Десять сыновей Морлы

— Ты не раздумал? — спросил Ульфданг брата, подавая ему котомку с едой. Мадге насупился. — Нет, — буркнул он. — Йортанраг проводит тебя до границы, — сказал Ульфданг. — Ему все равно ехать в Скага Изрен. — Я поеду один! — Один ты не доедешь, — отрезал Ульфданг. «Кто знает, во что ты опять ввяжешься, если оставить тебя без присмотра», — подумал он, но вслух ничего не сказал. Он привычно проверил подпруги, хлопнул коня по крупу и сказал Мадге на прощание: — Белой дороги тебе, младший брат. Помоги тебе Этли, хранящий в пути. Будь почтителен с Йортанрагом и Ангрродом… и постарайся не настроить людей Карна Тидд против себя. Мадге не дослушал. Он ударил коня пятками и умчался вперед, не дожидаясь, когда выедет Йортанраг со своими людьми: девятому сыну Морлы словно бы не терпелось покинуть отцовский дом. Каддгар осуждающе покачал головой. Не выслушать наставления старшего брата и не ответить на слова прощания — большая неучтивость. Каддгар всегда считал, что Ульфданг слишком снисходителен к своему неблагодарному младшему брату. Зорким взглядом он проводил удаляющуюся фигуру Мадге и, вздохнув, молча потянул Ульфданга к дому. — О Каддгар, — проговорил Ульфданг, по-прежнему глядя в темноту, где растворились очертания Мадге и его коня. — Хотелось бы мне знать, не на беду ли мы отпускаем его так далеко. Быть может, было бы куда спокойней держать Мадге поблизости, на хуторе Скеги, как желал отец… — Рёдри приглядит, — коротко сказал Каддгар. — Да, Ангррод сможет приглядеть за Мадге в Карна Тидд. Отец сказал, возможно, это и к лучшему, — согласился Ульфданг, склоняя голову на плечо побратиму: могучий северянин был немного выше Ульфданга. — Мы не раз слыхали от сказителей, что многие знатные юноши, в родном краю слывшие бездельниками и бедокурами, выправлялись и даже становились героями Трефуйлнгида, волею судьбы оказавшись в чужих землях. Сам Мадге не вспоминал о легендарных героях, когда, прячась в подклети, задумал бежать из Гуорхайля к брату в Карна Тидд. Он давно уже лелеял эту мысль — после каждой мнимой обиды, нанесенной ему братьями или отцом, Мадге мстительно обещал себе: «Уйду я отсюда, уйду в Тидд, и обратно они меня не дозовутся!» Мадге отчего-то казалось, что стоит ему оторваться от отца, сменить привычную усадьбу гуорхайльского карнрогга на другой дом, как жизнь его переменится. Из девятого сына, неженатого юнца, не заплетающего волосы, которого никто не воспринимает всерьез, он словно по волшебству превратится во всеми уважаемого знатного мужа, и геррод его взлетит до самых палат Орнара. Правда, рисуя перед собою привольную жизнь в Карна Тидд, без отцовского глаза и тычков старших братьев, Мадге не задумывался о том, каким образом добудет себе богатство и почет, о которых мечтал. Тидд был миролюбивым карна — оттого, что никогда не был достаточно силен — и его воинам нечасто приходилось насыщать клинки кровью врагов. Мадге едва ли стоило надеяться, что Ангррод в ближайшее время заткнет свои косы за пояс (то есть, объявит войну), а ведь только в военных походах безземельные эсы могут добыть себе славу и поправить свое положение. Мадге не утруждал себя размышлениями, не сулящими ему ничего хорошего. Он верил, что уж в другом карна, где не будет отца и старшего брата Ульфданга с его набившей оскомину честностью, никто не посмеет называть Мадге ребячливым и неразумным. Он докажет, докажет им всем, как они ошибались! Каким образом он это докажет, Мадге пока не знал: его расчеты не простирались так далеко. В конце концов, когда-нибудь да подвернется подходящий случай — главное, не сплоховать, вовремя ухватиться за пеструю шубу Этли обеими руками и урвать для себя лоскут удачи. Мадге считал, что Этли много задолжал ему. Начать хотя бы с того, что он родился девятым сыном… Оглядываясь в прошлое, Мадге видел свое детство несчастливым и неприкаянным. Он не хотел видеть ни благодатных дней мира, ни обильной пищи, ни дров в очаге, которых даже в самые суровые зимы было в достатке; не замечал и того, что всегда был тепло одет и добротно обут — везение, выпадающее немногим. Ульфданг, рожденный в неспокойное, неустроенное время в чужом доме, не уставал благодарить Рогатых за их милости — а Мадге лишь фыркал про себя, слушая молитвы старшего брата. Ему, привыкшему к благоденствию и не знавшему ничего иного, казалось, что Ульфданг лицемерит, чтобы выставить себя перед людьми этаким скромником, достойным сыном Орнара. Мадге завидовал ему, наследнику меча; завидовал и Ангрроду, которому неведомо за какие заслуги вдруг досталось целое карна; завидовал даже младшему брату Лиасу, всеобщему любимцу… В сравнении с ними Мадге чувствовал себя ненужным. Не успел он появиться на свет, как началась эта кутерьма с рождением Лиаса, болезнью матери, похоронами, нескончаемыми детскими хворями десятого сына Морлы: все носились с болезненным младенцем, как с породистым жеребенком, а на бойкого, неугомонного Мадге никто не обращал внимания. Он был всего лишь на год старше Лиаса, но женщины не обхаживали и не тешили его так, как младшенького — наоборот, они чаще бранили его, поколачивали, когда Мадге, расшумевшись, будил своего бедненького хворого братца. Порой Мадге хотелось тоже заболеть — как назло, он всегда был силен и крепок. Он помнил, как носился по усадьбе, не зная, чем себя занять. Между ним и Йортанрагом, восьмым сыном Морлы, было три зимы разницы — небольшой срок для взрослого, но огромная, непреодолимая пропасть для мальчишек. Йортанраг бегал с Сианделом и близнецами Урфом и Урфтаном — Мадге был еще слишком мал, чтобы участвовать в их буйных играх; а к Ульфдангу, Ниффелю и Сильфре он и сам не отваживался подходить: такими взрослыми и значительными они ему тогда казались. Один только Ангррод по доброте душевной иногда возился с ним: давал поиграть со своим ножом и почти не сердился, когда Мадге докучал ему. Теперь же Мадге не испытывал к третьему брату особенной любви: повзрослев, он начал презирать Ангррода, тугодума и увальня, все желания которого сводились к сытой жизни на своей земле. Ангррода не влекли ни кровопролитные набеги, ни грабеж, ни разорение вражьих домов — словом, всё то, что наполняет смыслом жизнь знатного эса, то, к чему стремился сам Мадге. И все же Мадге вбил себе в голову нелепую затею — перебежать от отца к брату. Быть может, в нем заговорили отголоски прежней детской привязанности; а может, он просто жаждал избавиться от отцовского гнета. Отцовский гнет. Мадге частенько повторял это в своих мыслях, хотя и сам не смог бы объяснить, в чем он проявляется: Тьярнфи Морла никогда не был суров со своим девятым сыном. Мадге родился, когда отец его уже воссел на карнроггском возвышении Ангкеима. Малолетний Вульфсти Хад, оставленный править в Вилтенайре, еще не отказался платить ему дань; гуорхайльские элайры, изголодавшиеся за годы безвластия по крепкой руке, полюбили своего нового господина, а женщины из карнроггской усадьбы не могли нахвалиться его рачительной хозяйкой, мудрой и рассудительной Ванайре. Тьярнфи Морла успокоился. Его больше не точили мысли об учиненной над ним и его матерью несправедливости: он сполна отомстил своим обидчикам. Отныне ничто не могло пошатнуть геррод Дома Морлы. Любуясь тем, как всё пышнее разрастается древо его благополучия, карнрогг Тьярнфи сквозь пальцы смотрел на шалости своих детей. Когда-то он был строг с Ульфдангом и Ниффелем — тогда он и сам был еще молод; теперь же Морла взирал на младших сыновей с высоты своих лет, и те казались ему совсем малышами, несмышленышами, которым можно простить любую выходку. Их воспитание легло на плечи старших сыновей: так заведено под небом Орнара. Мадге плохо помнил отца из своего детства и почти не помнил мать: Ванайре всё болела после рождения Лиаса, и Мадге не пускали к ней — непоседливый, шумный ребенок мог утомить недужную. А госпожа Од, пусть и следила за тем, чтобы и другие дети ее родственницы были здоровы и сыты, всецело посвятила себя Лиасу: точно маленькому прелестному божку, она угождала ему, потакала его капризам и отдавала этому служению все силы и всю страсть своего сердца. Предоставленный самому себе, Мадге вырастал крепким, но некрасивым, как сорняк, упрямо пробивающийся из-под стены дома. Позже, угрюмо наблюдая со стороны за своими братьями — за благородным Ульфдангом, за баловнем Лиасом — Мадге твердил себе, что достоин большего, чем просто составлять счастливое число десять. Он не желал довольствоваться долей девятого сына, одного сына из многих, и проклинал судьбу за то, что ему так не повезло с самого начала. Мадге жаждал власти — и собрал вокруг себя свиту дерзких юнцов. Но все его дружки были никчемными подхалимами, младшими сыновьями фольдхеров, бестолковыми сыновьями элайров, нищими и вечно голодными — сор, который ничего не стоит. Те же, чей геррод был покрепче, не желали ему подчиняться — и это задевало Мадге, хоть он и старался не подавать виду. Вместе со своей разношерстной ватагой он затевал всевозможные шутки — небезобидные, а подчас и жестокие. Глядя на них, люди вспоминали буйство молодого Ниффеля: беспутный девятый сын Морлы будто бы поставил себе целью если не превзойти второго брата, то по меньшей мере повторить его недобрые забавы. А Мадге и сам бы не сказал, для чего это делает. Давным-давно, когда он еще пытался вести себя так, как наставляли его старшие братья, Мадге начинал испытывать непонятное беспокойство, некий зуд, ощутимый почти телесно — будто обжегся о крапиву и сдерживался, чтобы не почесать больное место. Братья, их разговоры, их покровительственный тон, даже то, как они улыбались или размахивали руками — всё раздражало его, и чем дольше он сидел с ними, тем больше злился. Помимо собственной воли он принимался спорить, придираться к их словам — «напрашиваться на тумаки», как говорил смешливый Ангррод. Старшие братья сердились и частенько наказывали наглеца — и Мадге в который раз уверялся в своем подозрении: они все его ненавидят. С беспокойством взглядывая в его искаженное злобой лицо, Ульфданг думал, что Мадге и в самом деле становится похож на Ниффеля. Верно, не лгут люди, когда злословят о Доме Морлы: дескать, в их роду есть эта кровь, дурная кровь балайра, унаследованная от первого Морлы — отцеубийцы Аостейна. Слава богам, в Мадге она воплотилась не так ярко, как в Ниффеле… Мадге замечал на себе встревоженный взгляд Ульфданга и краснел от злости, принимая тревогу в глазах старшего брата за неприязнь. Мадге мерещилось, будто каждый, кто смотрит на него, замышляет против него что-то дурное. В поучениях старших братьев ему слышалась ложь, в попустительстве отца — какое-то скрытое коварство. Власть старших, которую, как убеждали его все вокруг, поставил над эсами сам великий Орнар, тяготила и возмущала Мадге. Унизительным казалось ему склоняться перед теми, кто всего-навсего появился на свет раньше него. Оттого Мадге делал всё наперекор отцу и братьям, будто пробовал на прочность их терпение. В глубине души он ждал наказания — и сейчас, когда его проступок — не мелкая пакость, а настоящее злодеяние, нанесшее непоправимый вред герроду его отца — снова сошел ему с рук, Мадге не испытал облегчения. Он был разочарован. В последний раз оглянувшись на родную усадьбу, поглощаемую мраком Дунн Скарйады, Мадге подумал об отце. Призрак сожаления мелькнул в его сердце и сразу же растаял в воспоминаниях о жарком теле Вальебург. «И не так уж она и хороша», — с непонятной досадой подумал Мадге. Он вспомнил, какой она была мягкой, удивительно горячей под его руками, как одуряюще пахла пряными хризскими благовониями и еще чем-то теплым, животным, сладковатым, от чего Мадге хотелось впиться зубами в ее полное белое тело и не отпускать, рвать на части, пока она… пока он… Мадге натянул поводья так, что конь захрипел и закружился на месте. Жаль, что он не довел дело до конца. И чего он испугался этой Йортанраговой дурехи Бигню? Пусть бы потом отец сколько угодно наказывал его, пусть бы даже вспорол ему брюхо и набил его соломой, как требовал древний Закон — зато Мадге взял бы себе то, что ему причиталось. Отец, верно, не ожидал от Мадге такого предательства — от Мадге, собственного сына. Но разве отец не предал его первым? Это он, Мадге, должен был повести Вальебург в спальный покой под шутливые напутствия гостей, это ему Вальебург должна была уступить свою честь — ему, а не отцу, который, как старый раскормленный пес, даже не пожелал обнюхать поставленное перед ним кушанье. Каждую ночь из десяти свадебных ночей Мадге ревниво прислушивался к сонной тишине спального покоя и слышал лишь громогласный храп Ангррода; а днем он смотрел на разряженную мачеху и изнывал от желания и зависти. Мадге уже знался с женщинами, но ни к одной из них он не воспылал такой страстью, как к Вальебург, дочери Хендрекки, своей бывшей нареченной. Мадге почитал это за доказательство того, что Вальебург богами была предназначена ему и никому другому. Он счел это за некое право, которое у него несправедливо отняли. Мадге забывал, что прежние его женщины были рабынями, да еще и далеко не красавицами: он словно бы нарочно брал самых забитых и неказистых, чувствуя, что такие не дадут отпор. Он похвалялся перед друзьями-подпевалами своими любовными победами, как похваляются все юнцы, нелюбимые женщинами — на деле же Мадге вовсе не был большим искусником. Ему не хватало терпения даже на то, чтобы подстеречь приглянувшуюся девку — всё выходило случайно, с кем придется, и не всегда заканчивалось так, как хотелось Мадге. Женщинам он не нравился. Глаза у Мадге слегка косили и кожа была нечистая, но безобразным он не был. Его лицо с мелкими, какими-то лисьими чертами могло бы даже показаться смазливым. И все-таки девушкам виделось в нем нечто отталкивающее — они сторонились неуравновешенного юнца; а его неуклюжие шутки, понятно, только портили дело. То, что так легко и будто бы само собой получалось у красавчика Лиаса, у Мадге выходило из рук вон плохо. Он не умел держать себя с женщинами, не понимал, как обходиться с ними, недоумевал, отчего к Лиасу они липнут как мухи, а от него, Мадге, шарахаются как от гурса. Мадге и в голову не приходило, что не всем девицам по нраву, когда им рвут платье или выкручивают руки. Но с дочерью Хендрекки, мечталось Мадге, у него получится гораздо лучше: ведь она его невеста, а не дуреха-рабыня. Конечно, его грубые ухватки придутся ей по душе — куда она денется? Вон же и от Йортанрага молодая жена убежала в первую ночь, а теперь ничего, живут себе… Так что и Мадге со своей женой как-нибудь да сладит. И вдруг невесту уводят у него из-под носа — собственный отец уводит у него невесту! Большего унижения Мадге не мог и представить. Он решил, что отец сделал это нарочно, чтобы подольше держать его в юнцах. Пусть старшие братья сколько им влезет заливают про непомерную гордость Хендрекки, про союз с Карна Рохта, про поход на Карна Вилтенайр — Мадге знает, всё это здесь не при чем. Прекрасную Вальебург отобрали у него лишь для того, чтобы его унизить. Бережно взращивая свою ненависть, Мадге внушил себе, что влюблен в Вальебург — «прекрасную Вальебург», как называл ее в своих мыслях. Ее красота словно бы добавляла ей ценности — ценности украденному у него сокровищу. Мадге разглядывал свою новую мачеху, воображая себя Оэльгисом, разлученным с возлюбленной Сигъётли — хотя, разумеется, совсем не собирался бросаться грудью на свой меч, подобно легендарному герою, как не собирался и похищать отнятую у него невесту. Мадге не имел обыкновения строить далеко идущие планы. В тот день, направляясь в спальный покой, он и не думал о Вальебург. Он просто хотел забрать из своей ниши остатки медового хлебца, завернутые в тряпицу: Мадге угостили им еще на свадебном пиру, а он запрятал лакомство у себя в постели, чтобы не делиться с братьями. И тут он заметил ее, совсем одну в пустом спальном покое — Мадге не мог ее упустить, нет, не мог упустить! Наверно, если бы это оказалась не Вальебург, а какая-нибудь другая женщина, Мадге сделал бы то же самое: до того удачным был случай. Он привык пользоваться каждой подвернувшейся возможностью… Но сейчас он убеждал себя, что хотел именно Вальебург. Еще немного — и Мадге отомстил бы отцу, восстановил бы справедливость. Ибо разве это не справедливо — наконец заполучить то, что было обещано тебе богами? Мадге ехал в стылую зимнюю ночь, и в нанесенных вчерашней метелью сугробах ему виделась белая плоть Вальебург.