Синее кружево

Благо, даруемое нам искусством, не в том, чему мы научимся, а в том, какими мы благодаря нему становимся. О. Уайльд

Есть люди, которые хорошо запоминают числа. Для них запомнить, например, свой номер сотового совсем не составит труда, из скольки знаков он бы не состоял. И не важно: услышат они эти числа, увидят или даже представят в уме. Есть люди, которые хорошо запоминают лица. В толпе они легко могут найти человека, которого видели лишь пару раз и не оставившего о себе каких-то особых впечатлений. А есть люди, которые хорошо запоминают увиденное перед глазами. Словно фотоаппаратом, они запечатлевают какой-либо момент до самых подробных деталей. И очень часто такие люди становятся творческими личностями… Тсунаёши не мог вспомнить, когда открыл в себе талант к рисованию: возможно, это было так давно, что воспоминаний просто не осталось; возможно, они просто прячутся где-то в глубине его разума и только ждут момента, чтобы внезапно предстать перед юношей яркой вспышкой. Не проходило и дня, чтобы Тсуна не брал в руки карандаша; для него рисование было чем-то вроде зависимости. Он изливал душу в этих рисунках, и, как открытую книгу, можно было прочитать по ним его мысли. В каком свете могут предстать иногда люди, видеть которых мы привыкли настолько, что не верим в возникновение каких-то новых мыслей, связанных с ними! Впервые Савада познал это чувство в школе. Тогда они вместе с Гокудерой-куном сидели в библиотеке, изучая материал для эссе. Бродя среди широких книжных шкафов в поисках нужного справочника, Тсуна, повинуясь какому-то неизвестному инстинкту, обернулся к длинному столу, за которым сидел его Правая Рука. Солнечные лучи, запутавшись в мягком клубке облака, словно прощались с людьми до завтрашнего дня. Абрикосовый свет заката обволакивал фигуру юноши и ложился на пол светлым вытянутым пятном. Ладонь Хаято в ожидании сжала уголок страницы, волосы струились вниз, касаясь плеч, а ворот рубашки ассиметрично и чуть небрежно лежал на гладкой шее. Этот момент, длиною меньше чем в секунду, запомнился Тсунаёши лучше, чем запомнилось бы часовое рассмотрение самых фотореалистичных картин в какой-нибудь галерее. Сославшись на усталость, Десятый ушёл домой. Вернувшись, он заперся в комнате на ключ и воспроизвёл увиденное на бумаге. Тогда его руки не повиновались разуму. Импульсы для их движений исходили откуда-то из глубины сердца. Они будто пересказывали когда-то услышанную историю. Впоследствии по характеру рисунка Тсуна мог определить, как сердце услышало историю, запечатлённую на бумаге. Это мог быть нежный шёпот, обыкновенный повседневный голос, плач, яростные раскаты грома, пение… А историю Гокудеры-куна тогда ему рассказали шелест осенней листвы и шум серо-голубого моря. Он никогда не показывал свои работы. Он даже никому не рассказывал о своём таланте. «Разве может хоть кто-нибудь поверить, что Никчёмный Тсуна смог чему-то научиться?» — так думал юноша. И поэтому для всех это оставалось секретом. А он рисовал. Рисовал тех, кто дорог ему, кто основательно поселился в его душе, и ни один её уголок не остался неизведанным для бумаги. Савада считал, что она никогда не раскроет никому его сущность, но однажды это всё-таки случилось. Тсунаёши уже давно любил Реборна. Как ни пытался он внушить себе, что не может испытывать к нему чувств, юноша не смог побороть их в себе. Но и признаться Десятый тоже был не в состоянии. Он будто смотрел в горное озеро; такое прозрачное и чистое, но холодное; пребывание в нём привело бы Саваду к смерти, а от простого созерцания разрывается на части сердце. И никакого компромисса в этой ситуации существовать не могло… Тогда он шёл домой из школы и думал о Реборне. Снятие проклятия аркобалено полностью изменило его внешность и голос: широкоплечий, мускулистый, теперь он шёл твёрдой и уверенной походкой, с изяществом доставал из кобуры пистолет и разговаривал низким приятным баритоном. Но тогда Тсуна впервые увидел его обнажённым… Капельки воды быстро бежали по телу Реборна вниз, будто пытаясь перегнать друг друга и очерчивая каждый изгиб его атлетического тела. Тёмные мокрые волосы прилипли к шее, а грудь была подставлена струям живительной влаги. Шум воды в тот момент казался Тсунаёши лучшей музыкой в мире. Он слышал причудливые мотивы и голоса, рождающиеся из этих непрекращающихся мелких шорохов и дроби. В голове эхом звучало сердце. Он коснулся самой поверхности горного озера. Словно прибывая в трансе, Тсуна отошёл от двери ванной и, медленно ступая по ступенькам, поднялся в свою комнату… Внезапно его сознание прояснилось. Он сидел на скамейке в небольшом сквере недалеко от дома. В руках Десятый сжимал простой карандаш. Вокруг не было ни души. Словно ошпаренный, Тсунаёши вскочил с места. Перед глазами мелькали нечёткие картины: он сидит за столом и карандаш резко двигается в его руке, оставляя за собой короткие чувственные линии. И тогда они складываются в единый образ темноволосого человека, чьи тяжёлые мысли и заботы смывают тёплые струи воды, нежно лаская его тело. Когда юноша заканчивает портрет, он замечает вазу с нежного оттенка цветами, стоящую прямо перед ним… Сердце Тсуны пропустило удар, а на лбу выступила испарина. Он рисовал… на кухне. И, судя по всему, тот рисунок так и остался лежать возле вазы с цветами. Савада рванулся с места, но было уже поздно. По зелёной аллее сквера к нему медленными шагами шёл Реборн. Снова юноша увидел эту походку, эти изящные жесты, и в который раз удостоверился, что его репетитор очень изменился. И только взгляд его остался неизменен: всё так же невозможно было прочитать его мысли по этим тёмным глазам — глазам, что совсем недавно видели немое признание Тсунаёши. Юноша почувствовал себя парализованным — и только это помогло ему не сорваться с места и не убежать неизвестно куда, когда Реборн вплотную приблизился к нему. Несколько мгновений мужчина не предпринимал абсолютно ничего. Он лишь смотрел в растерянные карамельные глаза своего ученика, чья сущность сейчас так влюблено трепетала. Савада уже погрузился в горное озеро, и пути назад ему не было… Очнулся Десятый лишь через несколько секунд, когда его губы уже были соединены с губами аркобалено, а на щеках лежали большие тёплые ладони. Единственным, о чём жалел Тсунаёши, было то, что он никогда уже не сможет увидеть этот первый их поцелуй собственными глазами. А значит запечатлеть его на бумаге тоже навсегда останется невозможным.