Чернильные полосы

Между болезненно-желтым небом, покрытым облаками как язвами, и землей, испещренной сухими трещинами, стоит святой город Иерусалим, переживающий не лучшие времена. В прошлом являющийся жемчужиной Ближнего Востока, сейчас он умирал от засухи и внутренних распрей. Птицы, как коршуны, голодные до мертвой червивой плоти, кружили над каменными невысокими постройками, будто выжидая, пока сам город не вздохнет всем нутром и не испустит дух, отдаваясь на уничтожение вандалам и ветрам. Казалось, будто пыльные улочки плавятся под палящим летним солнцем, а сухие листья, упавшие с редких деревьев, сгорают прямо на лету. Сверху город был похож на муравейник, на который направили не слишком сильную, но большую лупу. Люди похожи на больших, ленивых муравьев, в полудреме петляющих по узким проходам, несущих свою кипу листьев на улучшение муравейника или зернышко в общий склад. Они убегают, прячутся от жаркого луча лупы, но осознают, что спасения от него в любом случае нет. Стражники спят, опираясь на копья и стены. Продавцы примолкли за прилавками. Молчат ученые, столпившись в слабой тени пальм. Иерусалим медленно умирал от жары. Дворик бюро был похож на шахматную доску благодаря сетке, отбрасывающей на нее тень, а валяющиеся тут и там подушки словно пешки на ее клетках, ждущие руки, что поставят шах и мат их королю. Ветки декоративных папоротников в расписных подставках поникли и опустились, как руки попрошаек, получивших отказ, и с их листьев незаметно испарялась последняя влага, так нужная в столь сухие дни. Даже всегда весело журчавший фонтанчик ныне молчал ради экономии драгоценной воды. Лучи солнца, как вспышки ядерного взрыва, будто стучались в занавешенное плотной тканью окно, желая выжечь не только улицы города, но и дома внутри, и конкретно одного обитателя бюро на данный момент. Вместо того, чтобы чертить заранее карты, которые все равно не пригодятся, ведь ни один нормальный ассасин не выползет из Масиафа на задание, Малик в задумчивости крутил белоснежное перо прямо перед своим лицом. Он смотрел на него серьезно и хмуро, но в то же время завороженно, будто белые ворсинки на твердом основании - ничто иное, как такой нужный сейчас ливень. Аль-Саиф вздыхает, накрывая лицо единственной рукой. - Но почему именно я, Аль-Муалим?! Рафик Иерусалима не может удержаться от крика, и с открытого окна слетает маленький белый голубок, уютно устроившийся до этого в свитом между камнями гнезде. Наставник, повернувшись спиной к Малику и сложив руки за спиной молчит, будто раздумывая над ответом. Но ему совершенно не нужно думать, ведь он давно знает, чем закончится этот разговор. - Не ты ли, Малик Аль-Саиф, хотел доказать верность Братству? - голос мужчины звучит громко и четко, как тревожный набат под крышей замка. - Не ты ли говорил, что еще полезен в деле? Малик порывается ответить, но невидимая сила будто закрывает его рот холодной рукой, и тот, не в силах издать звука, лишь сжимает пальцы в кулак. Рафик зарывается пальцами в собственные жесткие, мокрые от пота волосы, и белое перо торчит из них, как у одного из этих краснокожих индейцев, о которых мир узнает лишь спустя века. Издалека раздается громкий крик глашатая, извещающего народ о последних новостях. В его голосе нет больше той бодрости, что была в более благоприятные дни, и он спешит поскорее спуститься с помоста, отработав свои медяки, чтобы вновь спрятаться в тени хлипких деревьев. В бюро его криков почти не слышно, но даже этого слабого звука хватает для того, чтобы он отразился в голове Малика тысячью других голосов, перерастая в звонкий гул, слышимый лишь ему. Он будто только что очнулся от солнечного удара, а горло сухое, как земля за пределами города. Перо отправляется за пояс, где наверняка помнется. Наконец Аль-Муалим, насмотревшись на тренирующихся во дворе новобранцев, оборачивается к Аль-Саифу, устремляя на него свой хищный взгляд. И как Малик раньше не замечал столь цепких глаз? Давно ли его наставник смотрит на учеников как коршун на добычу? - Не все верят в это, Малик, - продолжает наставник уже более мягко. - но я верю. Я верю, что ты еще способен выполнять сложные задания на благо Братства, и что в одной твоей руке столько силы, сколько нет в руках десятков других ассасинов. Не зная, стыдиться такой похвалы или быть довольным, рафик смотрит мимо наставника, на аккуратную резьбу оконной рамы, выцветшую от времени, но все такую же сложную и цепляющую взгляд. Малик тяжело встает со стула, и закрытая чернильница от его неаккуратных движений падает на пол с таким стуком, будто перевернулся обоз с вазами. Она некоторое время катится по земле, подпрыгивая на мелких камешках и пылинках, но останавливается, упираясь в ковер. На каменном полу остался иссиня-черный след, тонкая, длинная полоска чернил, вылившихся из трещины на флаконе. Хорошо, что она не разбилась полностью. Медленно Аль-Саиф подходит к выходу из бюро, где в небольшом, но уютном саду устроено в тени место из подушек и ковров, где уставшие ассасины могли передохнуть и перевязать раны, пока рафик обозначает для них на карте пункты назначения. В каждом бюро был такой сад, было такое место, и почти везде были одинаковые рафики. Конечно, в такую жару ни один ассасин не выйдет на задание, но кто назовет Альтаира нормальным? Стремясь вернуть положение в Братстве и доверие наставника, он буквально из кожи вон лез, готовый идти на смертельные задания, что не могло не вызвать снисходительной усмешки. И даже сейчас, рискуя скорее изжариться под обжигающим светилом, чем быть убитым мечом тамплиера, он предпочел выполнить задание здесь и сейчас, за что поплатился... Альтаир спит настолько тихо и неподвижно, что кажется, будто он правда мертв. Возникает желание наклониться и проверить, а дышит ли он? Есть у него пульс? Не лежит ли он среди разбросанных подушек потому, что его пронзила стрела прямо в сердце? - К тому же... Разве нет у тебя личных причин для этого? Глаза Аль-Муалима полыхнули ярким огнем, будто кто-то зажег в них по свече, а в седых волосах густой бороды показалась улыбка, надменная и даже хищная. Малик почувствовал, как от этого выражения лица по его спине пробежал холодок, а пальцы впились в ладонь до такой степени, что побелели как снег, который в Святой Земле никогда не увидишь. Наставник обратил взор мимо ассасина, что сейчас стоял перед ним и ждал последних слов, будто смотрел одновременно и на него, и сквозь. А может, вот они, последние слова? Его последний вердикт? И теперь, услышав все, Малик мог вернуться в Иерусалим, чтобы уже там повторять про себя как мантру: "Вы требуете невозможного, Вы требуете невозможного, Вы требуете невозможного..." Но Малик лишь обессиленно разжал кулак и ответил: - Да. Малик точно знал, что он не мертв. Подойдя ближе, он прекрасно мог рассмотреть, как медленно поднимается и опускается грудь соратника от размеренного дыхания, как трепещут ресницы от сна, что он видит. Кушак бессовестно валяется в стороне, а все оружие разбросано среди разноцветных ковров, пока их хозяин спит безмятежным сном, а его светлые волосы становятся еще светлее от лучей солнца, падающих на лицо, и кажется, будто этот свет слепит, не давая ничего рассмотреть и заствляя непрошенную слезу выкатиться из угла глаза и упасть на каменный пол, чтобы там же превратиться в маленькое облачко пара. Ненавидел ли его Малик? Да. Поначалу да. А не стали бы вы ненавидеть человека, ради которого умер ваш единственный близкий человек? Который отрезал все ваши пути наверх, скинув в бездну, лишив шансов на будущее и оставив ни с чем? Оставив бесполезным калекой, который может лишь рисовать карты... Но люди меняются. Изменился Альтаир, изменилось и мнение Малика. Под оболочкой гордого павиана он увидел в соратнике человека, который оступился и осознал это, теперь стараясь всеми силами загладить вину. Аль-Саиф не простил его до конца, но и не держал больше того зла. Глаза Альтаира открылись, когда на него упала тень рафика. Он приподнялся и улыбнулся, глядя на друга, и его золотистые глаза излучали тепло гораздо сильнее того, что сейчас сжигало весь Иерусалим до тла. В отличие от солнца, глаза Альтаира прожигали только Малика. Ассасин не потянулся к оружию и даже не попытался встать, когда клинок, до этого тащившийся за рафиком по земле, оказался вознесенным прямо над его головой. Ничего не сделал он и тогда, когда сталь пронзила плоть, и ужасная боль разлилась по всему телу, как всемирный потоп по Земле сотни лет назад. - Почему-то... Я знал, что это будешь ты. Улыбка ассасина стала слабее, и он стал падать назад, когда Малик успел сесть рядом и подхватить его голову. Жизнь уходила из тела убийцы, янтарные глаза теряли свое тепло, а волосы шелком ложились в чужую ладонь, пока по каменному полу медленно разливается тонкая, длинная полоска алой крови, не впитавшейся в ткань подушек, как недавно вытекшие чернила. В Братстве по завершении задания говорят "покойся с миром". - Прости меня. Малик в последний раз обнял уже бездыханное тело друга, прежде чем обагрить перо его кровью.