Наследник рода де Лантенак

Старые глаза почти ничего не видели, несмотря на очки, неприятно давившие на переносицу — и маркиз де Лантенак не сразу смог прочесть, что было написано на клочке бумаге корявым незнакомым почерком. А когда прочёл — не поверил собственным глазам. — Гальмало! — хриплым каркающим голосом крикнул он. Ещё лет десять назад голос почти не скрипел, ещё пять лет назад он мог ходить, пусть и с посторонней помощью. Теперь всё тело, наконец, сдалось напору лет, даже характер обрёл старческую раздражительность и брюзгливость. Только ум оставался по-прежнему острым, и иногда это было самым невыносимым. Наверное, так чувствует себя заключённый в тесной темнице, куда не падает свет, но даже в те часы, когда маркиз сидел в подземельях собственного замка, он всё же имел возможность ходить, чётко видеть окружающий мир и не зависеть от других людей. Сейчас он стал беспомощнее годовалого ребёнка и порой жалел, что не погиб в восстание, пока звезда его жизни не зашла окончательно. Гальмало подошёл почти вплотную, чтобы Лантенак мог его увидеть и узнать. — Приведи попа, — сварливо буркнул маркиз. — ни буквы не разобрать в этих каракулях. — Ему не хотелось признаваться, что подвела его не чужая неверная рука, но собственная беспомощность, хотя Гальмало уж наверняка понимал, в чём дело, но промолчал. Он вообще был довольно молчалив, это и сыграло, помимо его заслуг в восстании, ведущую роль в выборе маркизом ближайшего и доверенного слуги. Священник подошёл быстро — ещё молодой, тощий и нервный, постоянно вытягивающийся при виде Лантенака, точно проглотив аршин, да ещё и таращивший глаза. Лантенак не любил духовное сословие, но замкового кюре не любил сильнее прочих, однако держал при себе в качестве секретаря — больше в окрестностях никто не читал по-французски. Кюре медленно, запинаясь под рассеянным взглядом маркиза, начал читать письмо, и с каждым словом лицо маркиза мрачнело всё больше. — Значит, это правда. — Он говорил, обращаясь больше к самому себе, частично — и к Гальмало, который служил ему вечным молчаливым слушателем, словно иным — любимая собака. Перед его внутренним взором разворачивалась его родословная. — Нас было два брата. — Его не заботило внимание слушателей. — Я был старшим и никогда не женился. я унаследовал титул маркиза. Младший, граф де Тур-Говэн, что умер молодым, имел сына, у которого, в свою очередь, было двое сыновей. Говен был младшим, от старшего, графа, семья отреклась за недостойное поведение, но Говэн продолжал до самой революции титуловать себя виконтом, не признавая этого. Говэн погиб, не оставив потомства, — продолжил он, тяжело закашлявшись от непривычно долгой речи. — Я считал, что и граф сгинул без следа, я потерял его следы — какая разница, если он больше не был нам роднёй? Отдалённо я слышал, будто некто, похожий на него, воюет под ничего не значащим чужим именем на стороне короля, его видели и в Нормандии, и в Бретани... Повисла тишина. Лантенак тяжело дышал и долго, мучительно кашлял, прежде чем продолжить, натянув на морщинистое пергаментное лицо язвительную улыбку: — А теперь я узнаю, что он был женат на какой-то бастардке нищего бретонского эсквайра, у них был сын, осиротевший в юном возрасте, а теперь он лишился и опекунов. Священник прихода, согласно последней воле умерших, написал мне, рассказывая историю, которую все здесь слышали. И я на старости лет должен заботиться об этом...отпрыске, потому, что иных наследников у меня нет! На этот раз тишина, прерываемая только сиплым, булькающим дыханием старого маркиза, продолжалась и того дольше. Лицо Гальмало было, как всегда, бесстрастно, священник, побледнев пуще прежнего, тоскливо косился на выход. — Гальмало, — наконец сказал Лантенак тихо и хрипло, — собирайся. Привези мне этого мальчишку. Делать нечего, придётся выбивать из него дурь и деревенщину. *** Он изначально не ждал ничего хорошего от того создания, что привезёт Гальмало. В любом случае его прибытие перевернуло бы мирную, замшелую жизнь полуразрушенного Тур-Говэна, последнего его поместья. только оно и осталось у него после революции, и даже возвращение законного короля не вернуло ему прежних богатств. Впрочем, он не жаловался и молча стерпел то, что все его битвы и сражения были напрасны. При дворе, где он блистал в юности, давно забыли о нём, но он больше не стремился ко двору, запершись в старой башне, точно устрица в раковине. Трещину от взрыва кое-как замазали глиной, заложили кирпичами — и старая башня Тург была снова худо-бедно пригодна для жилья. Новый замок сгорел дотла, но Лантенак не стремился строить ему замену. Он хотел дожить своё в старом Турге, где некогда появился на свет, дожить наедине с воспоминаниями, с молчаливым Гальмало, несколькими слугами и идиотом-священником, заботившимся об жалкой тени прежней богатой библиотеки. Весть о правнуке смешала в хаос его устоявшуюся, размеренную, обречённую старость. Мальчику придётся нанять учителей, чтобы он как можно быстрее догнал сверстников. Сколько должно ему быть сейчас — пятнадцать? Самое время в полк, да он, наверное, и читает-то с трудом. Если вообще знает французский. Самыми тёмными и холодными зимними ночами, ворочаясь под вой ветра в каминной трубе и страдая от невыносимой ломоты в костях, он иногда находил смелость признать — ему не хватало Говэна. Будь проклят тот день, когда кюре из Париньи начал учить его грамоте, вместе с азбукой заразив мальчишку вздорными идеями республики! Лантенак ненавидел священников ещё и поэтому — Симурден отобрал у него наследника, ребёнка, к которому он испытывал нечто вроде привязанности, если вообще был на неё способен. Если бы только Говэн, прекраснодушный, словно рыцарь из романов, если бы только он не мечтал о республике! Если бы только он сражался за короля — он стал бы вторым Ларошжакленом... Но он выбрал трёхцветную кокарду — и это погубило его. Чёртову священнику было мало забрать его душу, он погубил и тело из своих проклятых принципов. Лантенак знал, что и сам бы не простил подобного предательства ни из каких благородных побуждений, но иногда ему снилась гильотина в лучах утреннего солнца и юноша, оставшийся для него навеки ребёнком, поднимавшийся на эшафот за свою веру, словно христианский мученик. Он не видел этой казни вживе, но во сне она представала перед ним с поразительной, неумолимой отчётливостью. И, просыпаясь после стука лезвия и хруста перерубленных позвонков, он долго и бессмысленно смотрел в потолок, думая, что убил бы кюре из Париньи, если бы тот не застрелился сам. *** Гальмало, как всегда почти неслышный и незаметный, вошёл в залу Турга, где в кресле у камина дремал маркиз. Тот тут же поднял голову — слух его с возрастом не потерял остроты, в отличие от зрения. — Привёз? Гальмало кивнул. Иногда его можно было принять за немого, но маркизу нравилась его немногословность. — Ну так зови его, что ли. Из мутной пелены, которая скрывала от маркиза вход в зал, показалась высокая тощая фигура. Его наследник был одет в лохмотья, бывшие некогда обычной для бретонцев крестьянской одеждой — широкие короткие штаны, гетры, деревянные башмаки и короткая мохнатая куртка. — Луи Эрмин де Лантенак, граф де Тур-Говэн, — произнёс Лантенак так, что это нельзя было однозначно расценить как обращение, но мальчишка всё равно вскинул голову. — Подойдите сюда. Тот неуверенно переступил с ноги на ногу, но всё же подошёл почти вплотную. Рыжий, длинноволосый, как большинство бретонцев, но под копной рыжих прядей вырисовывалось знакомое лицо... Лантенак вздрогнул. Перед ним был Говэн — такой, каким он был в пятнадцать, только с более простодушным и испуганным лицом, племянник никогда не позволил бы так выдать свои истинные чувства. У Говэна были тёмные волосы, у Эрмина — рыжие, но на этом различия заканчивались. Маркизу потребовалось несколько минут на то, чтобы справиться с собой. — Я надеюсь, вы будете стараться, чтобы стать достойным наследником Тур-Говэна, — процедил он наконец. В голубых глазах мальчишки всё яснее проступала паника. — Надеюсь, вы понимаете французский? Граф тяжело сглотнул и выдавил: — Д-да...вполне, месье... Лантенак поморщился от его акцента. — Вам предстоит серьёзно потрудиться. Постарайтесь не разочаровать меня. Голос немного дрогнул, что можно было списать на усталость и старость. Строгость давалась с трудом — с мальчишеского, безбородого ещё лица на него смотрели глаза Говэна. — Я...я буду стараться, — Эрмин выпрямился и даже попытался придать своему голосу немного уверенности. Как когда-то виконт де Говэн, с которым он прощался во дворе военной школы. — Я верю. — Эти слова сорвались с его языка словно бы помимо воли, как и последовавшая за ними улыбка — едва заметная, но в кои-то веки не ироничная. И Эрмин, поначалу растерявшийся, робко, неуверенно улыбнулся в ответ. ...Уже вечером, ворочаясь на жёсткой своей постели, Лантенак прокручивал в голове момент этой встречи. «Если на небе есть Бог, как болтают попы, значит, он дал мне ещё один шанс воспитать достойного наследника рода де Лантенак. И теперь я не доверю его воспитание никакому попу. Я уже потерял Говэна благодаря кюре из Париньи, к которому привязался племянник, но я никому не позволю отобрать у меня Эрмина. Новый наследник Тур-Говэна будет не хуже прежнего». И Лантенак впервые за много времени заснул спокойно, ободрённый до необычайности вновь появившейся целью, тем, что небеса дали ему второй шанс на продолжение славного рода де Лантенак. И — кто знает? — на то, чтобы со временем, возможно...привязаться к этому ребёнку?