Амулет синигами

Предупреждение: рейтинг главы — NC-17 (присутствует много эпизодов, содержащих описание насилия). Отца своего я запомнил весёлым, никогда не унывающим человеком. По крайней мере, таким он был в начале, когда дела в мастерской ещё шли неплохо. Три юные рукодельницы, нанятые им, занимались росписью бумажных зонтиков и бёбу* для последующей продажи. Отец же своими руками изготавливал рамы и натягивал на них ткань, прикреплял ручки зонтиков к изящным разноцветным куполам из промасленной рисовой бумаги. А я, наблюдая за работой отца и девушек, играл с кусочками золочёной бумаги и шёлка. На втором этаже дома жила мама вместе с маленькой Ясуко. Она никогда не спускалась в мастерскую. Ей доставляло удовольствие перебирать вместе с моей младшей сестрой игрушки, петь для неё песенки, кормить и наряжать дочку в яркие кимоно. Я же чувствовал куда более сильную привязанность к отцу, именно поэтому для меня невозможно простить его за поступок, совершённый им позже. Став старше, я узнал, что отец родился в деревне Гокаяма в префектуре Тояма. Его семья выращивала рис и разводила шелкопряда. До того, как приехать в Токио, они на протяжении нескольких лет сталкивались с трудностями. Из-за погодных катаклизмов падали урожаи, однажды от холода погибли все куколки шелкопряда, которых они держали на чердаке. Моему деду пришлось влезть в долги к более успешному и состоятельному соседу. Тот потребовал от Сабуро подписать бумаги на передачу земли в собственность, если через год долг полностью не будет оплачен. Деду не хватило тридцати йен, чтобы оплатить долг. Смешная сумма в наши дни, но по тем временам да ещё для бедной семьи из маленькой деревни это были большие деньги. Семья отца потеряла всё. С четырьмя детьми Сабуро переехал в Токио в надежде найти работу. Надо ли говорить, что об обучении отца не шло даже речи. Отец и дед перебивались случайными заработками несколько лет, живя в помещении, больше похожем на казарму, еле сводя концы с концами. В 1921 году деду удалось устроиться в недавно открывшуюся строительную мастерскую «Комацу», а двумя годами раньше повезло отцу. Точнее, семья посчитала, что ему повезло. Отец тогда работал грузчиком в токийском порту, и ему доверили доставить особый груз — дорогое фортепиано из Германии, заказанное семьёй отставного адмирала Сайто Макото. Тацуми Шуджи и не подозревал, что в тот день познакомится со своей будущей супругой — Мисаки. Невозможно представить, чтобы девушка из обеспеченной и благородной семьи могла потерять голову из-за необразованного деревенского парня, но именно так и случилось. Судьба любит жестокие шутки. Вспыхнула искра, и сгорели оба дома… Разрушились обе семьи. Мисаки убегала из дома, игнорируя родительские запреты, приезжала в порт, ждала, пока отец окончит работу, а потом они вместе отправлялись бродить по городу. На немногие заработанные деньги Шуджи покупал своей возлюбленной цветы и сладости, сам подчас оставаясь голодным. Несколько раз они вместе срывались и уезжали, никого не предупредив, то в Киото, то на Окинаву, откуда их забирал доверенный человек, присланный отцом Мисаки. Из немногих оброненных мамой фраз, я понял, что все в семье Сайто были против их отношений. Однако дед, бабка, отец, мать и брат поначалу пытались вразумить Мисаки по-хорошему, не пытаясь давить на неё и предъявлять ультиматумы. Тем не менее, свою позицию они обозначили чётко: этот брак они никогда не поддержат. Если же Мисаки рискнёт выйти замуж за Шуджи тайно, ей придётся покинуть дом и жить так, как если бы у неё никогда не было семьи. Мисаки со слезами на глазах рассказала об этом Шуджи, но тот легкомысленно возразил ей, что не верит в подобную жестокость. «Если они тебя любят, то должны желать тебе счастья. Давай поженимся, несмотря на запрет! Поверь, увидев наши сияющие лица, семья снова примет тебя». Шуджи убедил Мисаки заключить с ним брак без праздничных церемоний и религиозных традиций, как только им обоим исполнилось двадцать. Не было ни белого кимоно, расписанного символами удачи и счастья, ни праздничных хакама и хаори. Купив лишь обручальные кольца, они вошли в мэрию и поставили свои подписи, получив на руки свидетельство о регистрации брака, и в тот же день предъявили документ семье Сайто. И вот тогда Шуджи осознал, как сильно заблуждался. Отец Мисаки, Рэнтаро, был в ярости. Он потерял самообладание. Он кричал, топая ногами и размахивая кулаками, что никогда не примет этого брака, а потом, бросив напоследок грубое ругательство, демонстративно покинул гостиную. Мать и бабушка, обнявшись, горько рыдали, словно только что похоронили свою дочь и внучку. Через полчаса по требованию Рэнтаро, дав молодожёнам лишь некоторую сумму на первое время, приказали слугам собрать личные вещи Мисаки и выставили новобрачных за порог. Шуджи рассчитывал, что этот брак одобрит хотя бы его семья, однако Сабуро и Тэруко тоже сильно рассердились, когда сын привёл в их тесную комнатушку молодую жену. «Как ты мог жениться на богачке и остаться нищим?! — бушевала мать Шуджи, не стесняясь присутствия невестки. — Тебе повезло, как никому! Ты добился взаимности от внучки самого Сайто-сама! Так почему не сумел расположить к себе новую родню? Как ты мог позволить, чтобы вас обоих выгнали?! А нам что делать? Я рассчитывала, что одним ртом станет меньше, так нет! Стало ещё больше! Я уж не считаю те рты, которых вы вскоре наплодите!» Ни слова не ответив, Шуджи собрал вещи и заработанные за последний месяц деньги и тоже покинул родителей. Первые двое суток после свадьбы молодожёны провели в пакгаузе токийского порта, потом нашли тесную, дешёвую комнатку на окраине Токио. Денег, которые им дала мать Мисаки, как раз хватило на оплату проживания за три месяца вперёд. А дальше начались трудности: Мисаки забеременела. Денег, которые зарабатывал Шуджи, едва хватало на то, чтобы кое-как сводить концы с концами. Речь уже не шла о правильном и здоровом питании, все усилия были направлены на то, чтобы не дать супруге умереть с голоду. Именно здесь их отношения пошли трещинами, словно почва во время землетрясения. Мисаки вдруг осознала, что эйфория от влюблённости завела её в тупик, из которого никогда не выбраться. Она до последнего надеялась, что сможет вернуться домой, и всё волшебным образом наладится, но этого не случилось. Отчаявшись, тайком от мужа она рискнула приехать в дом родителей. Там она узнала от брата Киёши, что дед и бабушка недавно отправились в Корею, куда Сайто был назначен третьим генерал-губернатором. Рэнтаро и Кимико, мать Мисаки, уехали следом в надежде сделать карьеру и не прогадали. В 1920 году директором новой корейской газеты «Тона Ильбо» был назначен Сайто Рэнтаро. Брат, сжалившись над Мисаки, дал ей внушительную сумму денег и посоветовал начать жить самостоятельно, подав на развод с Шуджи. Он пообещал, что если Мисаки это сделает, он поможет ускорить бракоразводный процесс, а потом убедит родителей приехать за ней и забрать в Корею. Только ребёнка, от которого уже поздно избавляться, придётся после рождения отдать в приют. Взяв деньги, Мисаки отправилась обратно к мужу. Она не знала, как ей правильно поступить, но решила сначала обсудить с мужем вопрос о том, что им обоим делать дальше. Однако стоило ей заговорить о разводе, и отец бросился перед ней на колени. Он умолял простить его за то, что у него не получается обеспечить ей такую же роскошную жизнь, к которой она привыкла. Он складывал руки у груди и обещал, что будет работать день и ночь, но сумеет открыть собственное дело, и вот тогда они заживут. В сердце Мисаки снова вспыхнули угасшие чувства. Она поняла, что не в силах оставить мужа, да и бросить в приюте новорождённого сына тоже не сможет. Вместо того, чтобы подать на развод, она отдала Шуджи деньги, полученные от брата. Именно на них мой отец выстроил двухэтажный дом, на первом этаже которого разместил мастерскую. Когда я родился, мама уже не была несчастной, да и отец снова стал таким, каким мама знала его до свадьбы: деятельным, весёлым, не лезущим за словом в карман. Через полтора года родилась Ясуко, и мама утонула в любви к ней. Маму трудно было в этом винить. Ясуко-тян росла очень нежной и доброй девочкой. Её любили не только родители, она завоевывала сердца всех одним взмахом длинных ресниц. И глаза у неё были такие же, как у мамы — глубокие, тёмно-синие. Я не мог похвастаться такой же яркой синевой. Ясуко росла маленькой принцессой, которой ни я, ни родители ни в чём не могли отказать. Наша относительно беспечная жизнь продолжалась ровно до того дня, когда Токио и Йокогаму сотрясло, и наш дом, построенный всего три года назад, сгорел. Мы уцелели лишь потому, что уехали отдыхать, а вернулись к руинам. «Не надо опускать руки. Да, мы потеряли дом и мастерскую, но мы начнём сначала. Правительство обещало помочь. Национальный банк Японии будет выдавать деньги и векселя на восстановление домов, а уж и я как-нибудь постараюсь, не ударю в грязь лицом. Я ещё не разучился работать», — успокаивал маму отец, но та только испуганно прижимала к груди Ясуко и плакала. Я лишь потом узнал, отчего были эти слёзы. Мама отлично понимала, что на помощь брата больше рассчитывать нечего, а восстановление потерянного собственными силами займёт много лет. Это означало одно: снова бедность, метания по дешёвым съёмным комнатам, плохое питание, холод зимой. Но теперь она была не одна, с ней находились мы с Ясуко, и о нашем здоровье тоже надо было думать. Я ничуть не удивляюсь тому, что тайком от отца мама снова попыталась примириться с братом, но, как она и предполагала, он был непреклонен. «Ты в прошлый раз уже обманула меня, — резко сказал он. — Кроме того, наша семья тоже понесла убытки после землетрясения. Мне нечего тебе дать. Обратись за гуманитарной помощью, как остальные пострадавшие». Совет был жестоким. Конечно, Правительство старалось помочь, снизив налоги на импорт риса, отменив налог на строительные материалы и товары первой необходимости, но всего этого оказалось недостаточно. Из-за неумеренного выпуска государственных векселей иена обесценилась. В стране грянул финансовый кризис. Те, кому удалось немного поднять голову и выправить дела, снова оказались ввергнуты в нищету. Наша семья из этой ямы так и не выбралась. Я отчётливо помню момент, когда отец перестал улыбаться. Его жизнерадостность испарилась. В углах губ и между бровей залегли складки. Он сильно изменился, стал жёстким и непримиримым. От мамы улыбок мы тоже не видели давно. Она угасала изнутри. Вместо того, чтобы поддержать её, отец с каждым днём только всё больше злился. «Ты могла бы заняться шитьём или стать няней! Твой сын и дочь повзрослели. Сейитиро вполне может отводить сестру в школу и забирать её оттуда». «Он ещё маленький», — заступалась за меня мама. «Маленький? Ему восемь! Между прочим, я с пяти лет работал с отцом в поле, а мои сёстры с трёх лет помогали матери по дому. Что мешает тебе переложить на детей часть обязанностей и взять работу?!» «Я не привыкла к такому», — голос матери стал похож на еле слышный шёпот. «А к чему привыкла? Просить?! Так ты и этого сделать не способна!» «Ты обещал, что вытащишь нас из бедности», — слабо упрекнула отца мама. «Не в этой стране! — рассвирепел отец. — Только не здесь. Мы вовсе не потому живём плохо, что наши колодцы отравляют корейцы или боги нас прокляли за заигрывания с Западом. Мы дурно живём, потому что там, наверху, процветает коррупция, воровство и беспринципность. Любая рыба тухнет с головы. Наше правительство неспособно обеспечить нам достойную жизнь, пока само живёт в роскоши, несмотря на кризисы и землетрясения! Такое правительство не заслуживает преданности. Его нужно менять». «Что ты говоришь? — глаза мамы расширились в ужасе. — Молчи. Накликаешь беду». «А ты донесёшь? — бушевал Шуджи. — Вспомнила, какого ты происхождения? Вспомнила, как собиралась со мной разводиться?! Так ступай, не поздно ещё! Вернись к своей благородной семье. Они наверняка сейчас едят свежего лосося и запивают его французским вином, но, учти, я решил жизнь положить, но сделать так, чтобы мои дети жили в этой стране, гордясь ею, а не как я, горбатясь всю жизнь и оставаясь ни с чем!» Ровно четыре года продолжался нескончаемый ад, состоящий из почти ежедневных скандалов и взаимных упрёков, а потом отец исчез. Просто пропал утром, оставив на столе выручку за последний месяц. Никакой записки о том, куда он отправился и что собрался дальше делать, мы не нашли. Мама молчала несколько дней. Её лицо стало серым и неживым. Мы с сестрой не могли расшевелить её. В конце концов, подозвав меня к себе, она сказала, что, наверное, теперь, как старшему, мне придётся взять на себя обязанности главы семьи. Ясуко будет продолжать учиться, а я должен и учиться, и работать. Вот так и вышло, что в двенадцать лет моё детство закончилось. Я подрабатывал в магазинах, в кафе, в порту. Везде, где приходилось. Раз в три-четыре месяца в нашу комнату приносили и подсовывали под дверь конверт без обратного адреса. Внутри мы находили несколько десятков иен. Мама в такие дни немного оживлялась. Она надеялась, что эти деньги присылает отец. Несмотря на их окончательно испортившиеся отношения перед разрывом, она верила, что он любит нас и однажды вернётся, но этого так и не произошло. В мае 1932 года из Кореи вернулся Сайто Макото-сан с супругой. Его назначили премьер-министром Японии. Ещё несколько раз мама пыталась поговорить с нашим прадедушкой, но всё было напрасно. Он сказал Мисаки, что она сама сделала свой выбор и отказалась от семьи. Пусть не ждёт, что семья ей поможет. Тем более, у неё почти взрослый сын. Если муж бросил, пусть сын позаботится о ней. После разговора с дедом, мама несколько дней сидела, отвернувшись к окну, и плакала. Она перестала готовить еду, и эту обязанность взяла на себя Ясуко. Так уж вышло, что, кроме Ясуко, у меня не осталось никого. В школе надо мной смеялись из-за моей бедности. Я подчас не мог позволить себе купить учебник по какому-нибудь предмету или лишнюю тетрадь. Я ходил в потрёпанной, кое-как зашитой собственными руками одежде и ботинках, которые мне давно были малы, и не разваливались совсем лишь потому, что я заклеивал их скотчем. Я ненавидел такую жизнь. Я не мог простить отца, бросившего нас на произвол судьбы. Деньги в конверте стали приходить всё реже, а когда я поступил в старшую школу, они пропали совсем. Видимо, отец, если это был он, решил, что я уже достаточно взрослый, чтобы полностью обеспечивать потребности семьи. Ясуко никогда не жаловалась и не плакала, но по её глазам я видел: она не надеется уже ни на что. Девочки её возраста носили красивую, нарядную одежду. В гардеробе Ясуко не было ничего, кроме нескольких самых простых и дешёвых вещей. Я решил накопить денег на праздничное кимоно для неё, но в итоге был вынужден купить тёплую куртку, потому что моей сестре это оказалось нужнее. Мне тогда казалось, наша жизнь после ухода отца и молчаливого отчуждения матери стала подобной аду, и хуже уже ничего случиться не может. Как я заблуждался! Двадцать шестого февраля 1936 года во время путча «молодых офицеров» под руководством генерала Мадзаки был убит в своей резиденции бывший премьер-министр Японии Сайто Макото. Когда же мятежники сдались войскам Правительства спустя три дня после путча, среди повстанцев, отправившихся в тюрьму, оказался и мой отец. Никто не мог точно сказать в случившейся неразберихе, кто именно нажал на курок и убил моего прадеда, ведь в тот день в резиденцию Сайто ворвалась куча военных, но я сердцем чувствовал, что это сделал именно мой отец. Узнав о нападении от сыплющей проклятиями, рыдающей бабушки, впервые за много лет навестившей нас, мама ничего не ответила. Она продолжала молчать. Бабушка холодно оглядела меня и сестру с ног до головы и, ни слова не сказав нам, ушла. О примирении с семьёй Сайто теперь не могло быть и речи. Нас с Ясуко не могли признать внуками уже ни при каких обстоятельствах, ведь мы были ненавистными отпрысками убийцы. Перед тем, как отца приговорили к смерти, я получил от него письмо. Я разорвал то послание, не показав ни сестре, ни матери, и даже не пытался выучить текст наизусть, чтобы никогда не забывать. Мне было слишком больно читать его признание. Отец клялся, что желал процветания Японии. Судьба семьи для него была не столь важна, как спасение страны от недобросовестных чиновников, ввергших её в такое плачевное состояние. «Мы искренне верили, что побороть коррупцию и нищету можно лишь путём устранения политиков, виновных в кризисе, — писал отец. — Мы думали, что император одобряет наши действия. Сакаи-сан, Такахаси-сан, Мугия-сан и Ясуда-сан говорили: «Уважай Императора, свергни зло». Я примкнул к ним, веря в их идеалы. Я был так счастлив, что они приняли меня как равного, несмотря на моё происхождение! Не было различий между нами. Рядовых уважали не меньше, чем старших лейтенантов. Я был счастлив стать тем, кто поведёт страну к процветанию. Но нас обманули и предали. Я отдал свою жизнь ни за что. Прости, Сейитиро. Если можешь, попроси прощения у матери». Я сел на пол, разорвал письмо в мелкие клочья и закрыл лицо руками. Я уже предчувствовал, что меня отныне ждёт. Раньше я был изгоем из-за своей бедности и необщительности. Теперь меня заклеймят как сына преступника. Так и случилось. За всё время обучения в школе у меня появилось ни одного друга. Теперь даже те, кто хоть немного общался со мной, от меня отвернулись. Ясуко, приходя домой, зарывалась лицом в подушку и беззвучно плакала, а я не знал, чем её утешить. Мама уже давно не выходила из своего отрешённого состояния. На нас с сестрой она много месяцев подряд не обращала никакого внимания, замкнувшись в себе. И снова я подумал, что дно колодца достигнуто. Худшего случиться не может, но снова мои мысли привлекли к нам ещё большее зло. Незадолго до моего дня рождения ночью мама проснулась с криком, перебудив не только нас, но и соседей. Мы прибежали в её комнату. Мама держалась за правый бок и хрипела. С её нижней губы стекала тонкая струйка крови. *** — Вы её сын? Когда я вошёл в кабинет лечащего врача муниципальной больницы, тот посмотрел на меня с такой нескрываемой жалостью, что я сразу понял: новости дурные. — Что с мамой? — Скрывать нет смысла, всё равно вы скоро поймёте. У неё две неоперабельные опухоли. Одна в височной доле левого полушария, другая в печени. Осталось только надеяться на чудо или высшую волю. Но, скажу честно, разумнее будет подготовиться к худшему. Тацуми-сан вряд ли доживёт даже до середины зимы. И вот тогда передо мной разверзлись настоящие глубины ада. Я точно знал, что ей не выжить, но молодой организм боролся изо всех сил. Тридцать восемь — это разве старость? Она цеплялась за жизнь всем существом, однако болезнь не оставляла шансов. — Вам нужны сильные обезболивающие, — честно признался доктор, придя по моему вызову снова. — Если же вы не будете давать ей ничего, вы не выдержите того, что вам предстоит. Правда, даже с обезболивающими, я полагаю, вам придётся пережить очень тяжёлые времена. Крепитесь. Я думал, мама не слышит. Думал, что она спит. Но когда доктор исчез за дверью, она извернулась и вцепилась в мою руку стальной хваткой. Я не ожидал, что в её теле скрывается такая сила. — Сейитиро, обещай, что я умру раньше, чем боль станет невыносимой! Обещай, что отдашь все деньги, но купишь средство, которое подарит мне лёгкую смерть. Теперь все знают про эвтаназию, но я тогда был лишь слабым подростком, и я не представлял, с кем посоветоваться. Я поступил, как трус: пообещал ей, но вместо билета в один конец, купил обезболивающие. Не слишком дорогие. Те, на которые хватило денег. К моему ужасу, эти лекарства совсем скоро перестали действовать. Мама кричала. Она выла и металась по футону, выбегала из комнаты и зачем-то пыталась пробраться к соседям, вооружившись кухонным ножом. Она едва не выцарапала глаза Ясуко только за то, что моя сестра не пускала её за пределы комнаты. Мне еле удалось отбить сестру из её рук. Но мама не успокоилась. В следующий раз я проснулся, когда она замахнулась ножом на спящую Ясуко. Тогда я и понял, что из-за своей болезни она потеряла рассудок. Мама не узнавала нас, а среди ночи кричала так истошно и пронзительно, что сбегались соседи и начинали возмущаться по поводу постоянного шума, в котором невозможно жить. «Если это не прекратится, мы вызовем полицию», — говорили они. Я вкалывал маме несколько доз успокоительного и обезболивающего, но лекарства не действовали. Стоя на коленях, я умолял её вести себя тише. Она вцеплялась мне в волосы, выдирая их клоками, царапала моё лицо, называя проклятым сукиным сыном, обманом занявшим место её Сейитиро. А потом она набросилась на Ясуко. Мне ничего не осталось, как связать её, заткнув рот куском ткани, свёрнутым в жгут. Она мычала, пыталась плюнуть в меня или укусить, но у неё ничего не выходило. Ясуко, дрожа, рыдала, прижавшись ко мне, а я ненавидел себя, считая последним подонком за то, что поднял руку на мать. Я не понимал, как теперь жить дальше. «Сейитиро, обещай, что я умру раньше, чем боль станет невыносимой!» Только теперь я задумался о том, что подарить маме смерть, возможно, самый милосердный поступок, который я могу совершить по отношению к ней. Но где взять лекарство? Доктор в клинике такое точно не продаст! Да, можно превысить дозировку обезболивающего, но что если это вызовет агонию? Я не желал такого. И вот тогда внезапно явился он. Когда я возвращался с занятий, возле ворот школы остановился чёрный «ниссан». Он открыл дверцу и окликнул меня по имени. Я хорошо запомнил его лицо с правильными точёными чертами, длинные чёрные волосы, струящиеся ночной рекой, и мёртвые, пустые глаза, из-за которых вся красота его становилась жуткой, неживой. — Тацуми-сан, есть разговор. Подойдите. Я мог бы развернуться и уйти, но некая сила заставила меня приблизиться к нему и сесть в машину. — Прикройте дверь. Я недоумевал, зачем какому-то незнакомцу понадобилось приезжать сюда? — Я доктор семьи Сайто. Меня прислала Харуко-сан, ваша прабабушка. Я знаю о болезни Мисаки-сан и хочу помочь. Этот тип не выглядел похожим на доктора, но я отогнал подобную странную мысль. Она показалась мне нелогичной. Если незнакомец не имеет отношения к семье Сайто, зачем я вообще ему сдался? — Вы дадите мне хорошее обезболивающее? — я был так наивен, задавая ему подобные вопросы. — Я дам вам нечто лучшее, — он помолчал и выговорил одно-единственное слово, заставившее меня вздрогнуть. — Избавление. Лёгкое, почти мгновенное. Вы ведь на самом деле этого хотите? И тут я осознал, что, несмотря на все свои прежние мысли, я не смогу этого сделать. Ни при каких обстоятельствах! Пусть мать обезумела, пусть ей жить осталось недолго, но вот так… своими руками? — Я догадываюсь, о чём вы думаете, — опять заговорил незнакомец. Лицо его было бесстрастным. — Да, формально это преступление. Но задумайтесь над тем, какова жизнь вашей матери сейчас? Сплошное страдание. А если в припадке безумия она однажды убьёт Ясуко-сан и даже не поймёт этого? Вы не простите себя. Кроме того, она сама просит, не так ли? — и он протянул мне в открытой ладони пробирку с какой-то жидкостью и небольшой шприц. — Исполните её желание. Всего один укол в артерию на шее, и она отправится в лучший мир, избавившись от мучений. Она умрёт с улыбкой на устах, ибо вместо боли увидит сладкие сны. Она заслужила покой, вам так не кажется? Я молчал, в ужасе глядя на предлагаемые мне предметы, но не смел даже дотронуться до них. — У меня мало времени, — раздражённо промолвил незнакомый доктор. — Решайтесь. Дважды я такое предлагать не стану, а, кроме меня, вам не поможет никто. — Не могу, — только и выдавил я. Незнакомец хищно улыбнулся. — По-вашему, заставлять кого-то корчиться в агонии много недель подряд — лучше? Жестоко не давать смерти тому, кто о ней молит. Если бы я мог приблизиться к вашей матери, то сам сделал бы это. — Так сделайте! — не выдержал я. — Поедемте к нам, и вы сделаете то, на что никогда не решусь я! — Это глупо и самоубийственно. Незнакомого доктора никто не должен видеть возле пациентки перед её смертью, иначе станет ясно, что именно я её убил, а вы были в сговоре со мной. Иное дело вы. Каждый день вы колете ей обезболивающие и снотворные средства. Никто вас не заподозрит, если после очередного укола Мисаки-сан уснёт навсегда. Все сочтут это следствием болезни. Решат, что просто пришло её время. Я всё ещё медлил. Его лицо превратилось в каменную маску. — Ну, как хотите, — он попытался убрать шприц. И вот тогда я перехватил его руку. — Я согласен. Какова стоимость… средства? Его улыбка напомнила мне волчий оскал. — Я не возьму с вас ровным счётом ничего, однако поставлю условие: следующая моя услуга будет уже не бесплатной. И вы сейчас должны поклясться, что за следующее одолжение расплатитесь сполна. — Надеюсь, мне больше никогда не придётся прибегать к вашим услугам, — я взял из его рук шприц и пробирку и вышел из машины. Внутри меня стыл неимоверный ужас. Я всё ещё не был уверен, что смогу сделать это. *** Мама находилась в сознании и будто сразу почувствовала, что со мной случилось нечто по пути домой. — Сейитиро, — тихо позвала она меня. Я приблизился. — Мне приснился сон. Будто ты получил от доктора лекарство, которое избавит меня от мучений. А потом я проснулась и увидела: ты стоишь и смотришь на меня… Так пристально, с таким страхом! Скажи, мой сон вот-вот сбудется? Я вздрогнул. — Нет, мам, тебе показалось. — Умоляю, Сейитиро, — внезапно мама приподнялась на футоне и схватила обе мои руки, прижимая к сердцу. — Ты обещал! Я чувствую, со мной давно уже что-то не так… Когда я закрываю глаза, если даже нет болей, мне кажется, словно тьма втекает в меня, заполняет с головы до ног. Тьма приказывает уничтожить всех, кто поблизости. Однажды я убью тебя, Ясуко-тян или соседей! Я не хочу брать такой грех на душу, когда мне жить осталось считанные дни. — Но какой грех окажется на моей душе, ты подумала? — я упал на колени перед ней. Это был, пожалуй, один из тех редких случаев, когда я расплакался, не стесняясь. — Как мне потом жить?! Мама положила дрожащую, иссохшую руку мне на голову. — Мне недолго осталось, Сейитиро. Но я хочу покончить с этим прямо сейчас, потому что каждая минута для меня тянется как вечность. Поверь, я не преувеличиваю. Даже если без этого лекарства я умру завтра, ты избавишь меня от нескончаемых вечностей в аду. Давай, сделай это, пока я в сознании и ещё могу благословить, а не проклясть тебя. Принеси мне цветов, которые обычно покупал твой отец. Сделай чай в последний раз. Мне хватит всего пары глотков из твоих рук, и я уже буду счастлива. А потом дай то лекарство, которое мне приснилось. Я ведь чувствую, оно у тебя. Я продолжал вздрагивать от слёз. Она приподняла меня за подбородок и заглянула в глаза. — У нас бывали и счастливые дни, правда? А сегодня, проснувшись, я поняла, что примирилась со своей душой и больше не держу зла на твоего отца. Самое время уйти. — Но как же Ясуко? Ты не попрощаешься с ней? Ведь ты всегда любила её больше всех! — Если увижу её, то не смогу сделать этого. Да и она непременно всё поймёт по моим глазам и отговорит меня от моего решения. Сделай это, пока её нет дома. Я отрицательно качал головой. И тут её скрутило очередным приступом. Она выгнулась дугой, выражение её лица стало чужим, глаза помутнели. — Убирайся!!! — завизжала она. — Подлец, ты занял место моего любимого сына! Негодяй! Мерзавец! Я отскочил в сторону. Её мышцы были напряжены, словно натянутая струна. Внезапно нечеловеческим усилием воли мама вернула себе своё сознание, отдышалась, в глазах снова появилось осмысленное выражение. — Сейитиро, прошу, — прошептала она. — Забудь про мои последние желания… Я знаю, ты любишь меня, а это главное. Неужели ты хочешь, чтобы я снова мучилась в этой страшной геенне? Не дай мне умереть чудовищем. Убей, пока ещё я — это я. Умирая, я хочу оставаться собой. — Отче наш, сущий на небесах… — я сам не понимал, что говорю и зачем читаю молитву, собираясь сотворить смертный грех. Сломав кончик стеклянной капсулы, я унял дрожь в руках и набрал жидкость в шприц. — Скорее! — подгоняла меня мама. — Прошу, заклинаю всем святым, поторопись! — И прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим… По её щекам градом катились слёзы. — Сюда, — она откинула волосы назад, подставляя шею с пульсирующей веной. — Я прощаю тебя, заранее прощаю… И Бог простит. Зажмурившись, я глубоко вонзил иглу. — Да, — услышал я облегчённый выдох возле уха. — Вот так… Спасибо, мой хороший. Она обмякла, бесшумно упав на футон. На лице её застыла слабая улыбка, полная неимоверного облегчения. Дыхание становилось всё реже, биение сердца постепенно замирало. Доктор не обманул: она просто заснула. К тому времени, как вернулась Ясуко, всё было кончено. Мама лежала на футоне, а я стоял на коленях рядом, обнимая её тело, и невнятно мычал, раскачиваясь взад и вперёд. *** Всё могло сложиться иначе, если бы у меня остались силы убрать шприц и треснувшую пробирку. Но было не до этого. Всё, чего мне хотелось в тот миг — располосовать себе живот и уйти следом за ней. Тогда я достаточно расплатился бы за содеянное. Я совсем забыл, что улики всё ещё лежат у моих ног, и Ясуко заметила их. — Что это, Сейитиро?! — воскликнула она, подобрав надтреснувшую пробирку. — Что ты вколол маме?! — она принюхалась к оставшейся внутри жидкости, и лицо её побледнело. — Запах не такой, как всегда! Я молча смотрел на неё и не знал, что сказать. Когда же я заговорил, голос мой походил скорее на скрип ржавых петель двери пакгауза, чем на человеческую речь. — Убей, — вырвалось у меня. — Всади нож в это проклятое тело и избавь его от мучений. — Нет! — глаза её расширились. Она поняла. — Нет-нет-нет!!! — Ясуко рванулась к выходу, но я догнал её и крепко обнял. — Не уходи. Мама благословила нас, умирая. Она хотела умереть человеком, а не чудовищем. Она не желала причинить боль тебе! Я заплачу за грех в своё время, зато сейчас мама свободна. Господь её простит, потому что вся вина лежит только на мне! — Ты… Ты!!! — Ясуко яростно оттолкнула меня. — А если бы мама выздоровела?! Бог иногда творит чудеса, но ты сделал чудо невозможным! Уничтожил своими руками последнее, во что я верила!!! Ты такой же, как отец! Вы оба — убийцы! И убиваете своих близких! Вас нельзя простить! — Не уходи! Пожалуйста, не бросай меня, Ясуко! Она яростно размазала слёзы по лицу. На щеке осталась алая полоса — след царапины от её ногтя. — Я останусь только до похорон, но потом… Не вздумай держать меня! Я предпочту скитаться по улицам или стать продажной женщиной, но я никогда не останусь с убийцей под одной крышей! — Не говори так, — слушать её слова было невыносимо. — Если ты хочешь, чтобы я исчез, я покончу с собой, а ты оставайся. Эта комната будет твоей. — Даже смерть твоя не очистит ни эту комнату, ни твою душу! — Ясуко сползла на пол и разрыдалась, закрыв лицо руками. — Я не стану жить здесь и после твоей смерти, — она на коленях доползла до тела матери и ткнулась в её безжизненную ладонь лицом. — У меня больше нет семьи. Я осталась одна… Ясуко ушла после того, как прах мамы был захоронен на кладбище. Ни на минуту не задержалась, как и обещала. Я пытался её остановить, но она предупредила: если я начну её искать, заявив в полицию, то, прежде чем её вернут обратно, она покончит с собой. «Я не желаю никогда больше видеть тебя», — последнее, что я услышал от сестры, когда она покидала жильё. С того дня я пал в бесконечную тьму, и мрак становился всё глубже с каждым прожитым днём. В школе я стал отверженным. За моей спиной перешёптывались, но никто ко мне не приближался, словно я был болен чумой или проказой. Так продолжалось вплоть до летних каникул. Моя жизнь утратила смысл. Я продолжал двигаться и что-то делать лишь в надежде, что однажды Ясуко передумает и вернётся, и мы сможем поговорить. Но 13 июля 1937 года и эта надежда умерла. Из рубрики «Происшествия» в «Асахи Симбун» я узнал, что моя сестра погибла от руки некоего Кагути Каяо, в чьём доме работала прислугой с января 1937 года. По слухам, хозяин и служанка состояли в интимной связи. Каяо злоупотреблял спиртным, и однажды, пребывая в сильном опьянении, приревновал мою сестру к одному из гостей и застрелил обоих, а потом вышиб себе мозги из того же пистолета. Свет померк. В тот день я твёрдо решил, что дальнейшая жизнь не имеет смысла. Осталось только выбрать, каким способом покинуть мир. Поразмыслив немного, я остановил свой выбор на сеппуку, и вот тогда посреди моей комнаты сгустилась тьма. Та самая, о которой говорила мама, которую я так ясно ощущал с некоторых пор в собственном сердце. Тьма приняла облик красивого черноволосого мужчины в кимоно, украшенном золотой росписью. Я протёр глаза. Нет, это был не сон, всё происходило наяву. — Не узнаёшь? — демон усмехнулся, пользуясь тем, что я застыл от ужаса на месте. — Я подарил избавление твоей матери. Думаю, тебе следовало бы поблагодарить меня. — Кто вы?! Вы ведь не человек?! — несмотря на то, что от страха тряслось всё тело, я продолжал говорить. — Нет, точно не человек… Значит, демон! Он расхохотался, запрокинув голову. — Какие вы забавные, люди. Появишься вот так перед кем-нибудь раз в пятьсот лет, а вы чушь городите. Ну, какой я демон? — он обвёл рукой вокруг своего лица. — Я Повелитель Страны Мёртвых, Энма. И торжествующе посмотрел на меня, наслаждаясь произведённым эффектом. — Конечно, спросишь, почему именно ты удостоился чести лицезреть меня? Отвечаю. Ты отличаешься от других смертных тем, что идеально подходишь для запланированной мною миссии. Но пока забудь об этом, сейчас я пришёл с другой целью. Я должен сообщить, что душа твоей сестры благополучно прибыла в высшие миры, искупив насильственной смертью все свои грехи, коих у неё было немного. Но вот душа твоей мамы до сих пор томится в ожидании. И знаешь почему? Судьи до сих пор не могут решить, была ли её смерть самоубийством или нет? Все согласны с тем, что Мисаки-сан вынашивала намерение покончить с собой, однако фактически на тот свет она отправилась благодаря тебе. Очень щекотливая ситуация. Я пока не высказал своего мнения, пообещав, что побеседую с тобой и лишь тогда оглашу приговор. Мой голос станет решающим. Если Мисаки-сан признают самоубийцей, она отправится в ад. Если же я скажу, что она была убита тобой, то преступником признают тебя, и в ад после смерти отправишься ты, а твоя мама сможет, наконец, встретиться с Ясуко-сан. Я решил, что спрошу тебя самого. Признаёшь ли ты себя преступником? Отрицать не имело смысла. Наконец, я мог искупить свою вину. — Да, — спокойно отозвался я. — Признаю. Отпустите душу мамы в рай. Энма смотрел на меня с усмешкой. — Хорошо, судьбу Мисаки-сан ты решил. Но как быть с тобой? В тебе заключена крохотная часть души Древнего бога. Мне она нужна для поддержания мира в стабильном состоянии, в равновесии добра и зла. Если тебя отправят в ад, герцог Астарот использует твои способности для чистого зла, и мир рухнет. Я не могу этого допустить. Однажды мир уже едва не рухнул, когда кое-кто, владеющий способностями Древних, поджёг Коива. Мне еле удалось остановить распространение огня за территорию города. Нет никакой гарантии, что твоя способность, пробудившись, не станет столь же смертоносной. А уж в руках высших демонов она точно превратится в причину Апокалипсиса. — Что мне делать? — окончательно растерялся я. — Выход есть. Представ передо мной на Суде после смерти, проси сделать тебя синигами. Я возьму тебя в Энма-Тё. Согласись, в любом случае — это лучше, чем ад. Ты сможешь бывать на Земле, видеть людей. И у тебя появится шанс однажды тоже попасть в райские миры. Ты ведь не грешник. У тебя есть смягчающие обстоятельства. Ты хотел избавления для своей матери. — Ясуко никогда об этом не узнает… И не поверит. — А ты хочешь, чтобы узнала и поверила? — он внимательно посмотрел на меня. — Хочешь, чтобы её душа перестала бояться и ненавидеть тебя? Я могу сделать и это. И тут я вспомнил его слова: «Следующая моя услуга будет уже не бесплатной». — Что я буду должен взамен? — спросил я. — Сущую безделицу, — тонко улыбнулся Энма. — За все три услуги: за избавление души твоей матери от ада, за избавление от ада тебя самого и за то, что Ясуко-сан узнает правду о мотивах, побудивших тебя совершить преступление, ты должен выполнить одно несложное задание. — Какое? — с опаской уточнил я, подозревая, что задание простым не будет. Так и оказалось. — После инцидента на мосту Лугоу, случившегося на прошлой неделе, непременно начнутся боевые действия на территории Китая. Я предвижу большую и долгую войну. Мне нужно, чтобы ты записался добровольцем в ряды армии и отправился на фронт. Тебе ведь всё равно нечего терять, если ты собрался сегодня вскрыть себе живот? — я подавленно молчал. — Возьми, — Энма изящным движением протянул мне матовый чёрный шар. — Разобьёшь его, швырнув на землю, когда увидишь мой сигнал, а до тех пор носи постоянно с собой. Если офицеры будут спрашивать об этом предмете, отвечай, что это — талисман на удачу. Уверяю, никто его у тебя не отберёт, и ты не погибнешь на войне раньше, чем исполнишь мою миссию. — Но что за сигнал я увижу? — недоумевал я, внимательно вглядываясь в шар. Внутри него плескалась бесконечная тьма. — Обещаю, ты мой знак не пропустишь, — успокоил меня Энма, почти дружеским жестом положив ладонь на моё плечо. — Я рассчитываю на тебя. Запомни: судьба твоей мамы и то, простит ли тебя сестра, зависит только от тебя. Поверь, у меня есть способы начать мучить душу даже в раю. А уж те, кто окажется в аду, и подавно в моей власти. Но я не желаю, чтобы дошло до такого. Ты исполняешь часть своей работы, а я делаю свою. Договорились? Я кивнул. Однако я тогда понятия не имел, на что подписываюсь. Осознание пришло, когда шестнадцатая дивизия Шанхайской экспедиционной армии, в составе которой находился и я, стала стремительно приближаться к Нанкину. Внезапно видение Энмы повисло в воздухе прямо передо мной. Я наблюдал эту призрачную фигуру в шаге от себя с утра и до ночи. И даже ночью не мог спать, потому что Повелитель Мэйфу шипел мне в ухо, как змея: «Давай, разбей прямо сейчас-сс». Не выдержав этих видений, пятого декабря я разбил шар. Чернильная тьма выползла из осколков и оплела меня. Срываясь с моих рук, с жуткими стонами, словно призраки, тощие, полупрозрачные силуэты полетели вдоль рядов войск, связывая собой остальных солдат. С моим сознанием не произошло ничего, зато я видел, как тени, выпущенные мною из магического шара, повлияли на остальных. Глаза солдат стали неживыми, словно у Повелителя Мэйфу. А потом началось то, что у меня язык не поворачивается назвать ничем иным, как адом, разверзшимся на Земле. Принц Асака в своём обращении к армии открыто заявил: «Убивайте всех пленных», а озверевшим, потерявшим человеческий облик солдатам, казалось, только того было и нужно. Безумие началось уже на подступах к городу. Когда же мы вошли в Нанкин, спустя восемь дней, двое японских офицеров решили посоревноваться, кто первый зарубит сто человек мечом. Остальные поддержали это соревнование. В Нанкине началась кровавая резня. Не щадили никого: ни женщин, ни стариков, ни детей. Убивали с особой жестокостью, словно вместо людей стая диких зверей ворвалась в город. Я метался среди всего этого безумия, задыхаясь, пытаясь вразумить своих недавних товарищей по оружию, остановить их. Куда там! Их глаза были мертвы и пусты, над их головами вились чёрные тени. Они были во власти магии, выпущенной мной. Мёртвые тела вокруг… Растерзанные, застреленные, заколотые… Увидев, как один солдат тащит за волосы по земле едва живую от ужаса женщину, я не выдержал. Бросился вперёд и стал выдирать несчастную из его рук. Лицо солдата исказилось звериной яростью. Он зарычал и, размахнувшись, вонзил штык мне в живот. От пронзительной боли я потерял сознание. Когда очнулся, фантасмагория продолжалась. Возле меня стоял Энма, невозмутимо скрестив руки. — Ну и зачем ты полез спасать её? Это бесполезно. Они все приговорены. — Кем, тобой? — поморщившись от боли, я уселся на вытоптанную, пахнущую гарью от пожаров, случившихся недавно, землю. — Ты же говорил о равновесии добра и зла. Но то, что я вижу — это чистое зло! — Вовсе нет, — возразил Энма. — Судьба этих людей — умереть сейчас. Но они могли бы умереть просто так, не принеся никому пользы. Однако, разбив шар и превратив себя с помощью специально подобранного мной заклинания в своеобразный живой жёсткий диск, ты собрал для меня ментальные и эмоциональные отпечатки их душ. Информацию, важнее которой нет на свете. — Отпечатки душ? — удивился я. — Да. У меня есть мощный амулет, мне его даровали Юные боги. Он называется Хрустальным Шаром. Амулет не абсолютный, к сожалению… Впрочем, ты всё равно не поймёшь. В нём записана вся информация о душах, когда-либо живших на Земле. В тебе же есть информация об устройстве вселенной. Когда погибнет мир, а рано или поздно это случится, мне нужен кто-то, способный восстановить заново не только одну планету, а всю вселенную. Но что делать, если твои способности спят и могут пробудиться лишь в ситуации крайнего напряжения. Стало быть, прости, мне придётся снова и снова приносить души на алтарь, жертвуя их энергию тебе, чтобы ты впитывал их эманации, вбирал в себя и постепенно пробуждался. Сейитиро, мне нужен спящий в тебе Древний бог, которому я подарю новую вселенную, чтобы править с ним вместе! Вдвоём! — Энма раскинул руки и рассмеялся. Он хохотал, стоя посреди наполовину разграбленного, сожжённого города, где через каждый шаг на земле лежало растерзанное тело, но его беспокоила только власть. И вот тогда меня ударило понимание, что я уже продал душу дьяволу. Мне следовало пойти в ад к герцогу Астароту, это было бы честнее. Я должен был совершить сеппуку полгода назад, не слушая никого. — Даже не вздумай! — оборвал мои мысли Энма, прекращая смеяться. — Теперь назад пути нет. Магия моего тёмного заклинания внутри тебя. Отныне твоё тело будет восстанавливаться до тех пор, пока я не отменю заклятье. Ты не умрёшь до тех пор, пока миссия не завершится. Пока я не соберу отпечатки всех душ, которые мне нужны. — Я больше не стану ничего делать для тебя, — сказал я. — Можешь пытать меня, можешь заставить вечно блуждать по земле в сильнейших страданиях, но я ради тебя больше не сделаю и шага. Подчиниться тебе было огромной ошибкой. — О, вот как ты теперь заговорил? — Энма не переставал улыбаться. — А знаешь, у меня есть хорошая помощница, способная заставить кого угодно забыть о нежелательных событиях. Сейчас она займётся тобой, — внезапно рядом с Энмой материализовалась удивительной красоты женщина с длинными тёмно-каштановыми волосами до пояса и с фиалковыми глазами. Она сидела верхом на огромном волке с оскаленной пастью и горящими глазами. Чёрное шёлковое платье европейского покроя подчёркивало её безупречную фигуру. На шее женщины висел серебряный кинжал с трёхгранным лезвием, чья рукоять была испещрена сложными узорами. — Что желает Повелитель Мэйфу? — спросила она, очаровательно улыбаясь, и я понял: ещё мгновение, и я забуду обо всём, склонившись к её ногам, словно покорный раб. Я заставил себя встряхнуться. — Сотри ему память о его участии в Нанкинской резне, — промолвил Энма. — Пусть помнит, что пришёл сюда вместе с армией и был ранен, но не более того. Про своё обещание помогать мне пусть не забывает тоже! — луч яркого света вырвался из кинжала женщины, сидящей на волке, а через мгновение я поймал себя на том, что стою один посреди вымершего, усыпанного телами Нанкина, держа в руках целый и невредимый чёрный шар. Всё, что осталось в моём сознании — 13 июля 1937 года я обещал Энме выполнить одно задание ради мамы, сестры и ради самого себя. Если бы я мог отдавать себе отчёт в том, что чёрный шар по велению Энмы я разбил не один, а много раз. Жертвы в схватке на атолле Мидуэй, в битве при Гуадалканале, бомбардировка Иводзимы, ядерные бомбардировки Хиросимы и Нагасаки… Всё это случилось после того, как я разбивал шар Энмы-Дай-О-сама. По вине тёмной магии… Нет, по моей вине количество жертв увеличивалось в несколько десятков раз. События войны шли по самому жестокому и кровавому варианту, но это вполне устраивало Энму. Только теперь, вспомнив всё, я осознал, зачем он делал это. Он собирал энергию с моей помощью, создавая личную матрицу сильных душ, используя для этих целей Хрустальный Шар и меня. А помощница Энмы, носившая на шее трёхгранный кинжал, каждый раз заставляла меня забывать, что я уже выполнил задание. И я продолжал делать это снова и снова. Я выбрался из нескончаемого ада лишь после Токийского процесса. Чёрный шар был разбит в последний раз. Когда семерых обвиняемых приговорили к казни, а восьмой покончил с собой, моя старая рана, полученная в Нанкине, воспалилась. Наверное, стоило вызвать врача, но я не счёл нужным это делать. Во-первых, потому что моя полная грехов жизнь и без того затянулась, во-вторых, передо мной снова явился Энма. Потрепав меня по плечу с деланным состраданием, он промолвил: — Потерпи. Скоро мы будем вместе. Я закрыл глаза, и меня поглотила воронка небытия. *** Судили меня в точно такой же кромешной темноте. Я не видел лиц судей, слышал только их голоса. Семь раз меня громко объявили виновным: в смерти матери, в том, что отпустил на верную гибель сестру, в том, что с помощью неизвестной магии уничтожил на войне сотни тысяч душ… Причастность Энмы к случившемуся не заподозрил никто. Мой рот был словно зашит, я не мог отвечать ничего. Но даже если бы мой язык повиновался мне, мне бы это не помогло. Я стоял, оглушённый и ошеломлённый, едва помнящий о том, кто я такой и что тут делаю. И вот когда я приготовился к встрече с герцогом Астаротом, заговорил Энма. Он начал уверять суд в том, что у меня были и смягчающие обстоятельства: я пытался спасти мать от мучений и защитить женщину в Нанкине, рискуя собой. На Иводзиме я спасал своих соотечественников во время бомбардировок. В Хиросиме и Нагасаки я вытаскивал людей из-под руин, в надежде найти выживших и доставить их в больницы. — В том, что магия Древнего бога, доставшаяся ему с рождения, смертоносна, Тацуми-сан не виноват. Ему, как и многим смертным, по воле случая достался груз, который в одиночку нести не под силу. Кто-то должен контролировать его. Как вы знаете, я сумел взять под контроль искру пламени, спящую в Цузуки-сан. Доверьте мне и Дар, скрытый внутри Тацуми-сан. — Но почему опять тебе? — гневно спросил мужской голос откуда-то сбоку. — Ты уже прибрал к рукам одного, отдай второго! К тому же он явный кандидат в мой мир. — А давайте спросим у вновь прибывшего, согласен ли он стать синигами или предпочтёт ад? — вкрадчиво отозвался голос Энмы. Я понял вдруг, что могу говорить. Но если бы я помнил тогда хоть что-нибудь о коварстве Энмы. В моей памяти почему-то зияли огромные дыры… — Ад или Сёкан?! — нетерпеливо вопрошали над моим ухом. — Сёкан, — отозвался я, молясь Господу, чтобы в этом неведомом Сёкане меня побыстрее уничтожили, и я бы навеки забыл, сколько грехов совершил. — Он выбрал, — удовлетворённо произнёс Энма, в то время как низкий рычащий голос возмущённо закричал: — Меня снова обманули!!! Впоследствии от Энмы я узнал, что герцог Астарот тоже присутствовал на суде и был крайне недоволен, что я уплыл из его рук. *** С тем, самым первым Цузуки мы познакомились перед Рождеством. Шеф Коноэ ввёл меня в курс дела, и я пришёл работать в отдел двадцать четвёртого декабря. Я застал четверых синигами, вяло играющих в го, и ещё одного — с аппетитом поедающего клубнично-сливочное пирожное. У этого синигами были удивительные глаза. Во мне шевельнулось некое воспоминание… Показалось, будто я раньше видел такой же редкий оттенок радужки, но я не мог вспомнить, у кого и где. Мой новый коллега, заметив моё присутствие, торопливо проглотил лакомство, а потом поприветствовал меня вежливым поклоном: — Добрый день! Я — Цузуки Асато. А вы новенький? Представившись, я спросил о подробностях дела, которым сейчас занимаются в Сёкан, но услышал в ответ: — Да какие там расследования, Тацуми-сан, не будьте занудой! Праздники на носу. Давайте лучше съедим вот этот прекрасный яблочный пирог, — Цузуки кивком указал на коробку, стоящую на столе, — а то от клубники со сливками я только ещё больше проголодался. — А с нами разве не поделишься?! — возмущённо завопили другие синигами, отрываясь от игры. — Конечно-конечно, — миролюбиво промолвил Асато. Во всех мирах Цузуки был одинаков… Правда, тогда, до перехода, я не отдавал себе отчёта в том, что именно испытываю к нему. Мне казалось, лишь симпатию и дружбу. Остальное вспыхнуло потом, после моего личного Апокалипсиса. Которого уже по счёту? *** Ватари поступил в наш отдел в ноябре 1978 года после того, как его лаборатория в Киото в феврале того же года взлетела на воздух. Что за опыты он творил там и что делали с ним самим после того, как он попал в Мэйфу, я бы вряд ли узнал, если бы во мне не жила искра души Властителя Судеб… Впрочем, я и не знал тогда. Вспомнил лишь теперь, когда моё сознание окончательно пробудилось. Кто бы мог подумать, что именно Ватари Ютака и был тем самым учёным, отправлявшим при жизни статьи в научные журналы, подписываясь неудобоваримым псевдонимом «Вормплацхен». Именно Ватари придумал почти половину всех запрещённых к использованию изобретений, которые Энма собрал в базу данных и запер, чтобы пользоваться единолично. — Я был повинен в смертях нескольких десятков людей, живших поблизости от моего дома, и погибших, когда лаборатория рванула, — с горечью признавался Ватари, когда мы однажды засиделись допоздна за компьютером. — Энма-Дай-О-сама забрал у меня память по моей просьбе, но я всё равно потом залез в досье и прочитал. Многие погибли из-за моей халатности. Меня невозможно простить. Странно, что я до сих пор не в аду. Причиной взрыва стала та самая машина времени, нестабильный прототип. На Суде Ватари сказал, что раскаивается в содеянном. Если бы у него было бесконечное время для исследований, он доработал бы ту машину, вернулся в прошлое и всё исправил. Он желал погибнуть один, но спасти остальных. Суд учёл, что убийства были совершены по халатности, а не по злому умыслу. Желание Ватари иметь бесконечное время для научных исследований было удовлетворено. Его отправили в Сёкан. Однако сначала он побывал в лаборатории при Дзю-О-Тё, управляемой сообществом учёных под условным названием «Пять Генералов». Энма хотел узнать, в чём секрет уникального мозга Ватари. Как смертный, не обладающий никакой искрой Древних, способен изобретать столь невероятные вещи? И так уж вышло, что именно с помощью редких способностей Ватари была решена проблема того, как соединить меня с Хрустальным Шаром. Разумеется, я не знал обо всём этом, ведь моя память о жизни на Земле была отдана Энме по заключённому между нами после прихода в Сёкан контракту. А после исследований, проведённых над Ютакой, Энме пришлось, во-первых, сделать вывод, что и среди обычных людей рождаются уникальные экземпляры; во-вторых, он понял, как эффективнее всего можно управлять мной и Шаром одновременно. Выражаясь образно, Ватари стал удобным устройством ввода-вывода в живом компьютере, собранном Энмой из моего сознания и Хрустального Шара. А я даже не догадывался, что стал одним из звеньев в цепочке событий, с помощью которых Энма планировал владеть будущей вселенной, предварительно заполучив Демоническое Око. Энма никак не мог пережить того, что в 1899 году Коноэ Кэндзиро увёл у него из-под носа абсолютный амулет. В исходном мире после пожара в Коива Повелителю Мэйфу удалось втереться в доверие к Лилиан. Он сказал, будто только ему известно, как раскрыть полную силу Ока, не прибегая к помощи духа-хранителя, но за эти сведения, которые он ей однажды откроет, Лилиан должна действовать с ним заодно. Эшфорд-сан согласилась. Она помогала Энме собирать энергию душ во время войн и природных катаклизмов, подпитывая Око. Энма рассчитывал, что наивная девушка предана ему всей душой, и в ответственный момент он с лёгкостью заберёт у неё Око, но он ошибся. Лилиан оказалась хитрее. Она не собиралась играть роль второй скрипки, даже если первой скрипкой являлся сам Повелитель Мэйфу. Узнав о том, что её брат — лучший кандидат на роль духа-хранителя Ока, именно потому его и сделали синигами, заперев в Мэйфу, Лилиан осознала обман Энмы. Именно с того дня она втайне начала действовать по собственному плану. Воспользовавшись книгами О-кунинуси и помощью Юкитаки Мураки, преследовавшего собственную цель — возродить погибшего сына, она решила воссоздать на Земле другой вариант духа-хранителя, о котором говорило Око. Искра Разрушителя Звёзд подходила Оку не меньше, чем искра Бога Пламени. Всё это время Лилиан делала вид, будто играет на стороне Энмы. Позволив Юкитаке Мураки использовать знания из копий магических книг, она дождалась рождения Саки и Кадзутаки. Они оба появились на свет с помощью тёмного ритуала и имели с рождения сильную связь с магией, поэтому Око не сразу определило, кто из них больше подходит на роль духа-хранителя. В конце концов, Око сообщило, что сила Кадзутаки несравнимо больше, и Лилиан сделала ставку на него. Но она понимала, что добровольно юный Мураки никогда не станет подчиняться ей. Тогда она создала условия для того, чтобы предварительно отравить его душу гневом с помощью Шидо Саки. Кадзутака стал духом-хранителем Ока, но для Энмы всё это ровным счётом ничего не значило. До тех пор, пока у него оставался в руках Хрустальный Шар, я и Ватари, он мог не опасаться Лилиан. Семя новой вселенной хранилось внутри меня, Хрустальный Шар хранил отпечатки душ, Ватари должен был обеспечить Энме беспрепятственный доступ к тому и другому. Кроме того, активировав Хрустальный Шар, пробудив моё сознание с помощью сознания Ватари, Энма запускал ещё один процесс — превращения Цузуки, тоже связанного с Хрустальным Шаром, в существо, обладающее невероятной силой всех стихий, всех шикигами, силой Золотого Императора и Бога Пламени. Противостоять этому было невозможно ни единому существу или амулету во вселенной. Согласно плану Энмы Цузуки должен был уничтожить Мураки, стать духом-хранителем Ока и передать его Энме. Против Повелителя Мэйфу Цузуки пойти не мог, так как его сознание было привязано контрактом к Хрустальному Шару. Как и мы с Ватари, Цузуки тоже стал марионеткой Энмы, крепко держащего всех нас в своих руках. Повелитель Мэйфу не сомневался в победе, однако он просчитался в одном: Лилиан Эшфорд оказалась гораздо умнее, чем он полагал. Незадолго до августа 1999 года Лилиан догадалась о плане Энмы. Она поняла, что если заставить Цузуки, пока он ещё обладает собственной волей, разбить Хрустальный Шар, то во время Апокалипсиса ничто не помешает ей в одиночку перестроить вселенную по своему вкусу. Именно этой цели она и добивалась, придя на встречу в храм Оура Тенсюдо и шантажируя Цузуки здоровьем Куросаки-сан. Лилиан Эшфорд достигла своей цели в том мире, где родился я. В исходном варианте вселенной. Полностью отчаявшись, ни с кем не поделившись своей бедой, Цузуки пробрался в хранилище Энмы, вызвал двенадцать шикигами и направил их силу на Хрустальный Шар. И как только на Шаре появилась первая трещина, сила контракта Цузуки с Энмой ослабела. Всесжигающее пламя вырвалось наружу. В этот миг Лилиан переместилась в покои Энмы вместе со своим духом-хранителем и с Оком. При поддержке Цузуки Мураки и Лилиан довершили начатое: уничтожили Шар, распылив его на атомы. В тот же миг моё сознание, как и сознание Ватари, освободилось от контракта. К нам вернулась память о жизни на Земле. Вся информация из разрушенного Шара оказалась доступной, но Энма не дал нам времени осмыслить происходящее. Он мгновенно появился перед нами и покаянным тоном заговорил. — Я совершил много дурного, — скорбно произнёс он, — однако посмотрите на то, что творит эта безумная дама! Она вскоре уничтожит весь мир, а прямо сейчас её амулет разрушает душу Цузуки. Подумайте сами: она забрала его с собой, и никому не известно, как она теперь использует его силу. Я был вынужден согласиться с Энмой, несмотря на все его прошлые подлые поступки. В данном случае он вёл себя здраво, в отличие от Эшфорд-сан, которая явно не понимала, что творит. — Как мы можем остановить её? — поинтересовался Ватари. — Она разрушила Шар, а ничего, сопоставимого с ним, у нас не осталось.  — Нет, осталось, — возразил Энма. — Твоя машина времени. Ты должен успеть доработать её до того, как наступит август. — Но что нам это даст? — всё ещё не понимал учёный. — Я отправлю Сейитиро в прошлое. Он попробует завладеть Оком раньше, чем это сделал Коноэ Кэндзиро и отдаст его мне вместе с сохранённой в своей памяти информацией об этом мире. Да, возникнут некоторые трудности, но, думаю, мы их преодолеем. — Самый сильный побочный эффект заключается в том, что мир разделится, — предупредил Ватари. — Да, это разделение будет скорее иллюзорным, чем истинным. Да, оно не продлится вечно, но… Сейитиро попадёт только в одну из веток рассечённого мира, полного, кстати, множества парадоксов. Мира, где каждая душа — двойник не чьей-то чужой души, а себя самой, проживающей собственную параллельную жизнь в другом измерении. Ладно, чёрт, не буду вдаваться в такие сложности, — махнул он рукой, видя, что мы с Энмой ничего не поняли. — Во второй ветке события пойдут, как здесь. Двойник Сейитиро родится только в 1919 году. Стало быть, он не заберёт Око и не будет ничего знать о событиях нашего мира. Как быть с этим? — Миры станут асинхронными. Тот мир, в котором окажется Сейитиро, быстрее достигнет дня Апокалипсиса, — заметил Энма. — И если в этом первом мире я уже буду владельцем Ока, то чего бояться? С помощью Хрустального Шара, который ещё не будет разрушен, с помощью памяти Сейитиро и твоего уникального сознания, я объединю две ветки миров и создам третий мир. Не Око, а Сейитиро — мой главный козырь! Благодаря ему, я буду помнить себя в обоих ипостасях и знать всю информацию из этого, пропавшего для всех остальных, «нулевого» мира, незримо стоящего среди двух разделённых. Сейитиро — центральная стихия, объединяющая все другие. И даже если в обоих мирах две Лилиан Эшфорд завладеют Оком, у них не выйдет создать новый мир без Тацуми-сан. Миры замкнутся в вековой петле от точки разделения в 1899 до Апокалипсиса в 1999. И это будет продолжаться до тех пор, пока Сейитиро не явится 11 августа на мыс Шабла в момент полного солнечного затмения и не подарит своё сознание — ключ к исходной вселенной — владельцу абсолютного амулета. А до этой поры всех живых существ из обоих миров так и будет отбрасывать обратно по линии времени в точку разделения миров, если я верно понял принцип функционирования твоей хитрой машины. — Да, верно, — вынужден был признать ошеломлённый Ватари. — Ну, недаром же я годами изучал твои записи, сделанные ещё до смерти, — довольно хмыкнул Энма. — И даже Око не поможет, потому что ни одна из двух обладательниц амулета не будет знать о том, что миров два. Все карты в моих руках. В одном из циклов я точно добьюсь своего и объединю миры, а эта зарвавшаяся леди проиграет. Осталось зарядить твою машину энергией — поверь, я предоставлю тебе достаточное количество энергии из Мэйфу и из ада — а потом мы отправим Сейитиро на сто лет в прошлое. Безусловно, я не доверял Энме, но Лилиан Эшфорд в то время казалась мне куда большей угрозой. Ради того, чтобы остановить её, я согласился следовать плану, правда, немного изменив его тайком от Повелителя Мэйфу. Когда Ватари сумел доработать машину времени и зарядить её достаточным количеством энергии, я попросил его отправить меня в прошлое на четыре года раньше, к тому моменту, когда Коноэ-сан и сопровождавшие его синигами разместили алмаз внутри горы. Я планировал забрать Око из тоннеля, попробовать найти кого-то из богов, чтобы отдать алмаз им на хранение. Всё лучше, чем вручать талисман свихнувшемуся Повелителю Мэйфу или сумасшедшей леди! Ещё я думал о таком варианте: самому стать владельцем Ока, но не для власти над мирами, а чтобы не позволить никому больше даже думать о таком. И ещё у меня был самый последний отчаянный и преступный план — не позволить родиться Лилиан Эшфорд, если ничто другое не поможет. Но всё пошло вкривь и вкось с самого начала. Я переместился на гору Тарумаэ и схватился за демонический амулет сразу после того, как синигами во главе с шефом Коноэ оставили кристалл в тоннеле под горой. Этот поступок оказался для меня роковым. Последнее, что я помню: ослепительно-яркую вспышку, а затем я потерял сознание. Очнулся я в Мэйфу. Оказалось, что шеф Коноэ из здешнего мира услышал мой крик, вернулся к горе и нашёл меня. Почуяв, что я — синигами, он сильно удивился, но не бросил меня внутри горы, а переместил в Сёкан и показал Энме-Дай-О-сама. Тот с помощью Хрустального Шара проштудировал мою память, перекачал себе нужную информацию о «нулевом» мире и разделении миров, а остальное за ненадобностью запер с помощью сильного магического заклятья. Когда я пришёл в себя, мне сообщили, что я недавно умер. Память мою уничтожили якобы в связи с тем, что мои воспоминания чересчур болезненны для меня, и я теперь — синигами. В целом, Энма не солгал. Он только не упомянул, что для меня этот мир — не родной. Не сказал, что вселенных стало две, и я в этом чуждом мне мире — нерождённая душа. Также я не знал, что, владея бесконечной силой и мощью, опять позволил себе стать беспомощной пешкой в чужой игре. Правду мне предстояло выяснить только в далёком будущем, после нападения Лилиан Эшфорд на Асахину Фудзивара на свадьбе в Осаке в 1998 году второго мира.