб ты сам сердцем принял, что отношения невозможны и сам прекратил это. Он делал все для того, чтоб ты разочаровался, устал, остыл. Натаскивал тебя. Его жестокость — это не месть. Это попытка освободить тебя. И себя тоже.       Дженсен вздрогнул и с изумлением уставился на собеседницу. От того, что она попала в точку, было не по себе.       — Откуда? Откуда ты все это знаешь? Он не мог таким делиться.       — Я очень хорошо знаю Мишу. Загляни в себя, Дженсен, поставь себя на его место, попытайся его понять. Ты оставил его, преследуемый своими страхами, а он оставил тебя, терзаемый своими. Не такие уж вы и разные. И если бы я видела другой выход, я бы им воспользовалась. Но я здесь… Пожалуйста, возьми ключи.       Изломанная мечта робко подняла голову. Заскулила жалобно, завыла. Он тосковал по нему так отчаянно, до хрипа в легких, до трещин на губах, до пугающих спазмов в груди. Душа рыдала, молила о шансе: пересечься взглядом, дотронуться его ладони кончиками пальцев, поймать от лёгкого прикосновения волну мурашек по коже. Разглядеть в его глазах что-то, кроме безразличия. Это казалось нереальным.        Неосознанно потянулся к ключам рукой, коснулся брелока, погладил надпись «Home», затем осторожно подцепил связку пальцами и крепко сжал в ладони. Острые грани впились в кожу, простреливая руку судорогой. ***       В доме пахло Мишей.       Дженсен дышал так глубоко, что кружилась голова. Не мог надышаться. От осознания, что это его дом, тут его вещи, которых касались его руки, которые хранили его запах, бросало в дрожь.       Долго стоял на пороге, не решаясь ступить дальше, словно с каждым шагом реальность потрескается и распадётся на осколки. Было тихо, лишь где-то ритмично тикали часы. Небольшой столик для ключей на входе в дом был сплошь заставлен фотографиями в рамках. Рамки висели и на стене над ним, разного размера, в хаотичном порядке. Дженсен завис. Много детских фото. Один, двое, трое детей, фото с мамой, фото с папой, фото всей семьи впятером.       Он впервые увидел его третьего ребенка, которого Миша старательно прятал от камер — чудесная девчушка с такими знакомыми глазами. Говорят, маленькие дети похожи лишь друг на друга — неправда, у младшей дочери были его черты, наверняка вырастет роковой красоткой. Осторожно дотронулся пальцами до Мишиного лица на одном из фото, где тот улыбался, где счастьем светились глаза, провел по губам. Ладонь закололо колючими импульсами, а сердце — острыми иглами.       Он никогда не видел Мишин дом изнутри — тот ревниво оберегал свою семью от внимания прессы, не подпуская к своей обители журналистов, а собственные сторис из дома были очень редкими и неинформативными. Это был Мишин мир, в который не было доступа никому, кроме семьи, и Дженс, окунувшись в него, прыгнув с разбега, едва не захлебнулся. Ему было интересно всё — каждая деталь, каждая мелочь, он бродил по комнатам, с трепетом, любовно трогал кончиками пальцев предметы, гладил, представляя как Мишины руки делали то же самое. Запоминал. Хотелось, как долбанному фетишисту, рассовать по карманам его личные вещи.       Лестница наверх манила, там его спальня, но не знал стоит ли переступать эту черту, потому что упасть в его постель, зарыться носом в его белье, дышать воздухом, где каждая деталь, каждая мелочь будет кричать о нем, было равноценно прыжку с обрыва — чувство полета и головокружение оторвут от реальности, он забудется, потеряет счёт времени и рискует все испортить.       Дом соответствовал его представлениям о Коллинзе — без пафоса и эксклюзивного дизайнерского ремонта, обстановка простая, как для человека, состояние которого исчислялось миллионами, но в каждой детали сквозил уют, семейное тепло, и много-много напоминаний о том, что в доме дети.       Стало горько. Кольнула мысль — а каким же был дом, который Миша купил для них? Он так и не спросил этого у Виктории, посчитав праздным любопытством, которое только причинило бы боль — сожалеть об утраченном. И вряд ли он когда-либо об этом спросит, просто не рискнёт.       В его спальню войти так и не решился, замер на пороге, не смея переступить черту, словно из-за стекла глядя на самое интимное, на место, кипевшее Мишиной энергией. Шагнуть внутрь было равно влезть под кожу. Не мог, не смел. Это было что-то запретное, куда нельзя врываться, куда его должны именно пустить. С согласия.       Мишина спальня была залита вечерним солнцем. Белые стены окрасились в закатный кремовый, блики вспыхивали огнем на тяжёлой дубовой мебели. Уютная, хоть и аскетично-мужская. Виктория ему проговорилась, что у них с Мишей разные комнаты, они давно не спят в одной постели. В спальне царил беспорядок — смятая постель, разбросанные подушки, небрежно брошенная на спинку кресла одежда. Дженсен улыбнулся, вспоминая патологическую неспособность Миши следить за своими вещами. Сканировал внимательным взглядом все пространство вокруг, в надежде зацепиться хоть за какие-то знаки, что он все ещё присутствовал в мыслях Миши… Напрасно.       Потоптавшись на пороге, развернулся и замер перед ванной комнатой. Позволил себе войти, подавив нерешительность в дверях. С любопытством огляделся — строгий белый мрамор на стенах и много дерева — тумбы, полки, рамы для зеркал. Большое окно в пол с лёгкими полупрозрачными занавесками. И огромное количество мелочей, делающих строгий интерьер живым, наполненным — куча баночек, пузырьков, флаконов, сухоцветы в миниатюрных вазах, цветные полотенца, пестрый коврик у душевой кабины.       Все как во сне, как в бреду, наверное после он будет много раз прокручивать в памяти каждое мгновение, проведенное в его доме, беречь эти воспоминания и трепетно их перебирать, но сейчас он был словно в какой-то другой реальности, все происходило будто не с ним, потому что практически невозможно было поверить, что он находится у Миши дома, в месте, где каждая вещь была пропитана ним.       Осторожно касался флаконов, ловя болезненные флэшбеки, гладил их знакомые пузатые грани, потрогал расчёску, тюбики с кремами. Взял в руки бритву и провел пальцем по лезвиям. Наверное только любовью можно оправдать нездоровую страсть к любой вещи, которой касались ЕГО руки.       Взгляд замер на задвинутом в самый угол туалетного столика флаконе парфюма, покрытым пылью на крышечке, которого явно давно никто не касался. Дженсен узнал его. И ещё не взял в руки, ещё не вдохнул, а сердце уже сорвалось вскачь, долбя по венам жаркими пенными волнами. Дженс не ощущал этот аромат на Мише со времён Никарагуа. Не для него одного запахи, а вернее ассоциации, которые они рождали, были слишком болезненными, и достаточно было вдохнуть, чтоб память размыла реальность и моментально унесла в прошлое. Он не слышал этот запах с тех времён, как был счастлив.       Проведя пальцами по краю столика, замер перед зеркалом, вглядываясь в свое отражение. Коснулся рукой подбородка, проверяя гладкость кожи — рефлекторный, нервный жест. Он выглядел хорошо — все же готовился ко встрече, но глаза выдавали усталость и затаенный страх. Критически оглядел свою одежду, расправил плечи и пятерней взъерошил волосы. Губы были искусаны, но оттого казались полнее, сочнее — хоть что-то хорошее от его дурной привычки.       Он растопил в гостиной камин, в кухне нашел два высоких винных бокала и штопор. Выпить им с Мишей будет необходимо, даже не столько чтоб расслабиться, а чтобы занять руки и длинные тяжёлые паузы, которые обязательно будут. Бутылка Кайкен Май ждала на низком журнальном столике — да, дурацкая и отчаянная попытка напомнить Мише о дне, когда они впервые попробовали это вино вместе.       Перед встречей долго размышлял о том, в каком ключе ее вести. Репетировал речь, проговаривая про себя, а иногда и вслух, фразы по много раз. Перед зеркалом, контролируя мимику, либо просто себе под нос. Искал правильные слова.       И не верил. До сих пор не верил, что это происходит с ним, что это не сон. Сердце рвалось от волнительного ожидания. Секунды отмеряли время и каждый шаг стрелки добавлял лёгкой паники.       Очень боялся его реакции.       Когда услышал шелест шин возле дома, все внутренности сделали дружный кувырок. Вдох-выдох, собраться и взять себя в руки! Он не знал, что может так сильно чего-то бояться. Вышел в холл и остановился в тени лестницы — это даст ему несколько секунд форы перед тем, как Миша увидит его.       Поворот ключа, один, второй, щёлкнул замок. Дверная ручка прокрутилась против часовой стрелки и дверь распахнулась… Сердце замерло, а затем рвануло вскачь с ненормальной скоростью.       Он не мог понять, что произошло потом, потому что дальше все ощущалось как в кошмаре, как в бреду. Парализовало каждый мускул, он застыл изваянием, хотел сбросить морок, но не мог. Руки-ноги ватные, их будто не было, не чувствовал своего тела совсем.       Миша был не один.       В молниеносно навалившемся шоке Дженсен оторопело наблюдал за тем как Миша, наощупь закрывая за собой дверь, другой рукой крепко прижимал к себе молодого смазливого мальчишку. Дженс даже не сразу уловил что-то знакомое в этом мальчике, потому что взгляд прикипел к родным чертам, таким искренним в своем желании. Он не видел больше ничего, лишь Мишины сияющие азартом глаза, растянутые в лукавой улыбке губы. В этом не было игры и фальши, тот был собой, настоящим. А Дженсен был преступником, ворвавшимся на чужую территорию.       Он был здесь лишним.       Мальчишка, смеясь, вывернулся из рук, которые стремились его поймать и притянуть к себе снова. Запрокинул голову, открывая лицо, и Дженсен не смог сдержать глухой стон бессилия.       Энди.       Какая чудовищная ирония жизни.       Словно в бреду, наблюдал, как усмехнувшись, Энди начал отходить от Миши спиной, пока не упёрся в стену. Мишин взгляд горел, он смотрел хищно и нетерпеливо. У Дженсена начали подкашиваться ноги. Ему хотелось исчезнуть, раствориться, так и оставшись незамеченным. Хотелось перестать существовать, а лучше вообще никогда не рождаться на свет, не жить, не любить. Чтоб никогда не оказаться в этой ловушке.       Миша шагнул к Энди, заперев его в кольце рук по обе стороны от головы, и неторопливо, смакуя каждое мгновение, склонился к губам, которые чувственно распахнулись навстречу.       Надежда осыпалась пеплом. Время остановилось, замерло. Секундная стрелка на часах застыла и секунда распалась на тысячи мгновений, в каждое из которых поместилась бы целая жизнь.       Он видел их губы, едва коснувшиеся друг друга, да так и застывшие в безвременье. Он не хотел этого видеть, но смотрел, широко распахнув глаза. Все было по-настоящему: они не подозревали, что за ними наблюдают, они делали то, чего желали.       Мучительно сдавило под ребрами. Хотелось выдохнуть боль через скованные спазмом лёгкие, но он не мог дышать, тело словно закаменело. Реальность, взорванная неотвратимостью, осыпалась колючими осколками, раня прямо в сердце, на котором уже негде ставить заплатку. Это его ошибка, он сам виноват, что поверил в призрачный шанс. Точка уже была, и ему бы принять и смириться, но он продолжал биться в агонии. Надеяться. Мечтать. Нельзя трогать прошлое, тем более такое, как у них.       Прогоняя наваждение, закрыл глаза, но даже под закрытыми веками продолжал видеть то, что не должен. Это было слишком. Чересчур. Внутри все клокотало от отчаяния. Не осознавая себя, не принимая, сделал шаг назад, натолкнулся спиной на тумбу, со звоном что-то свалилось на пол, взрывая тишину.       Ошеломлённый выдох Энди разорвал морок:       — Дженсен… — это было похоже на стон, но он даже не взглянул на мальчишку — ему было не важно. Он впился взглядом в синие изумленные глаза, жадно впитывая и пропуская через себя каждую эмоцию, которой они были наполнены.       Миша первые секунды находился в ступоре, не моргая смотрел тревожным, растерянным взглядом, словно не мог поверить в то, что видит. Но замешательство длилось недолго, взгляд начал приобретать осмысленность и окрасился болезненным раздражением. Его тело напряглось, словно у хищника перед прыжком, он шагнул вперёд, заслоняя Энди собой. Этот неосознанный защитный жест был словно унизительная пощёчина, будто Дженсу и без того мало. Миша защищал своё. Он на глазах наливался эмоциями, и это была отнюдь не радость. Дженсен не хотел никогда видеть в глазах Миши то, что видел сейчас.       Как перестать существовать? Как прекратить этот ад? Это ситуация без выхода. В тот момент он понял, что он не справится — душу вынули и растоптали, осталась лишь безвольная оболочка, тряпичная кукла.       — Уходи, Дженсен.       Будто камнем в голову. И он уже был готов, ведь все было кристально ясно, но все-равно пошатнулся от тихого, хриплого, царапающего кожу голоса. Из последних сил старался держать лицо, не показать насколько сильно шарахнуло по нервной системе увиденное.       — Нет! — звонкий голос Энди плетью рассек густую тяжёлую атмосферу, и Дженсен впервые осмысленно взглянул на него. Мальчишка смотрел ему в глаза совершенно диким взглядом, полным шока и отчаяния.       — Уходи, — мрачно повторил Миша.       Дженсен ещё какое-то мгновение неподвижно стоял, не в силах ни двигаться, ни говорить, а затем медленно, словно пьяный, с нарушенной координацией, побрел к выходу. Тело не слушалось, не чувствовал ног, ступал так, будто только учился ходить, но заставлял себя идти, быстрее убраться отсюда. Чтоб не смотреть больше на него. Достаточно. Возле двери притормозил, вынул ключи и оставил их на столике у входа. Смешной брелок звякнул о полированную поверхность.       Прощай, «Home».       Вышел тихо, тихо захлопнул дверь, но едва слышный щелчок замка ударил набатом по барабанным перепонкам, затапливая исступлением. А внутри начали звонко обрываться, окатывая болью, нервные волокна.       «Дженсеен!» — глухой вскрик Энди из-за закрытой двери прошёлся колючими мурашками по коже, заставил передернуться и пошатнуться на крыльце, схватиться за перила на ступеньках лестницы.       «Энди!» — взволнованный голос Миши. Или рассерженный?       «Пустите меня! Дженсееен!»       «Энди, да постой ты!»       Он не хотел больше быть невольным свидетелем тому, что происходило в этом доме. Слишком больно, за чертой. Зажал на несколько мгновений уши, встряхнул головой, и, не оглядываясь, пошел прочь, сначала неуверенно, пошатываясь, а затем все ускоряясь и ускоряясь. И вот уже бежал, не соображая, не видя дороги и ничего вокруг из-за застлавшей пелены злых слез. В никуда. Просто чтобы двигаться, потому что если остановится… его догонят отчаяние, ужас и неотвратимость.       Чья-то рука резко схватила за плечо, дернула назад, едва не вывернув кость из сустава, и в ту же секунду прямо перед лицом пронесся автомобиль, отчаянно сигналя. Случайный прохожий, нечаянно спасший ему жизнь, тяжело дышал и орал в ухо:       — Ты ебанутый?! Куда прешь?! Жить надоело?!       Надоело.       Дженсен огляделся, с отстранённым удивлением обнаружив себя на краю трассы, дернул плечом, избавляясь от чужой руки, и, рассеянно глядя по сторонам, упрямо пошел вперед, теперь уже осторожно пересекая оживленные полосы.       Ему возмущённо сигналили автомобили, от их гула закладывало уши, и в какофонии звуков ему чудилось свое имя, почему-то голосом Энди, он зажмуривался, стараясь сбросить наваждение, и бежал прочь, не слыша визга тормозов и возгласов людей.       Дома, скверы, дороги и снова дома. Перед глазами все шло рябью и сливалось в одно размытое пятно. Он не видел ничего перед собой, он не знал где он — это было не важно. Ветер выдувал стылые слезы, и тут же сушил их на щеках. Грудь сдавливало от недостатка кислорода — не мог перевести дыхание, тело крупно трясло от напряжения и усталости, но упрямо стремился прочь, гонимый жестокой реальностью. И с каждым шагом натягивалось что-то между ним и прошлой жизнью, оставшейся за спиной. Нить, которая ещё не разорвана — мечта. Самая хрупкая, и в то же время самая прочная, та самая мечта, которая могла соединить горькое «было», со сладким «будет». Она тянула назад, пульсировала болью в груди, она слишком глубоко проросла в сердце. Но теперь она была чужая, лишняя. Ненужная. Она смогла пережить годы одиночества, но теперь погибала. Дженсен отрывал ее от себя, прощался с ней. Больше не оглядываясь и не сомневаясь. Хоронил мечту, вместе со своим сердцем и душой, оставшимися там, позади. И теперь тело его — холодный камень, с выдолбленной пустой пещерой внутри, заполненной тягучей болью.       Он выбился из сил. Каждый новый шаг давался с трудом, словно он преодолевал себя.       Напряжение достигло пика, оглушительный звон в ушах, переходящий в истерический визг скрипки, царапающий нервы… и разом все оборвалось.       Нить лопнула, заставив сбиться с темпа и споткнуться. Дженс пошатнулся и отступил на шаг по инерции, более ничем не удерживаемый. Ударился спиной в стену, и тут же потерял все силы. Ноги подкосились. Измученное, дрожащее тело, наконец, лишилось контроля, и, как ватное, сползло по какой-то обшарпанной стене на грязный асфальт темной подворотни.       Больно до онемения. Страшно до дрожи, до потери сознания. Загнанно дыша, смотрел в пустоту, совершенно не понимая что ему теперь делать. Очень тяжело приходило осознание, в голове туман. Дженсен закрыл лицо руками, растирая влагу по щекам.       Чувствовал себя брошенным щенком. У которого больше нет дома. Который с отчаянием и тоской смотрит вслед бросившему его хозяину, и не может поверить, что он больше не нужен. Действительно не нужен. Его любовь не нужна.       Я верю тебе, Миша. Теперь я верю… Я отпускаю… Может быть мы еще встретимся. В другой жизни. Ведь этой… нам не хватило. В этой… мы все испортили. Я хочу верить, что я буду счастлив с тобой. Через сто лет, через тысячу. Когда-нибудь. Когда я не совершу такой же ошибки, а тебе не придется меня прощать.       Он так устал. И, кажется, замерз. Пустота. Одиночество. Кажется, что уже случившаяся в его жизни трагедия, раздавила навсегда. Но нет, она заходит на новый виток, и, оказывается, никакого привыкания к этой боли нет, каждый раз остро, как в первый.       Почему же так дрожат руки?       Назойливо звонил телефон, Дженсен слышал его трель краем сознания, никак не реагируя. Все потеряло смысл, нет стимула двигаться вперёд, нет желания жить. Все стало таким неважным, жизнь разменяна, обесценена. И он уже знает, что пепел осядет, уляжется, чувства замрут, скованные одиночеством и безысходностью, и все его существование будет направлено на то, чтобы оберегать их покой, чтобы не дай бог их не потревожить и не всколыхнуть снова.       Телефон продолжал настойчиво вибрировать, насильно выдергивая из вязкого тумана. Рассеянно глянув на экран, Дженсен судорожно выдохнул. Облизал пересохшие губы и, поколебавшись, все же поднес трубку к уху.       — Дженсен… — голос Виктории был взволнован, — пожалуйста, прости меня… я не знала, — нерв и панические ноты слышались в каждом произнесенном слове.       Никто не знал. Нет виноватых. Это жизнь, с ее немыслимыми крутыми поворотами. Он не винил Викторию, конечно нет, напротив, был благодарен за шанс увидеть его снова, хоть это и стоило ему несоизмеримо дорого.       — И ты прости меня, Викки.       За всё. За боль, которую он принес Мише, ей, всей их семье. За покалеченные судьбы. За само его существование, в котором она неосознанно винила его все это время. Если бы его не было, не случилось бы этой трагедии, и Миша прожил бы счастливую жизнь. И никогда бы не узнал, что можно так отчаянно любить. Это было бы к лучшему, чувства не приносят счастья, чувства заставляют испытывать страх потери, тревогу за другого человека, которую невозможно ничем подавить. Очень сложно, когда твоя жизнь зависит не от тебя, когда свою жизнь нельзя контролировать, она отдана в руки другому.       — Как ты? — Виктория действительно переживала, но он не хотел ее жалости, не хотел слышать вину и сожаление в ее голосе. Из лёгких вырвался хриплый усталый выдох:       — Я ухожу из его жизни. — рука безвольно упала вдоль тела, выронив трубку.       Вот и всё. Больше не будет поцелуев до разбитых губ. Не будет волнительной дрожи от страстного взгляда. Он не услышит стука чужого сердца собственной грудью. Не будет электричества по венам от лёгкого касания пальцев. Больше не будет ничего.       Все имеет конец. У его любви он такой. ***       От воя сирен закладывало уши. Скорые, полиция. Гомон толпы, растущей в геометрической прогрессии. Откуда они все берутся? Как стервятники, слетающиеся поглазеть на чужую трагедию, примитивное человеческое любопытство.       От оградительной ленты Мишу отделяла лишь пара метров, но он не в силах был преодолеть их. Держался только на рефлексах, его качало от адреналина и ужаса, как пьяного. С каждым шагом ноги слабели, а по спине пробегал холодок. Это все неправда, это просто страхи, пожирающие сознание, рождают такие кошмарные картины. Но он стряхнет с себя липкий морок и очнется, и вокруг не будет всей этой нереальной жути. Не будет оживленной, перегороженной полицейскими машинами дороги, крошки стекол на асфальте рядом со смятым, покореженным внедорожником, не будет парамедиков, гурьбой склонившихся над одной хрупкой жизнью.       — Сюда нельзя!       Женщина-полицейский жестом остановила его, когда он попытался нырнуть под ленту.       — Я… с ним.       Взволнованные ноты в голосе заставили женщину внимательно посмотреть на него, в глазах мелькнуло узнавание.       — Оставайтесь здесь, к вам сейчас подойдут, — она отошла на шаг и тихо сказала что-то в рацию, после чего от группы парамедиков отделилась девушка в красном жилете и направилась в его сторону. Каждая секунда до ее приближения растягивалась в вечность, натянутые нервы не выдерживали, истерично звенели, закладывая уши, а в груди ширился ужас.       Девушка на ходу печатала что-то в планшете, сосредоточенно глядя на экран, и, остановившись перед Мишей, не поднимая головы спросила:       — Вы знаете его имя?       — Энди, — он не узнавал свой голос, настолько он был сиплым и глухим. Слышал себя как будто со стороны. — Энди Тейлор.       Пальцы девушки запорхали по экрану планшета, внося данные, а он не мог оторвать взгляда от того места, где стоя на коленях на холодном асфальте бригада медиков пыталась реанимировать чужую жизнь. Миша видел из-за спин реаниматологов его безвольно откинутую в сторону руку, его расслабленные пальцы, и молил про себя: «Пошевели. Пошевели. Пожалуйста».       — У него есть страховка?       — Что? — вопрос поставил в тупик своей абсурдностью и кощунственной несвоевременностью. Миша рассеянно посмотрел на девушку. — Я не знаю.       — Возраст?       — Я не знаю. Двадцать. С чем-то.       Девушка недовольно поджала губы и впервые взглянула на него. Глаза сузились, потом расширились, она замешкалась на мгновение, и взгляд смягчился.       — Кем вам приходится потерпевший?       Миша судорожно перевел дыхание. Вопрос застал врасплох. Кто он ему? Друг? Любовник? Нет, это слишком плоские формулировки. Энди — это не просто парень из толпы. Он — якорь, который не мог укротить шторм, но который не позволял Мише разбиться о скалы и утонуть.       — Близкий человек.       — Хорошо, — она внесла пометку в планшете. — Оставьте телефон для связи.       Миша на автомате продиктовал номер, девушка кивнула и опустила планшет, внимательно вглядываясь в его бледное, практически обескровленное лицо, словно оценивая степень эмоционального потрясения собеседника и раздумывая нужна ли помощь уже непосредственно ему. Затем на пару секунд обернулась назад, через плечо, туда где ее коллеги оказывали помощь, и мягко коснулась Мишиного плеча.       — Подождите лучше здесь, — тихо попросила она и отошла, а Миша, оставшись один, словно оказался в тоннеле, соединяющим его с тем местом, где находился Энди, и все исчезло вокруг, ни города, ни людей, черные стены тоннеля с неясным светом в конце. И его неподвижная рука, как маяк.       Вопреки всему, шагнул вперёд, навстречу, неуверенно. Его трясло, словно от холода, стучали зубы, руки ходили ходуном. Шел по тоннелю, как на плаху, слабея с каждым шагом.       Больше ничто не загораживало обзор и Миша, наконец, смог увидеть его. В груди все оборвалось, колючая ледяная волна накрыла с головой и схлынула, лишая сил. Тихий мучительный стон сорвался с губ.       Как же так, малыш?! Как же так…       Страх окутал холодным липким саваном. Все как в замедленной съёмке: парамедики стоят над ним на коленях, суета, что-то кричат друг другу, какие-то приборы, трубочки. Укол в сердце, отброшенный использованный шприц, непрямой массаж. Счет — раз, два, три… Раз, два, три…       Раз, два, три…       Но он неподвижен. Пятно крови под ним ширится, расползается темной масляной кляксой по грязному асфальту. Вытекает жизнь. Рука парамедика замирает на шее, а затем вся суета внезапно прекращается. Люди медленно поднимаются, сворачивают приборы, переговариваясь отходят. Все двигаются так медленно, будто время остановилось.       Его больше нет.       Сама эта мысль кажется невозможной.       Шаг. Еще один. Миша падает перед ним на колени. Не замечая, как кровь мгновенно пропитывает брюки. Не замечая, как девушка с планшетом останавливает своих коллег, готовых вывести за ленту постороннего.       Взгляд Энди неподвижен. Потухший космос в широко распахнутых глазах. Хотелось бить его по щекам, чтоб очнулся, но вместо этого трясущимися пальцами легонько коснулся виска, провел по щеке — ещё теплой щеке, которая скоро остынет. Навсегда.       Не мог прикоснуться к векам. Знал, что надо, но не мог. Это было равно смирению, принятию, а он был не в силах. Он хотел видеть жизнь в этих глазах, а не закрыть их навечно. Этого не должно было случиться. Это его вина. Он не сделал всего, что мог, не остановил Энди, позволил ему уйти следом. Как ему теперь жить с этим? Как?       Спазм в горле душил, не давал дышать, его словно погрузили в темную мутную воду, в жидкий кошмар, когда не в состоянии осмыслить и принять действительность, потому что она невозможна. Абсурдна. Как ему проснуться?       Как проснуться?!       Все катится под откос. Казалось бы, хуже уже нельзя. Но нет, можно. Почему у него отнимают всё, что ему дорого? Почему всё, к чему он прикасается, становится несчастным, гибнет? За что? Что такого ужасного он совершил, почему Судьба раз за разом так жестоко наказывает его?       Закусив губы до металлического привкуса во рту, опустил ладонь на его веки, в последний раз ощущая под пальцами пушистые ресницы. Отчаяние душило: это всё неправильно, Энди не должен расплачиваться за его трагедию. Зачем он Смерти? Почему она за ним пришла?       Не справляясь с эмоциями, приподнял его за плечи и осторожно прижал к себе, закрывая глаза и зарываясь лицом в липкие спутанные волосы. Горячие слезы жгли кожу, а горло словно сдавил кто-то сильной рукой.       Он чувствовал сломанные кости, тело в руках неестественно гнулось. Удар был такой силы, что Энди всего поломало. Это было невыносимо. Тяжелее, чем он мог вынести. Хотелось выть от горя. Миша чувствовал, что ломается сам. Трещина, пролегшая в сердце, стремительно ширилась, и сердце раскалывалось. Энди был той самой скрепочкой, удерживающей от разлома. Теперь его нет. Из-за него.       Заскулил от бессилья, тихо, на одной ноте, прижимая его к груди и медленно раскачиваясь в стороны.       — Прости. Прости меня, малыш, — целовал в лоб, в волосы, пачкаясь в крови и не замечая этого.       На плечо осторожно легла рука, несильно сжимая. Миша поднял больной взгляд — рядом стояла та самая девушка, в красном жилете. Она смотрела с пониманием и убийственным сочувствием, протягивая ему маленький одноразовый стаканчик.       — Выпейте. Это успокоительное, — ее голос был вкрадчив и осторожен. Миша не реагировал, вряд ли понимая смысл того, что она говорит, тогда девушка присела рядом на корточки, взяла его за руку и буквально вложила стакан ему в ладонь.       — Выпейте, — настойчиво повторила она. — И идёмте, здесь оставаться не надо. Я вам помогу.