Апельсин

Яркий цитрусовый запах неприятно щекочет ноздри, наполняя лёгкие удушливым, колющим ароматом апельсинов, и Равен чихает, слепо моргая глазами. Она несколько раз вздыхает, силясь урвать свежий, не пропитанный едким запахом воздух, но резкий, удушливый аромат только сильнее стискивает лёгкие, неприятно колет их и ватой бьёт в голову, вызывая тошноту. Покачиваясь, слепая идёт к окну, беззвучно шевеля губами, высчитывая каждый шаг, волочится через ковёр с длинным ворсом, за который путается и в итоге спотыкается. Поддёрнутые белёсой дымкой глаза в ужасе распахиваются, испуганно вздохнув, Равен выставляет перед собой руки, падая. В ладонях вспыхивает острая боль, когда девушка натыкается ими на острый угол подоконника, и, физически ощущая накатившееся волной облегчение, она выдыхает полной грудью токсичный запах апельсинов. Подволакивает под себя ноги, встаёт и дрожащими пальцами нащупывает защёлку окна, которую уже через секунду со звонким щелчком открывает. Холодный утренний ветер чудится Равен глотком воды, и слепая раскрывает рот, жадно и громко глотая. Резкий контраст между душным, пропитанным едким запахом апельсинов и свежим утренним воздухом неприятно кружит голову, усиливая подступившую к горлу тошноту в несколько раз, на что девушка не обращает никакого внимания. Она лишь облокачивается о подоконник всем телом и почти переваливается за раму, отрываясь носками маленьких туфелек от ковра, блаженно прикрыв глаза и вдыхая желанный воздух. Ветер, без аромата внешнего мира, всё равно, что мёртвый, как и сам мир, лёгкими порывами перебирает тёмные колтуны, — не локоны, — слепой, спутывая их только сильнее, лижет ими сухую кожу, невесомо ласкает. Равен легко улыбается и, чуть покачнувшись, встаёт обратно на ноги, отходит внутрь комнаты. Вся токсичность аромата апельсинов выветрилась вместе с духотой, оставив лишь лёгкие, в чём-то приятные нотки цитруса витать в помещении. Девушка вновь вздыхает полной грудью, легко улыбается, прикрыв глаза, которые тут же распахивает, меча незрячий взгляд по беспросветной темноте, тщетно силясь разглядеть того, чьё присутствие слепая сейчас как никогда чётко ощутила. Как долго она тут? Когда она вошла? Почему Равен ничего не слышала? Присутствие Руфи не давит на плечи свинцом, как это обычно бывает при Люцифере, но её тяжёлый, колючий, но будто отстранённый взгляд Равен ощущает буквально всей кожей. Почему она не…? Растерянный рой мыслей, от обычных «Почему..?» до нервного «Что ей могло понадобиться от меня?», прерывает едва слышный, усталый вздох, и слепая физически чувствует, как Падшая сокрушённо качает головой. — Что? Руфь не отвечает. Глухим стуком каблуков о непокрытый ковром деревянный пол, потом с тихим шорохом о длинный ворс она преодолевает разделявшее их расстояние и сухо вручает шокировано вметнувшей брови Равен что-то холодное и стеклянное, с гладкой поверхностью и острыми гранями. Лёгкий, буквально бархатный шорох чего-то нежного, маленького, что невесомо проводит по губам, одаривая девушку запахом и привкусом пресловутых апельсинов, только подтверждает догадку. Равен слепо всматривается в зажатую в её ладонях небольшую стеклянную вазу с цветами, удивлённо моргает глазами, ртом вдыхая вкусный, не такой токсичный, как несколькими минутами ранее, запах. Девушка поднимает вопрошающий взгляд на серафима, мнёт бледные губы, порывается озвучить свой вопрос, но так и не решается. Руфь безразлично отвечает, наверняка неудовлетворённо кривя губы и морщась, словно сама не понимает, зачем это делает: — Сегодня праздник. Восьмое марта. Я посчитала, что для тебя будет лучше, если хоть что-то… останется с тобой из прошлого мира, — по голосу Падшей слышно, что ей самой не нравится формулировка причины подарка, но она лишь скрещивает на груди руки, не думая продолжать или как-то править себя. Вероятно, это лучшее, что она может сейчас сказать. Равен опускает взгляд обратно на цветы, скупо улыбается и поднимает бледные глаза обратно на Руфь. — Мне никто никогда не дарил цветы на Восьмое марта. — Значит, я буду первой, — злостно шипит серафим, недовольная такой неблагодарной реакцией человека, но тут же устало выдыхает, касаясь пальцами переносицы, стоит слепой полу-испуганно, полу-неприязненно вжать голову в плечи. Она хмурит тонкие брови и поджимает губы, упирая решительный, слепой взгляд куда-то пониже уровня глаз серафима, очевидно храбрится, и, вкупе с взлохмаченными больше обычного тёмными волосами, Равен кажется Руфи маленькими воронёнком, беззащитным и бессильным, но отчаянно желающим скрыть это от всех окружающих. Падшая хмыкает и так холодно продолжает: — Считай это маленькой… благодарностью, — Руфь вновь хмыкает, ей самой смешно от собственных слов, таких неправильных, непривычных, слишком милых и… искренних. Равен недоумённо округляет глаза, но тут же резко кивает, ставит со стуком вазу на рядом стоящий стол и возвращается слепым взглядом к серафиму. Топчется на месте, сжимает-разжимает кулаки, кусает губу, решаясь на что-то, и, мгновение, делает шаг к Руфи и крепко обнимает её, утыкаясь носом куда-то в область плеча. Падшая обескураженно вскидывает брови, но спустя некоторое время всё же неуверенно обнимает девушку в ответ, бросая косой взгляд на вазу, усмехаясь чему-то своему. Благо, Равен никогда не узнает, что внутри вазы цветы апельсина прорастают из чёрного, демонского сердца, столь безвкусно и неаккуратно обвязанное пальцами Люцифера бирюзовым бантом.