Seven sins

Я слышу твой крик, когда пальцы ломаю. © Jane Air — Моё сердце

Губы Кисопа похожи на холмы, с четко проведенной линей горизонта между небом и зеленью. Это странно, но Сухен думает именно так. Эти невинные губы — единственное, что связывает Кисопа с дикой, девственной природой. Он насквозь пропитан городом, его пылью и духотой, бессмысленной спешкой в никуда и грязью окраин. В драпаном пальто, испещренном черно-белой клеткой, с рыжими крашеными волосами и серебряной звездой в мочке уха. У Кисопа в глазах отражение голубых небоскребов, бликов огромных рекламных баннеров и смог в душе. А Сухен слишком сильно связан с лесом, который давно пустил корни в его сердце, оплетая тело и пробиваясь могучими кронами сквозь глазницы. Он дышит лесом, и лес живет внутри него со всеми своими болотами, заросшими тропами и дремучими дубравами, где почти не видно неба и темно даже днем. Сухен — большой бурый медведь, хозяин леса, а Кисоп — заблудившийся странник, испуганный и голодный, нашедший приют в теплой и укромной берлоге. Старый, заброшенный склад на окраине города, забитый грудами картонных коробок, отсыревших и покрытых плесенью, становится их убежищем. Здесь темно, сыро и холодно, поэтому Сухен приносит матрасы, раскладывая их прямо на картоне и холодном бетоне, тащит обогреватель, а Кисоп покупает небольшой ночник, оранжевый свет которого пляшет на стенах, создавая атмосферу уюта. Они сближаются внезапно и навсегда, проводя вечера и ночи на складе. Вдвоем теплее и не так одиноко. Они находят друг друга, несмотря на параллельность миров, совсем непохожих и чуждых. Кисоп много говорит о своей работе, беспокоящих его заботах, друзьях. Сухен молча слушает, иногда кивает головой или мычит в знак согласия. В какое-то момент их отношения перетекают из дружеских во что-то гораздо большее. Это сложно назвать любовью, скорее некая привязанность или привычка быть с тем, кому можно в любое время излить душу, попросить зализать раны. Они заменяют разговоры сексом, выплескивая эмоции с помощью движений и первобытных звуков. Сухен понимает, что не может жить без Кисопа. Он хочет, чтобы Кисоп был только его, несмотря на то, что от терпкого запаха одеколона тошнит, а излишняя чистоплотность приводит в ярость. И только ночью он заставляет город исчезнуть, грубо вдалбливаясь в обмякшее, податливое тело, видя как стекает накрахмаленность с лица вместе с соленным потом и спермой на внутренней стороне бедер, а взмокшие пряди волос прилипают к вискам, хаотично скользят между пальцами, сжимающими их. Сухен трахает грубо, дико, безудержно. Так, что Кисоп забывает обо всем, кроме нестерпимой боли, приносящей наслаждение. Их тела двигаются в унисон, словно являются частью чего-то целого, некой слаженной машины, которая создана для того, чтобы доставлять удовольствие. И в немой тишине огромного помещения каждый стон, срываемый с губ, каждый смачный шлепок от соприкосновения распаленных тел кажутся запредельно громкими. Во время оргазма Сухен рычит и впивается зубами во влажное, горячее плечо, прокусывая насквозь, смакуя солоноватый привкус на языке. Это знак принадлежности, скрепляющий неразрывной нитью дикого медведя и маленького потерявшегося человека. ______ Когда однажды Кисоп приходит в их берлогу пьяный, с раскрасневшимися щеками и помутневшими глазами, скидывает ботинки в углу и валится на расстеленные матрасы, Сухен чувствует новый, посторонний запах. Он принюхивается, как полицейская собака, ищущая партию героина. Сладковатый аромат цитрусов витает в воздухе, смешиваясь с горьким сигаретным запахом ночных клубов и приторным - секса, и осознание бьет наотмашь. Он хватает уже заснувшего Кисопа и трясет изо всех сил. Тот мычит и, похоже, совсем не соображает ни черта. Сухен бесится, сходит с ума от подступающего гнева и бьет пощечину со всей дури, что щека его любовника из пьяного розового становится ярко-красной и горит. — Ты трахался с другим? — ревет он. Глаза Кисопа расширяются то ли от удивления, то ли от страха, а нижняя губа начинает дрожать. Пелена зрачков исчезает, он трезвеет мгновенно. — Я…я… — начинает, заикаясь, он, выставляя руки вперед в защитном жесте, пытаясь отгородиться от разъяренного Сухена, медленно поднимается на ноги и отступает назад, боясь непредсказуемости и неожиданной жестокой атаки. В свете единственного ночника, освещающего огромное помещение склада, лицо Кисопа кажется мертвецки бледным, отливающим серостью, словно он силится слиться с интерьером и стать незаметным. В глубине темных глаз Сухен видит лишь испуг и мольбу, но уверен, что это фальшивая, лживая игра в жалость. Он ненавидит эти блядские губы, вбирающие член до основания, этот развратный рот, глотающий сперму, стонущий от чужих ласк, он хочет растерзать это грязное от не его прикосновений тело, извивающееся под другим. — Шлюха! Убью! — выплевывает он. Крышу сносит моментально, и в глазах мутнеет. Сухен хватает за волосы, не обращая внимание на крики и просьбы отпустить, и со всей силы бьет затылком о стену. Белая штукатурка окрашивается в красный, Кисоп сползает по стене, оставляя кровавый след. Перед глазами пляшут блики, дьявольскими улыбками закрывая внешний мир. Серые стены заброшенного склада, где они часто проводили время вдвоем, расплываются и тонут в прозрачной пелене. Здесь его никто не услышит, никто не придет на помощь, но Кисоп хочет верить в то, что Сухен остановится. Ли чувствует, как руки грубо поднимают его, цепляясь за грудки пальто. Следующий удар приходится в живот, сгибает пополам. Кровь, стекая по подбородку, капает на бетон, брызгами рисует узор полоумного экспрессиониста. Он падает на колени, пачкая белые брюки седой пылью, скребет пальцами по безжизненному камню, ломая ногти, и сплевывает вязкую слюну, металлическим привкусом оседающую на нёбе. Кисопу кажется, что череп раскалывается пополам, когда лоб соприкасается с железными ребрами радиатора. В ушах гремит набат, мысли разлетаются в разные стороны, как осколки водородной бомбы. Он падает, хрипя и хватаясь руками за голову, стонет от боли, а глаза щиплет от размытой слезами подводки, которая черными разводами пачкает скулы. Сухен не останавливается. Он бьет нещадно, остервенело, как бешеный зверь, набрасывается и жаждет наказать. И нет ничего, кроме этой дикой ярости, багровой пеленой стоящей перед глазами, которую нужно выплеснуть наружу. Каждый удар превращает лицо Кисопа в бесформенное месиво, ломает ребра, кости, пальцы и оставляет после себя нестерпимую боль, от которой хочется орать во все горло, срывая до хрипоты голос, лишь бы избавится от нее, от этих адских пыток, которые страшнее самой смерти. Кисоп продолжает умолять, хотя язык давно перестал слушаться, а из разбитых губ вырываются лишь стоны и жалкие хрипы. Кровь вместе со слюной стекает по подбородку и рваными пятнами остается на тяжелом ботинке после очередного удара. Сломанные ребра режут грудную клетку, делая каждый вдох невыносимым. Пальцы хрустят под грязной подошвой. Кисоп выставляет руки вперед, закрывая лицо и пытаясь защититься от новых ударов, давится слезами и истошно кричит от боли. Он почти ничего не видит, перед глазами лишь мутные очертания лица, искаженного сумасшедшей, бесчеловечной яростью, которая отражает монстра, скрывающегося в темноте глаз и наконец сумевшего вырваться на свободу. Губы Кисопа похожи на холмы, с четко проведенной линей горизонта, между небом и бурой сырой землей, с краснеющими мазками осенней травы, где в одинокой и холодной берлоге ревет окровавленный медведь, только что разорвавший своего заблудившегося странника.