Имбирный пряник и розы

Дом большой и ослепительно-белый. Он окружен пышным садом, в котором эклектично, но со вкусом смешаны вековые дубы, фигурно подстриженные кустарники, дикие заросли шиповника и сирени и небольшие ухоженные яблони. Хозяева — давние друзья моего отца — улыбчивы и шумны, под стать яркой сочной природе, что их окружает. Они радуются нашему приезду столь бурно, будто мы самые желанные гости на этом приеме. «Это всего лишь их ежегодный традиционный летний пикник, — уверял папа, когда парой дней ранее передавал мне личное приглашение. — Ты ведь помнишь, как у них бывает весело!» Я только что закончил обучение в закрытой частной школе для альф, известной — и не без оснований — своей строгостью, и ничего не имел против веселья. И я охотно согласился, хотя мне и казалось, что родители чего-то недоговаривают. …Кружевные зонтики, модные маленькие собачки, коктейли в тонкостенных бокалах, игра в кольца на большой зеленой лужайке — все эти буржуазные излишества мне чужды, но день такой погожий, сад так дивен и общество в целом вполне приятное. Словом, я не жалею, что приехал. — А вот и он! — хозяин поместья, солидный бородатый альфа, обнимает меня за плечи и слегка подталкивает в сторону юного омеги, прервавшего ради меня игру. — Наш старший сын. Вы встречались много лет назад, еще детьми, но ты должен его помнить. И правда, сколько лет назад это было? Семь? Восемь? Разумеется, я его помню. Как такое забыть! Помню яркий полдень, длинное берсо*, увитое дикими розами, их одуряющий аромат, монотонное жужжание пчел… И нас с ним в сумрачном полумраке. Только он больше не глупый нескладный ребенок, каким был восемь лет назад, а вполне созревший омега. И такой хорошенький, что наверняка от женихов отбоя нет. Его длинные волнистые темно-каштановые волосы блестят на солнце, а смуглые щеки покрыты алым румянцем. Еще у него красивый длинный нос с горбинкой, а над верхней губой едва заметна тонкая черная линия усиков — их он наверняка унаследовал у своего омеги-отца южных кровей. Эта деталь его внешности кажется мне пикантной и очень привлекательной. — Не желаете ли прогуляться и осмотреть сад? — церемонно спрашивает он и, не дождавшись ответа, берет меня под локоть и ведет по гравийной дорожке, мимо журчащих фонтанов, сквозь строй отцветших яблонь — прямо как по заказу — в сторону длинного берсо, увитого только что распустившимися розами. — Там можно укрыться от солнца, — объясняет он мне, будто я о чем-то его спросил. И будто от солнца нельзя укрыться под тентом или в беседке. Веселые голоса постепенно стихают позади нас. Он что-то говорит о пикнике, о семьях, что уже прибыли и кого еще ожидают, о тех, кто приехать не смог и теперь будут жалеть об этом весь год, о том, что ясная погода теперь, похоже, установилась надолго, и очень скоро уже можно будет купаться в открытом бассейне… Еще о чем-то, но я слушаю вполуха. — Наш садовник выращивает самые красивые розы в округе, — сообщает он мне, едва мы подходим к зеленому плетеному тоннелю. — Правда-правда, он с ними всегда побеждает на ежегодном конкурсе. Повинуясь наитию, я срываю белый цветок на тонкой ножке и протягиваю ему. Мне кажется, ему должно быть приятно получить его из моих рук, а еще роза красиво бы смотрелась в его волосах, если вдруг он бы решил заложить ее за ухо. Он вертит белый душистый цветок в пальцах, нюхает его и смеется. Его тонкие ноздри трепещут. Но с чего же ему так весело? Мы входим в зеленое, пропитанное ароматом роз нутро тоннеля. Слышно, как снаружи жужжат пчелы. Солнечные лучи прокладывают дорогу меж плотно свитых колючих стеблей и густой листвы и высвечивают наши лица золотыми ажурными бликами. Он смотрит на меня с хитрой улыбкой. У него очень острые и очень белые зубы, а губы слегка обветрены. Я вдруг осознаю, что за последние несколько лет впервые нахожусь с омегой наедине, да еще так близко… Да еще… Именно с этим омегой. — А правда, что в закрытых школах альфы часто вступают друг с другом в тесные связи? — вдруг спрашивает он и с хихиканьем подносит к лицу мой цветок, прикрывая им рот. Этот жест полон жеманства и ложной стыдливости, будто ему и впрямь неловко от своих слов. — А среди омег такого не водится? — не остаюсь я в долгу, но он лишь морщит свой длинный нос. — Понятия не имею. Меня не отправляли в школу. Родители считают, что для омеги из приличной семьи нет лучшего образования, чем домашнее. — Вам повезло. Слышал, что в школах для омег царят строгие нравы. Я не думал, что решусь напомнить ему. Столько лет прошло, мы были такими глупыми, а сейчас мне совершенно незачем смущать его… Но, какого дьявола! Это он первый начал, первый заговорил о непристойностях! Почему же мне тогда не напомнить ему о том милом эпизоде, что случился в этой самой галерее из роз несколько лет назад, в нашем с ним далеком детстве? И пусть не делает вид, что не помнит, как за нехитрую награду согласился спустить штанишки и показать мне тощую смуглую попку, да что там согласился — сам предложил! И очевидно, это также не дает ему покоя, как и мне, потому что только лишь я, собравшись с духом, открываю рот… — А помните… — произносим мы хором. Я хмыкаю, а он снова прыскает в кулачок, сверкая глазами. — Помню о чем? — вкрадчиво спрашиваю я, подступая к нему, почти вжимая в живую зеленую стену. — Как ты на миг оголил передо мной свой зад, а в качестве платы потребовал имбирный пряник? — Я очень люблю пряники… — смеется он, хотя наверняка слегка обескуражен моим напором. — И даже потрогать не позволил! Я прижимаюсь к нему еще теснее, так, что могу вдохнуть аромат его волос. Они пахнут солнцем и медовыми сотами. А сам он пахнет так волнующе сладко, что у меня захватывает дух и начинают дрожать колени. — Тогда — нет… — То есть… Теперь позволишь? Теперь растерян я, а он опять хихикает, прикрывая сочные губы подаренной мной розой и бесстрашно, с вызовом смотрит мне в глаза. Наклоняет голову, хитро сверкает черными глазищами. — Может, и позволю… А ты хочешь? Что ж, он сам напросился. Я резко поворачиваю его к себе спиной и крепко хватаю за бедра. Он пытается что-то сказать, но я безжалостно зажимаю ему рот. Разумеется, у меня и в мыслях нет принуждать его к чему-либо, это всего лишь продолжение глупой стыдной детской игры, и он это чувствует. И не думает вырываться, а лишь сладострастно выгибается в моих руках, прижимается крепкими ягодицами к моему паху. Вот же маленький развратник… И как только в порядочных семьях вырастают такие порочные, такие бесстыдные омеги… Я убираю руку от его рта, хотя это немного рискованно — вдруг мелкий провокатор сейчас начнет голосить и звать на помощь! Но он лишь выдыхает со стоном и шепчет хрипло: — Помоги расстегнуть… Он неловко возится с пряжкой ремня, и я кладу свои руки поверх его тонких нервно напряженных пальцев. Вместе у нас получается куда лучше. — Знаешь… У меня нет с собой имбирного пряника, — шепчу ему на ухо и ожидаю ответную остроту, но слышу снова лишь хихиканье. Его бриджи падают к лодыжкам, и я отступаю на шаг, чтобы оценить открывшийся вид. Не могу не признать, что часть его тела, теперь доступная моему взору, также похорошела с возрастом, как и все остальные. Рука сама так и тянется коснуться круглых половинок, ощутить бархатную нежность кожи, а сжав чуть сильнее — почувствовать упругость плоти. Мне кажется, что если я немедленно не сделаю этого, то поврежусь умом. Я и не думал, что омега может так просто возыметь надо мной такую власть, не прилагая по сути никаких усилий! Или может быть… Именно этот омега? И, постойте… Он, кажется, как раз разрешил потрогать! Он мог разрешать что угодно, но я не должен делать этого — у меня, в отличие от него, есть чувство меры и представление о приличиях! Но зрелище его обнаженного зада так завораживает меня, что я теряю способность мыслить трезво. А когда маленький развратник безо всякого предупреждения берется за свои смуглые половинки и разводит их в стороны, я забываю, кто я и где нахожусь. Я сажусь на корточки, чтобы получше рассмотреть то, что мне так бесстыдно предлагают. Я видел такое только на запретных черно-белых фотографиях с обтрепанными краями, что мы тайно прятали под матрацами и разглядывали по ночам, передавая друг другу, рискуя попасться и получить жесткую выволочку от воспитателей. Но никакие картинки не идут в сравнение с реальностью. Его дырочка цвета молочного шоколада подрагивает, словно от нетерпения, а в самой ее сердцевине прозрачной слезой едва заметно поблескивает капля смазки. — Ну, как? — спрашивает он, оглядываясь на меня через плечо. Вместо ответа я осторожно, самой подушечкой пальца трогаю дивное влажное лоно и поражаюсь, какое оно нежное и горячее на ощупь. По его телу судорогой проходит волна дрожи, и я испуганно отдергиваю руку. Вскакиваю и сжимаю его в объятиях, пытаясь усмирить его дрожь, хотя на деле скорее, наоборот, распаляю еще больше. Я стою, прижав его к себе за плечи, вдыхаю горько-медовый запах его волос и слышу лишь учащенный стук своего сердца и умиротворяющие пчелиное жужжание. — Надо идти, — шепчет он, робко выбирается из моих объятий и натягивает штаны. — Нас зовут, слышишь? И правда, со стороны дома кто-то на два голоса выкрикивает наши имена. Я молча смотрю, как дрожат его пальцы, когда он пытается справиться с застежкой. — Дай помогу, — я тянусь к его талии, но он решительно отступает. Избегает смотреть мне в глаза, будто только что понял, что натворил и страшно сожалеет, а румянец на бархатных щеках вполне можно принять за признак стыда, а не возбуждения. Вот артист! — Иди первый, — бросает он мне сквозь зубы. — Ладно, — я не спорю, лишь пожимаю плечами и выхожу из сумрака галереи на солнечный свет. Очень скоро он как ни в чем не бывало догоняет меня, и к дому мы идем вместе. Он даже не глядит на меня, просто идет рядом, и это немного задевает. Я пытаюсь заговорить с ним, но он не отвечает и смотрит в сторону, будто нет ничего в мире интереснее, чем клумба с гортензиями. Я решаю оставить его в покое, но не думать о нем не могу. Южане отличаются свободными нравами и созревают рано, но этот малыш, похоже, уже совсем извелся без альфы, а о стыдливости и вообще не слыхивал. А как он переживает свои течки, даже подумать страшно, это с таким-то темпераментом и пылом! Его родителям стоит срочно выдать его замуж, иначе как бы он не натворил бед на свою и их головы… Хотя и не завидую его будущему мужу — такого придется блюсти день и ночь, как бы не на привязи держать! Но как же при этом он чертовски хорош, и так пахнет, что даже острый аромат роз мерк рядом с его запахом… Я знаю, что он девственник, но разве ж можно считаться таковым, уединяясь с первым попавшимся альфой, оголяя перед ним самое сокровенное и даже позволяя ласки? И почему именно я? По старой памяти? Или все в округе молодчики уже вдоволь налюбовались его прелестями? Это его развлечение, маленькое постыдное хобби? Тогда кто из прибывших на пикник альф у него на очереди после меня? Эта мысль почему-то вызывает жгучий, необъяснимый гнев. Будто этот бесстыдник принадлежит или обещан мне, и смеет крутить с другими у меня на виду… Кажется, он чувствует перемену моего настроения и с понурым видом отстает от меня на несколько шагов. Когда мы возвращаемся, оказывается, что все общество уже перебралось в дом, прячась от полуденного зноя. Наши с ним родители обнаруживаются в небольшой светлой гостиной, они оживленно болтают и явно чем-то очень довольны. — Мы видим, вы неплохо поладили! — вскакивает нам навстречу его отец. — Это очень хорошо, дети! — Чем же? — с одинаковой настороженностью — и снова хором! — спрашиваем мы. И в ответ слышим радостное: — Тем, что сегодня ваша помолвка! Мы оба застываем с открытыми от изумления ртами. Ох, не зря мне казалось, что родители что-то недоговаривают мне! Вот зачем они зазвали меня на этот пикник. Мне сосватали мужа, и даже не соизволили об этом предупредить! — Но, папа… — начинает он, но растерянно замолкает и смотрит на меня со смесью ужаса и стыда. Может быть, он хороший притворщик, но по его изумленному беспомощному взгляду я вижу, что он тоже ничего не знал. И только что крутил голой попкой даже не перед будущим мужем — что тоже было бы неслыханным безобразием! — а просто перед полузнакомым альфой. Мы оба в крайне неловкой ситуации, но ему куда хуже, чем мне. Он смотрит на меня умоляюще, и мне становится так весело, что даже злость на коварных родителей отступает на второй план. Чего он хочет? Чтобы я отказался от брака с ним? Или боится, что я могу рассказать о его забавах родителям или кому-то еще? Мне его даже немного жаль и очень хочется поскорее снова остаться с ним наедине, чтобы заверить его, что сохраню его секрет. Но пусть маленький развратник не надеется — хоть я и не помышлял о браке до этого дня, соглашусь на него не раздумывая. * берсо — элемент ландшафтного дизайна, представляющий собой туннель-галерею из вьющихся растений.