Жив, мой сокол. Соколик, шакалик, шакал. Незнакомый до колик, зашитый оскал. Запакованный в глотку обиды комок. Ты щенок.
Двадцать один. Двадцать один. Двадцать один час над землей, под землей, под камнями. Сергей Разумовский открывает глаза. Этот запах отыскивается в базе данных легко: затхлый, древний, не техногенный, сырой. Так пахнут дворцы, замки, так пахнет под Версалем, в Зимнем, в графстве Норфолк и на далёком острове Родос. Смертью. Не насильственной даже, а такой вот, случавшейся планомерно, век за веком. Один за другим уходили люди, поколения, и эти камни видели каждого. Подстилка на полу не смягчает контакта с холодом. Сквозняки бегут по рукам как крысы, хочется скорее одернуть ладони. Это память? Это сон? Очередной выкидыш больного воображения? Привыкающие к темноте глаза видят скорее декорации к "Призраку Оперы", чем что-то, хотя бы отдаленно похожее на реальность. Реальность режет взгляд желтым светом из приоткрытой двери. Узкая полоса чертит по лицу. На полу появляется поднос. Там - хлеб и вода в бутылке. У Сергея хватило бы сообразительности моментально понять, где он находится, по одной только этикетке с русским названием. Но он не понимает. Потому что это не важно. Потому что легкая цепкая тревога заставляет щуриться и узнавать человека в дверях. - Олег... Для некоторых моментов не нужно лишнего драматизма. Ни густых красок, ни пугающей темноты, ни накала страстей. Просто жил на свете человек. И жил еще один. И были друг у друга только они двое: больше, чем друзья, больше, чем братья. А потом между ними влезло предательство. А потом между ними влезло безумие. Человек убил человека. За такое у нас в стране сажают. За такое Сергей сам себя посадил бы на электрический стул на самом деле. Только вот беда - он невинной жертвой не был ни разу. И его ладонь прекрасно помнила отдачу от каждого выстрела. - Ты жив... Это было странное время. Ну, мягко говоря. Странное, муторное, быстротечное. Такие потоки уносят в омут и сворачивают шеи. Хрусть, хрусть, хрусть. В такие времена и оглянуться не успеваешь обычно, не то что ударить по тормозам. Иногда ты совершаешь ошибку, и даже осознаешь, что будешь жалеть об этом поступке. Но даже представить себе не можешь, насколько сильно. И вот это самое "сильно", вот эта вся отдача пришла не в ладонь, а в подреберье, много позже. Когда стих истерический смех от кровавой победы, когда перестало корежить от страха и адреналина. В перерывах между камерой в Италии, между бессознательными перелётами. Когда его сажали, похищали, те похищали у других, другие - у третьих, а потом он просто тупо наблюдал, как на него надевают доспехи какого-то там древнего бога и опускают на алтарь с человеческой кровью. Вот в редкие минуты затишья между всеми этими действами, Сергей думал: "Что же я наделал". Не хотелось тогда ни рыдать, ни страдать, ни показательно обвинять небеса и ад. Он просто смотрел на свои руки, когда горе сжимало внутренности до тошноты, и думал о том, как вообще теперь существовать. Кто бы мог знать, что это станет такой потерей, когда всю жизнь считал себя самодостаточным эгоистом. Видимо, частью своего эго всю эту самую жизнь он считал и Волкова. - Олег, прости меня! Онемевшие ноги не ходят? Черт с ними! Связки отвыкли от речи и вместо крика - хрип? Да черт с ним! Провались оно все пропадом, все принципы, все прекрасные ухмылки и беззаботные игры блядской серии "притянуть-оттолкнуть". Пусть бы оно стерлось все из памяти, только чтобы он услышал сейчас. Не помог, не выпустил, не обманулся. Просто услышал неумелый осколок правды от заправского лжеца. Мальчик, который кричал "Волк!". Как в анекдоте, где волк потом думал, что мальчики иногда совершенно не умеют расставаться. И им бы обоим в лучших традициях Уолта Диснея сесть по обе стороны двери и стать пятилетними сорванцами, зарыдав друг по другу. Но Сергей пришибается плечом к двери, как выброшенный на сушу кит. Воет примерно так же, только тише. Подволакивает за собой ноги. А на той стороне за захлопнувшейся дверью Олег Волков слушает звенящую тишину, пропиливая взглядом дерево. Потом отворачивается и уходит. И почему-то не может думать ни одной мысли.***
Жив, дружочек. Мой князь, моя пешка и ферзь. Коротай теперь ночи как-нибудь здесь. Ни присесть, ни поесть. И не дрогнет рука. Только я не решил, что делать с тобой. Пока.
Двадцать один. Двадцать один. Двадцать один раз Волков успевает повторить себе "нет". Прежде чем развернуться на сто восемьдесят и вдвое быстрее сократить обратное расстояние до двери. Он знает, что не сдержится. Он знает, что не сможет. И нет, не поддаться. Не простить. Не сломаться от голоса, которым говорит эта тварь с лицом друга, за которого готов был жизнь отдать. Ну, отдал, молодец, а то фразу-то все используют, да вот воплотить не каждому доводится на своем веку. Небезосновательно опасается Олег совсем другого. Распахивает дверь, смотрит на человека, лежащего на полу в полосе коридорного света. И понимает: всё. Финиш. Краны свинчивает моментально, он кидается внутрь помещения, как шакал за добычей. Он хочет мстить. Не обвинять, не разговаривать, не поучать, не доказывать сволочи, что она сволочь. Просто мстить. И мести не находится слаще, чем физический контакт кулака с чужим животом. Но удар по слабому слишком диссонирует с внутренними принципами, и его этот взгляд еще, будь он неладен. Смотрит не то как на бога, не то как на дьявола. Не смотри. Волков дергает его за плечо, швыряет на пол, заламывает руки. Ладонь прижимает к уху, вдавливая чужую голову в каменную кладку, в сырые плиты, в сырую землю бы вдавить, но нет, слишком просто было бы. Сергей не понимает сначала, что происходит, а потом... Ну, потом понимает, видимо. Потому что дергается весь, мычит что-то сквозь стиснутые зубы. - Молчи. И это первое слово, сказанное в его адрес, с момента их встречи в этом новом мире. Ох, не нужно было говорить. Вообще к нему обращаться не нужно было, признавать факт его существования. А хуже всего, что он слушается. Проглатывает это и слушается, где только хваленый гонор? Подчинение приказу действует, как кровь на акулу. Дал слабину, прогнулся, значит, можно добивать. И Волков знает, что ничего такого это не значит, и законы такие - для падальщиков. Но его грызет, точит изнутри дикая злоба, палёная обида, и он опускается до этого. Сдирает с чужих плеч тюремную робу, спускает до пояса, разрывает по шву. Наваливается сверху, придавливая весом. Сергей дергается снова, услышав характерный металлический лязг ременной пряжки. Всё случается быстро, больно и грязно. Волков не хочет унижения, он хочет деть куда-то всю больную озлобленность изнутри, выместить на том, кто ее породил. Вернуть сторицей. - Всю жизнь, блять, бегаю за тобой. Волков хочет добавить что-то еще пафосное вроде: "Раз по-хорошему не получилось, будет по-плохому" или "Теперь хоть узнаю, стоило ли оно того". Но почему-то не добавляет. Протискивает между его ягодиц два пальца, толкает внутрь. Они играют в молчанку. Сергей таращится в темноту и глотает порцию новых впечатлений, пока горло сжимает спазм и не дает кричать. Волков горячо выдыхает между чужих лопаток, почти оседающий каплями пар в этом стылом воздухе. Убирает пальцы, отчего-то запоздало решив, что не надо с ним вообще церемониться. Приспускает брюки, вжимаясь стояком в задницу Разумовского. Это отвратительно. Как-то не так всё должно случаться, даже у любителей нетрадиционных решений. Но Волков же упрямый. - Не надо! Сергей, продравшись через оцепенение шока, кричит. Да хотя бы потому, что он чуть лучше Волкова знает, что больно будет обоим. Сам факт насилия пугает не столько, как это острое ощущение неправильности происходящего. Это та черта, через которую они не должны были переступать. Столько было всего. Побеги из детдома в ночной май, через второй этаж на крышу подъезда. Дурацкие обжимания в тёмных стрёмных заброшках, когда каждый подзадоривал другого, потому что и хочется, и колется же. Да еще и не понятно по мальчишеской горячечной дурости, чего именно хочется. Вслух не говорили, отшучивались, разбегались с подзатыльниками. Целовались, как изголодавшиеся. Потому что ну это же можно, это же понятно. Это же со своим, а не с какой-нибудь сопливой девчонкой. - Не надо, Волк! Этот голос по ушам режет, хуже скрежета, больнее пощечин. Олег рычит и отвешивает одну этому человеку. Сдобра, наотмашь. А потом, решив, что этого мало, приподнимает за загривок и снова впечатывает лицом в пол. Решимости от этого только прибавляется. - Молчи, я сказал. Сергей закашливается, отплевывается от кровавого привкуса во рту. Волков раздвигает его ноги шире, втискивая колени, вздергивает выше за бедро и тянет на себя. Сергей воет в голос, Волков проклинает все на свете, начиная с него и им же заканчивая. Вбивается в чужое тело, жмурится и матерится беззвучно. Херовая затея была, действительно. Но входит до упора, замирая только тут, чтобы отдышаться. И чтобы посмотреть на человека под собой, а затем начать прибивать его к полу, нажимом локтя заставляя прогнуть позвоночник. Сергей дрожит. От каждого раздирающего толчка внутрь, от каждого движения, да и просто так. Его лихорадит смесь боли, отчаяния и неверия. Хочется исчезнуть, пропасть, провалиться сквозь землю. Больше не существовать, потому что сколько можно уже, это последняя капля. Хуже действительно некуда. Оказывается, лишение будущего и президентского кресла - это не страшно. Разбитые идеалы и стремления - это не страшно. Тюрьмы и крах всех начинаний - это вовсе не страшно. Невыносимый ужас целует твоё лицо смрадным дыханием, когда ты теряешь самого близкого человека. Когда осознаешь наконец, что зарвался и заврался настолько, что тебя ненавидит тот, кто единственный был на твоей стороне всю жизнь. И ненавидит искренне. До такой степени, что готов рвать тебя на части. И делает это. Руками, всем своим телом, словами. Сергей задыхается, его мутит. Желудок, не получавший еды слишком давно, от таких переворотов давит наружу горечь. Кровь смешивается с отвратительным вкусом болезни, и по бедрам течет, и еще немного осталось - он потеряет сознание. Понимается это слишком ясно и четко, все системы бьют тревогу. Сейчас не выкарабкаться, не вырваться, не вымолить жизнь. Грудь сдавливают рыдания от невозможности сделать хоть что-то, от слабости, унижения, смирения. Сергей думает вдруг, что умрет. И не боится, а жалеет. И не себя, а то, чего не успел сделать за всю свою жизнь, наворотив кучу другого, лишнего. Наверное, потому и кричит. - Я люблю тебя! Волку слышится грохот выстрела. Даже без предупреждающего щелчка. Он замирает почти сразу. Тяжелая ладонь бьется о пол рядом с головой Разумовского. - Что ты сказал? Дышится трудно, думается еще труднее. Он слышал каждое слово. И это настолько дико, настолько идет вразрез с привычным образом человека, что не получается вернуть себе злость. Волков хотел бы уверить себя, что это лисья уловка, ложь во спасение. Но, будь откровенным с собой, Сергей никогда не лгал. Ему. Не рассказывал чего-то, это да. Но вот произнесенное вслух лживым ни разу не было. И злоба истаивает от ухнувшего внутри дурного, лишнего чувства. Сами слова эти - тоже лишние. Здесь, сейчас, в этой грязи. - Я люблю тебя, Олег. Волков слушает этот его хриплый шепот сквозь слёзы, сам жмурится и кусает губы от ярости. Чтобы не видеть поганого рта, говорящего такое. Чтобы не проклинать себя так сильно за слабость. Он пытается отдышаться. Поднимает руку, но ударить больше не может. - Блядь. А больше и сказать-то нечего. Обезоружен. Роняет голову, на пару секунд утыкаясь лбом в чужую дрогнувшую спину. И оставляет его в покое. Откидывает от себя, поднимается. Застегнуть брюки, поправить одежду, вот и все. Уходит быстро, дверь оглушительно хлопает за спиной. Главное - не смотреть на человека, скорчившегося на полу, отвратительного (так ведь?) и зачем-то оставленного в живых. Горячая вода отрезвляет и делает мир чуть менее гадким. Волков сдирает с себя одежду уже при входе в жилые комнаты, влетает в ванную и, не глядя, врубает на полную обжигающий душ. Под кипятком хотя бы кажется, что кровь не так бурлит. И дыхание очень скоро сравнивается, смягчается клубами пара. Что делать с ним? Что делать с ним - таким? Месть истончилась, изошла на нет. На внутренней стороне век до сих пор стоит, отпечатанная, эта картинка. Страшная картинка: Сергей на полу, избитый, изнасилованный. Им самим. Вместо желанного удовлетворения и спокойствия чувствуется едва ли не собственная вина. Что страшнее: пять выстрелов или насилие? Что хуже: смерть или унижение? Ответить не выходит. Только думается, что они, вроде как, теперь оба предали друг друга. Значит, квиты? Кулак ударяется в кафель, потому что это уже слишком очевидная попытка найти для себя хоть один повод, чтобы вернуться. Вернуться за ним и не волноваться так, не переживать снова, жив ли он там, понятно, что не цел, но насколько. Волков кривит губы. Лучше не лгать себе. Будь мужиком, мать твою. Не последовательным в действиях ничерта, зато честным перед собой хотя бы. Он вытирается, переодевается в чистое, и уходит.***
Так застыли, как кобры. Друг в друга глядят. Два отброса из выводка волколисят. Все подохли, мой брат, ненавистный, родной. Что нам делать друг с другом? Что делать с собой?
Сергей вздрагивает и подбирается весь, когда дверь снова скрипит. В третий раз за сегодня. Не находится сил даже с места сдвинуться. Правда, скорее моральных. И в желанное забытье провалиться отчего-то не вышло. Теперь мозг лихорадочно пытается просчитать возможные варианты событий и горит от стыда за сказанное. Он-то думал, что откинется, а значит, не страшно. А теперь живой, и отвечай за слова. Вот сейчас, сейчас вернется и будет спрашивать. Захочется провалиться, потому что ответа нет ни на один вопрос. Гротескный черный силуэт в дверях замирает. Закрадываются сомнения. Подослал что ли кого, чтобы закончить дело? - Олег? И неуверенности в этом вопросе куда больше, чем было в первый раз. Силуэт не отвечает. Двигается с места, покачнувшись. Приближается. Сергей отползает в приступе бесконтрольного страха. - Олег, Олег. Кому ты тут еще нужен, горемычный. Волков подтверждает догадку, садится на корточки перед ним, заслоняет свет. Тянет руку, не ожидая, что плечо дернется и взгляд полоснёт чужими глазами, широкими от испуга. Чёрт бы его подрал, как у него получается вызывать жалость и не быть жалким при этом? - Да тихо ты. Получается слишком мягко, слишком успокаивающе, и Волков дополняет это резким "Поднимайся". Сергей слушается, даёт твёрдым рукам себя поддержать, садится. Впору позлорадствовать такому послушанию, вот только пустой взгляд его тревожит, а не радует. Волков хмурится. Разглядывает человека напротив. Обросший, лохматый, изукрашенный медяками синяков. Видно, как трудно ему дается каждый вдох, как он устал, что не стирает даже кровь и желчь с губ. Сломался? Не верится. Не может такого быть. Разумовского невозможно сломать. Это то, за что его могут уважать враги. И друзья, если бы таковые имелись. Но нужно проверить. А для этого хорошо бы найти, за что зацепиться. Волков вздыхает глубоко. Отворачивается, смотрит на импровизированную постель из простыни на полу. Кивает в ту сторону. - Удобно там спать? Сергей приподнимает голову. Смотрит долго, пока пытается выдернуть к жизни интуицию и понять, как отвечать. Не мог же Волк настолько измениться? Он не из тех, кто будет ковырять и искать изъяны, нет. Так что если он спрашивает, то лучше сказать как есть. - Нет. Олег кивает каким-то своим мыслям. Опускает взгляд на ладони, вертит их пару раз. И снова смотрит на Разумовского. Мол, вот этими бы руками придушил? Да нет. Уже нет. - На нормальной кровати ночевать хочешь? Сергей хочет знать, нужно ли ему выдумывать что-то более информативное. Требуется ли от него уточнение вроде: "а что нужно для этого сделать" или "а чем мне такая честь обернется". Хотя нет, не хочет. Уже нет. Он устал, это правда. И о человеческой кровати без кусачих сквозняков просто мечтал последние полгода, это тоже правда. - Да. Волков проводит ладонью по лицу, решает что-то для себя. Приподнимается и протягивает руку. - Ну, пошли тогда. Олег перекидывает руку Разумовского через свои плечи, подхватывает выше талии. Почти волоком тащит по бесконечному коридору до жилых помещений. Сдирает с него тюремную робу, внимательно наблюдая, не дрогнет ли чужое лицо, исказившись свежим страхом. Нет. Сергей начинает дрожать, но держится. Запихнуть его под душ легко. Он тощий и, опять-таки, послушный. Стоит, жмурится от воды, стучит зубами от нервной перегрузки. Волков широкими ладонями трет веснушчатые плечи. Не особо церемонясь, стирает кровь отовсюду, где находит. Намыливает его и смывает пену, стирает большим пальцем со скулы, замирая на пару секунд. Вода льется мимо, водолазка и брюки уже мокрые. Колючие ресницы поднимаются, и вот уже почти, почти пойман этой голубоглазой скотиной. Но Сергей жмурится от мыла, защипавшего глаза. Они не разговаривают. Только когда Волков помогает выбраться из ванной, кутает в мягкое полотенце и - почти - в объятия, Сергей не выдерживает. Кривит губы отчаянно, качнувшись вперёд, тычется лбом в чужое плечо. - Волк... - Молчи, я тебя прошу, а. Просто помолчи. Сергей кивает. Велик соблазн разреветься просто от того, что он ответил, а не ударил. Даже не оттолкнул. Они расходятся неловко. Волков ведет его в комнату. Сажает за стол, приносит стакан воды и таблетку. Сергей смотрит на белый кругляш, как на врага народа. Поднимает взгляд. Волков вскидывает бровь. Поразительная наглость: отказываться принимать незнакомые лекарства, когда тебя в любой момент могут застрелить, например. Но отчего-то даже уважает эту профессиональную непреклонность. Уходит, возвращается с упаковкой, вынимает один блистер, демонстрируя название, при нем выдавливает новую таблетку на стол. - Пей. Это болеутоляющее и успокоительное. Сергей хватается за лекарство, глотает, запивает жадно, часть проливая из-за трясущихся рук. Волков смотрит на все это дело, качает головой и садится напротив, плеснув себе в стакан вискаря. Каждый лечится как может, вестимо. А Сергей не пьет, это он еще помнит. Через час на плечах Разумовского появляется плед. Его перестает трясти от каждого шороха. Волков посматривает на него время от времени, а потому с точностью засекает момент, когда в выражении лица появляется достаточно решимости. Он готов. - Я рад, что ты жив. Слова сухие, ровные. Не вызывающие и не лепечущие от унижения. Волков не знает пока, что ответить. Трет глаза, кивает чуть. Мол, услышал. Они замолкают снова, и снова тишину прерывает Сергей. - Знаешь, я помню как... Только на этот раз Олег перебивает его, моментально оценив, откуда дует ветер. Нет. Нельзя. Рано для таких разговоров. - Я тоже много чего помню, Серёж. Вообще всё помню. Каждую минуту начиная с детдома. Как сбегали, как планировали жизнь, как сигареты пробовали в подворотнях, как дрались друг за друга. И выпускной помню, и институт твой, и наш первый скандал крупный. Еще помню как ты меня на работу променял... Сергей выпрямляется, видно, хочет возразить, но затыкается, увидев воздетый вверх указательный палец. Молчать. - ... И как я тебя променял на службу. Сергей хмыкает и улыбается. Едва заметно, горько, самыми уголками губ. Волков прячет ответную автоматическую улыбку, почесав кончик носа. - Всё я помню, короче. Но это не отменяет того факта, что ты сделал. Со мной. И с собой. Волков ловит удивлённый взгляд Разумовского. Такой открытый, что хоть на стену лезь. Да, мудачьё, кое-кто даже сейчас волнуется о тебе. - Как ты вообще планировал жить после этого, а? Нормально бы тебе жилось? Злиться снова очень не хочется, но этого разговора не избежать. Хотя сердитость выходит такая, больше похожая на обиду. И это очень странно. Типа: "Ты выстрелил в меня? Ну, обидненько". Бред. - Никак. Сергей отвечает невпопад, зажимает ладони между коленей. Волков сводит брови к переносице, делает приглашающий жест рукой. Мол, разверни мысль. - Я не планировал выжить после... Игры. Я хотел отомстить. И был такой вариант, что мы там погибнем. Оба. Разумовский осторожничает, но подлокотники стула все равно хрустят под пальцами Волкова. Венка на виске панически бьется, обозначая, что внешнее спокойствие - только внешнее. - "Такой вариант", да? Это уже не идеализм, а идиотизм, знаешь ли. Отомстить хотел? Вот я тоже хотел отомстить. Тебе. Понравилось? Это неправильные слова и достаточно мерзкие. Редкий случай, когда не удерживаешься, и просто несёт в заведомо неверную сторону, чтобы сделать больно. Сергей опускает взгляд и молчит. Внутри обрывается что-то. Он не щетинится, не защищается, не обижается и даже не боится. Принял это как наказание, как справедливую казнь. Волков подрывается на ноги, сметает со стола стакан и допивает горячительное залпом. - Так, ладно. Покажу тебе кровать и ложись уже. Спать будешь в наручниках, понял? Не знаю, насколько ты можешь быть безопасен для окружающих и себя самого. Волков запрокидывает руки за голову. Взъерошивает волосы на затылке, мнёт шею, говорит куда-то в сторону. - Олег. - М? Оглядывается через плечо. Разумовский стоит, кутается в безразмерный плед и смотрит совсем не как жертва. О, этот взгляд. Означающий, что сейчас будет произнесено что-то, важное для него больше жизни. Что-то, за что он будет биться до конца, пойдёт на что угодно и... - Простишь? В груди отзывается гулким ухающим ударом. Где таких берут вообще? На какой планете? Мальчишка, зазноба, неразгаданный, немыслимый, невыносимый. Не забыть, не выкинуть ни из головы, ни вот оттуда, где все сейчас так крутит и тянет. Волков разворачивается. Сует руки в карманы брюк. Пожимает-дёргает плечами. - Посмотрим. Сергей подходит к нему неумолимо быстро. Окольцовывает объятиями, кидается, как на иглы. Олег выдерживает пару секунд, а потом срывается. Ну и плевать. Вынимает руки из карманов, обнимает его в ответ, прижимает к себе крепко-крепко, хмурясь, утыкаясь носом куда-то за ухо. И прощает, прощает, прощает. Напольные часы бьют двадцать один.