salvatore

Баки стоит у стены: кинжалы лопаток бьются в дерево, шелк белых ладоней нетерпеливо тянет в себя с чертову дюжину березовых заноз. Баки знает: в Париже не растут березы; кажется, Стиву она принесла не только несчастье — вот-вот засвистит у самого уха нож, и останется только в очередной раз молиться разошедшимся над головой половицам, а если между ними и есть какой-нибудь дрянной захудалый божок — пускай лучше закроет глаза сейчас. Баки смеется: нервно, задушенно, совсем мертво, будто только сегодня утром собиралась прыгать с моста — и зачем только было ее спасать? — будто сейчас завизжит от страха, завоет индийским шакалом, будто цирковых ножей прежде не видела… ногти царапают дерево, и Баки думает, что на этот раз непременно подхватит столбняк. А бояться нельзя. Стив ловит ее взгляд — лед на Миссисипи, черное безумие нефтяных зрачков — тише, тише, девочка, я не сделаю тебе больно. Баки дрожит всем телом, и Стив шепчет ей уголками растресканных губ: похоже, ты собираешься совершить глупость — Баки закусывает губу, стуча каблуками о жженую березу под ногами, и медленно разводит в стороны руки. Через секунду она поднимает на него взгляд, и Стиву вдруг очень хочется, чтобы все ненадолго стало совсем черно-белым — у него и утонуть-то толком никогда не получалось, чего уж тут о дрожащих руках — не унывайте, когда-нибудь обязательно получится — голосок у Баки звонкий, бойкий, совсем как у мальчишки, и Стив едва удерживается от вопроса о том, сколько ей лет. — Давайте же, сегодня отличный день, чтобы умереть! — с Баки всегда так: стоит Стиву только на нее вот так взглянуть, и страха как не бывало — черт, он ведь никогда не перестанет ревновать ко всем ее сливочным официантам и леопардовым пианистам — и даже не подумает спросить, на какой стороне кровати ей нравится спать. — Не советую умирать, вам совсем не идет быть бледной, — Стив разбивает в улыбке губу и тут же, с надлома, щелкает медью на бархате чемодана с ножами — рукоятки у них холодные, как речная вода в начале парижского марта, и Баки думает, что с такой обязательно попала бы себе куда-нибудь между ребер, если не прямо в сердце. Стив берет первый нож совсем небрежно, будто перед ним голая деревянная стена, а не девчушка с моста в нескладном черном платье от стервы Коко — боже, с такой красотой топиться, точно сумасшедшая — да он сам себе этими ножами поочередно живот вспорет, если с его Баки что-нибудь случится. Окно здесь совсем маленькое, а она так ловко бьет каблуком в стену, что хоть и не дыши вовсе — только бы переждать, черт, только бы переждать. Нож свистит раненым соловьем, глухо вбиваясь в стену в дюйме от точеной мальчишечьей коленки, и Стив может смотреть только на то, как расчерченные красным губы ложатся широким мазком за белую кромку зубов — Баки кусается не хуже прочих, и Стив почти чувствует, как льется по черному отвороту пиджака из раскушенной надвое шеи кровавая киноварь. В Париже художников любят больше, чем на Миссисипи — Стив перебрасывает второй нож в левую руку и на пару секунд в самом деле закрывает глаза. Баки дергает плечом, скашивая подведенный углем взгляд на впившийся в русские березы нож, и бросает в Стива в ответ такой с поволокой взгляд, что хочется — не то к груди ближе прижать, не то распять на чертовой деревяшке, чтоб не мучилась вовсе, чтоб не плакала по ночам бескрылым певчим стрижом. — Включите музыку, — выдыхает она, когда следующие два ножа с разницей в полсекунды чертят свинцом узкий наст бедер у самой кромки нескладного черного платья от стервы Коко. Стив прощается — ненадолго — серебристым клинком у правой ключицы, тянет на стол медную ржавчину патефона и совершенно намеренно тычется пальцем в ржавую желтым иглу: не все же одной только Баки греться бинтами в стылые февральские ночи — лучше, чем чертовы официанты — пластинку он не ломает только с третьего раза, винил не слушается, гнется и плавится — черт, Баки, говорил же, здесь жарко будет — а где не будет? — синим пальцы режет, как индейцы на Миссисипи — речным льдом. Патефон хрипит, плюется оборванным стоном — Стиву самого себя по ночам напоминает, когда Баки слишком громко шипит за стеной: денег на пятизвездочные хватает, но так даже лучше — еще четыре ракурса, и как будто он сам, а не очередной… музыка начинает играть слишком неожиданно, чтобы удержать ладонь от тисовой рукоятки: Баки ругается звонче парижских рыболовов в разгар лимонного лета, когда косо брошенный нож рассекает ей веснушчатое предплечье, и Стиву как никогда раньше хочется ее поцеловать. Баки стелется руками по стене, открывая запястья к нему — музыка грохочет в ушах речными порогами стаявшей к февралю Миссисипи, буквально толкая к ней — выкрасить губы в алый, ломая ладонью бедра, растушевав с молоком темно-серую березу, утереть ревнивые слезы ребром неудачного платья — если бы Стив умел танцевать, ножи полетели бы дьяволу в спину, пианисты и официанты — на парижский мост с одной мыслью: «быстрее сдохнуть», а он бы… Баки вздыхает, пожалуй, слишком громко, когда серебро еще двух оплавленных лезвий заставляет держать точеную головку прямо: щеки у нее бледнеют совсем безнадежно — оказывается, умирать тут совсем необязательно — поймай меня, если сможешь, я работаю над своим загаром. Стив ловит расхристанный припев и швыряет, чуть прицелившись, еще с четверть дюжины ножей — Баки изгибается так красиво, что впору выручать по две половинки доллара на каждого за совершенно не нужные теперь легкие — солнце падает ненарочным лучом в оконную поволоку, оставаясь совсем белым — черно-белая идиллия рушится только синим рубином где-то между ее глаз и губ, и Стив понятия не имеет, как от такого люди отводят взгляд. Лето в Майами теплое, и солнце неоновым демоном цветет у Баки в черных лохмах — Стиву жарко, но жарко не так, как всем другим, когда они только ее видят — они знают цену дружбе, они знают, что приближаться слишком близко нельзя; тринадцатый нож летит Баки прямо в разомкнутые губы, глухим ударом разбивая в щепки березу в дюйме от ее шеи. Мурашки плещутся в агатовых ямках ключиц, и Стив едва может держать в памяти сухое «через два часа выступаете»; вереница серебряных лезвий опутывает Баки с головы до ног, и семнадцатый нож, процарапав в дереве отдающий чугунной примесью крест, падает на пол. Наверное, чертов потолочный бог сейчас непременно ссыплет им на головы ржавые проклятья пополам с буроватой пылью — Стив зло закусывает губу, радуясь, что тягучая нефтью песня все никак не кончается — берет в руки еще два ножа и нерешительно смотрит Баки в глаза: похоже, я собираюсь совершить глупость. — Вы когда-нибудь испытывали одновременно удовольствие и страх? Береза давит ей в спину, и впору уже виснуть на каждом ноже — Баки хмурит брови, вздергивая подбородок вверх: если Стив бросит не ответив, утонуть не получится уже никогда. — Да, — Стив смотрит ей в глаза, ловя на языке холод мягкого мороженого; ножи ложатся остриями ему в ладони, и теперь ошибаться нельзя. — Сегодня. Клинок входит в дерево чуть не по самую рукоять, и Баки вздрагивает так, будто не в дерево, а ей — промеж глаз, и кусает крепче губу, когда песня рвется, кажется, на самой середине; еще два ножа бьют ей под белые руки, и теперь уж она виснет по-настоящему, смешивая с кровью глухую антрацитовую пыль — платье вьется до самых бедер, и сирень расцветает там, где был раньше пергамент — Стив хлопает крышкой чемодана и хромает на прямых освинцованных к Баки навстречу: нет, сегодня никаких сливок и леопардов — он касается сколотым пальцем рассеченного по краю предплечья; древняя цыганская традиция свадьбы: кажется, Баки тянется к нему сама. — К счастью, я умру от рук иностранца, — шепчет она ему на ухо, чуть не смеясь оттого, как нелепо смотрится красная помада на истасканных алкогольной медью стивовых губах: он выпивает с полбутылки каждый раз, как за стеной его номера очень громко шипит ненастроенный мертвый рояль. Баки не знает, что больнее — нож или царапать об Стива щеки, так что просто закрывает глаза, когда он стаскивает ее с дьявольски стального креста — если она когда-нибудь и будет молиться богу, то только тому, кто сможет сделать вот так; Баки знает, вот так — нельзя. От Стива ужасно несет бензином, и Баки кусает его в уголок губ: теперь у нее точно не получится утонуть. Неуклюжее черное платье семнадцатым ножом валится на пол, но не затем, зачем валилось всегда — Стив целует ее под где-то сердцем, царапая ножевыми мозолями кожу у самых ребер; когда она открывает глаза в следующий раз, все становится слишком цветным, чтобы не забывать о сухом «через два часа». К черту цирк, думает Баки. К черту официантов и пианистов, думает Баки. К черту мосты, Сену и стылую апрельскую воду, думает Баки. На губах — соленый летний дождь, когда Стив зовет ее по имени. Похоже, они оба совершили слишком глупостей, чтобы верить в бога меж двух разошедшихся половиц — или, может, березы милее шотландского вереска глаз.