Десять сыновей Морлы

Вслед за Морлой Каддгар вошел во Вьятукерн и огляделся. Он впервые увидел знаменитое священное место, пастушью хижину Виату, где карнрогги со всего Трефуйлнгида судили о мести, войне и справедливости. Здесь роггарим, собрание властителей, назвал Райнара Красноволосого роггайном; здесь признали карнроггом ванарихского изгнанника Эрдира Кег-Ньордру и судили смерть бесчестному кровосмесителю Райнфи Хаду; здесь могущественные эсские правители клялись в вечной дружбе или становились непримиримыми врагами. Меж древних камней запалили костры, чтобы потешить правдолюбивого Виату и хоть немного рассеять темень Дунн Скарйады. В отсветах пламени казалось, будто камни ожили и то растут, то, наоборот, сжимаются. Густые тени от них скрещивались на утоптанном снегу. Давным-давно, когда Рогатые Повелители еще только начали возделывать отвоеванные у Старших земли, Виату перегонял стада своего отца Орнара, и громадные быки и коровы так вытоптали это место, что с тех пор тут ничего не растет. Случилось так, что Виату проголодался и решил зарезать одного из быков. Девять дней и девять ночей он боролся с быком-исполином, и на рассвете десятого дня одолел его. Тогда Виату развел большой костер и принялся жарить мясо, а пока оно жарилось, сложил из бычьих костей хижину. Виату укрыл ее шкурой быка, и не было крыши прочнее этой. Но за многие и многие годы шкура истлела, и остались лишь окаменевшие кости, омытые дождями и отбеленные ветром. Говорят, Виату до сих пор останавливается на ночлег в своей пастушьей хижине, когда по весне гонит отцовские стада на зеленые просторы Бедар-ки-Ллата, пастбища богов; вот отчего весною земля содрогается и ходит ходуном: то бьют в нее бронзовые копыта небесных быков и коров. Перед роггаримом карнрогги молились Виату, дабы он утишил в них злобу и ненависть и даровал им свое благоразумие. Морла привез с собой льняного масла, сала и пшеничных и ячменных зерен. Пробормотав положенные молитвы, он бросил зерна в огонь и плеснул масло на подножие одного из камней, а после обмазал его салом. Каддгар молча наблюдал за Морлой. Они прибыли к Вьятукерну последними — теперь ждали лишь Хендрекку Моргерехта, что как всегда опаздывал со своим не в меру пышным поездом. Другие карнрогги и их люди сидели по землянкам: метель давно утихла, стояла тихая, безветренная погода, но морозило так, что на глаза наворачивались слезы и замерзали на ресницах. Даже Каддгар, могучий сын Севера, старался держаться поближе к огню. Он смотрел, как Морла обходит с салом все стоящие кругом камни, и терпеливо дожидался, когда, наконец, он сможет покинуть неприветливый заснеженный Вьятукерн. Каддгару здесь было не по себе. Всю дорогу от Гуорхайля до Карна Фальгрилат Морла твердил ему, что лишь он, Каддгар, а не его дурная мать, вправе воссесть во Вьятукерне рядом с другими владыками эсов. Провожая его, Ульфданг говорил то же самое… Но вопреки всему Каддгар чувствовал, что ему здесь не место. Ему было странно и страшно среди безмолвных древних камней, что будто нависали над ним во мраке и тишине Дунн Скарйады. Из головы не шли разговоры Морловых элайров — шепотом, чтобы не накликать нечисть, — о том, что не по нраву придется Рогатым Повелителям роггарим во время великой ночи, когда лишь Ку-Крух, Ддав и Тааль держат совет. Не Орнар, Отец Правды, а лживые Старшие будут вещать устами карнроггов в эту зловещую пору — неправедным будет их суд. Прежде, отправляясь в чужедальние земли, Каддгар испытывал лишь радость и воодушевление. Тогда он предвкушал битву — потеху Крады, богатую добычу, громкую славу, что привезет с собою в Гуорхайль вместе с награбленными богатствами и клыками убитых врагов. Никогда доселе его не терзали сомнения, как сейчас… Но в прежние дни и в грохот щитов, и в победный пир он устремлялся бок о бок со своим молочным братом. Разражаясь боевым кличем гуорхайльцев, Каддгар слышал рядом с собою чистый голос Ульфданга и краем глаза видел его светлое лицо. Сколько он себя помнил, побратим всегда был рядом; а сейчас Каддгар словно лишился глаз или языка, словно оказался нагим и безоружным перед надвигающейся безликой опасностью. Он не понимал того, о чем говорили между собою карнрогг Морла и его старые преданные элайры, Эйнирд Фин-Солльфин и Йомендир Фин-Гебайр. Каддгар пытался, но никак не мог вникнуть в хитросплетения лжи, подлостей и козней, что с каждым днем все больше окутывали предстоящий роггарим. Он чувствовал, что его пытаются обмануть, но не знал, кто и в чем его обманывает. С затаенным страхом Каддгар думал о том, что ему, не приведи Орнар, придется занять место своего отца на роггариме — место правителя Карна Баэф, захваченное матерью; а Ульфданга не будет рядом, чтобы растолковать ему, чего от него ждут и как ему поступить. Да и сам этот суд удручал Каддгара — суд над балайром, поправшим древний Закон, но всё же по-прежнему близким родичем его побратима. Расставаясь с Ульфдангом, Каддгар пообещал защитить его злосчастного младшего брата, даже если роггарим судит иначе. Ульфданг ничего не ответил, лишь крепко обнял Каддгара на прощание и долго не отпускал. До сих пор, вспоминая строгое лицо друга, Каддгар не мог понять, желал он Ниффелю жизни или смерти… Каддгар заслышал шаги задолго до того, как Эорамайны вошли во Вьятукерн. Рука Каддгара привычно метнулась к поясу, но меч он оставил одному из элайров Морлы: ни один эс не смеет входить в священный круг Вьятукерна с оружием. Гунвар и Данда тоже были безоружны. Чуть поодаль скучились их люди — Каддгар различил в темноте огоньки их глаз. У Каддгара встала дыбом щетина на загривке. Он перевел взгляд на Гунвара — тот нахлобучил необыкновенно большую лисью шапку поверх нескольких слоев синей, с разводами, ткани, которой обернул голову по моддурскому обычаю — из-за этого мучнисто-белое востренькое лицо карнрогга Гунвара казалось еще меньше. Гунвар улыбался, но глаза его, слезящиеся на морозе, горели злобой. Старший Эорамайн и Морла обнялись и расцеловались. Гунвар расспросил Морлу о новостях, и они немного поговорили об общих знакомцах и дальних родичах, что жили в других краях и приехали на роггарим вместе со своими повелителями. Данда поднял руки ладонями вверх и принялся вполголоса, нараспев, произносить хвалу Виату. Перед этим он тепло поприветствовал Каддгара, но разговаривать не стал: казалось, Данда побаивался угрюмого баэфца, взирающего на него исподлобья. Закончив молитву, Данда встал позади дядюшки и уткнулся замерзшим лицом ему в плечо. — Я гляжу, ты притащил с собою Баэфского Медвежонка, сын моей сестры, — начал Гунвар, решив, что для учтивости сказано уже достаточно. — Так ведь и ты привел с собою Медведицу, родич, — отозвался Морла. Гунвар натянуто улыбнулся. — Ты что же, желаешь устроить бой медведей, как в роггайновы времена? Данда хохотнул: ему понравилась шутка дядюшки. Но Морла не смеялся, и Данда смущенно умолк — верно, сейчас было не время забавляться, а он опять всё сделал невпопад, как, бывало, корил его Гунвар. — Доблестный Каддгар — единственный законный карнрогг Баэфа, — резко сказал Морла. — Не его вина, что его кукушка-мать, возомнившая себя ровней мужчинам, завладела сыновним наследством, когда Каддгар был еще мал и не мог удержать в руках меч. Ныне он зрелый муж и герой Трефуйлнгида, его меч подымается на локоть выше мечей других воинов, и не Тагрнбоде, а Каддгару восседать на этом камне, — Морла указал на один из повалившихся наземь камней. Гунвар прищурил злые раскосые глаза. — Я гляжу, ты и вправду задумал превратить священный Вьятукерн в медвежью яму, — протянул он. — Надеешься, что твой медведь схватится с моим и роггарим позабудет о том, для чего мы на самом деле сюда съехались? — Я не замкну круг роггарима, покуда древние камни Вьятукерна оскверняет эта потерявшая всякий стыд баба, перепутавшая карнроггский меч с веретеном! — вскинул голову Морла. Глаза у него тоже разгорелись, тонкие ноздри трепетали, а когда он говорил, то приподнимал верхнюю губу, обнажая клыки — казалось, еще немного, и он бросится на Гунвара. Но Гунвар Эорамайн был слишком умен и повидал слишком много свар, чтобы поверить в это притворство — один только наивный Данда встревожился, как бы Морла не навредил его дорогому родичу. Гунвар успокаивающе взял руку Данды в свою. — Что ж, доблестный сын Гройне, — сказал он, взглянув через плечо Морлы на Каддгара, — хватит ли у тебя ярости сразиться с родной матерью? Не сомневаюсь, что хватит, — Гунвар вновь посмотрел в лицо Морле. — Недаром же Баэфского Медвежонка вскормил род убийц родни. Один Морла вероломно убил своего отца, великого роггайна Райнара, другой — расправился с побратимом, а после и с названым отцом, мудрым карнроггом Атенгелом Хадом… Морла впился глазами в лицо Гунвара. — О да, любезный дядюшка, уж кому как не тебе знать толк в том, как следует любить своих родичей, — процедил он сквозь зубы. — Во всем Трефуйлнгиде наслышаны о твоей великой любви к единокровному брату, высокородному Райнаригу, для которого ты не жалел ничего — даже жены и собственной чести. А уж как ты любишь своего прекрасного племянника, молодого Данду! Верно, сам Райнар Красноволосый не пылал к красавице Элейфгун такой страстью… Данда побагровел. Выступив из-за спины Гунвара, он выпалил: — Я не позволю бесчестить нас с дядюшкой тому, кто охотнее делит ложе со своими сыновьями, чем с женами! Неужели ты думаешь, что мы в Моддуре не знаем, отчего погубила себя моя старшая дочь, Сафайт Лебяжьебелая? Не зря люди говорят, что это ты сжил ее со свету, чтобы жена не мешала тебе забавляться с твоими несравненными десятью сыновьями! — Твоя дочь была слаба рассудком — как и ты сам, раз обвиняешь меня в столь немыслимых злодеяниях, — тут же огрызнулся Морла. — Хватило же у вас с дядюшкой бесстыдства сосватать мне полоумную! Гунвар мягко придержал Данду — тот тяжело дышал и раскрывал рот, как выброшенная на берег рыба. — Что поминать прошлое, милый мой Данда? — сказал Гунвар. — Сам посуди, злодеяния высокородного Тьярнфи не могут и сравниться с тем, что натворил его безумец-сын. Об этом мы и поведем речь на справедливом роггариме. — Убийство фольдхера — дело карнрогга, а не роггарима, — возразил Морла. — Бьяррену Валь-Кинладу подобало бы вверить себя суду своего господина вместо того, чтобы бежать в чужую землю и требовать роггарима для своей мелкой обиды. — Да неужто? И что же, ради фольдхера один твой сын судил бы против другого? Против своего старшего брата и балайра? — спросил Гунвар. — Свободный эс вправе воззвать к роггариму, если у него нет надежды на справедливый суд на своей земле — так гласит древний Закон. А стоит ли уповать на справедливость, когда суд вершит тот, кто захватил чужое наследство и изгнал истинных наследников из земли их отцов? — Ты так хорошо знаешь законы, высокородный сын Онглафа, — нарочито учтиво проговорил Морла, — но отчего-то позабыл об одном, самом старом, коему покорялись еще первые эсы в царстве гурсов Туандахейнене. Быть может, в твои годы память уже начинает подводить тебя, старший родич? Так я почтительно напомню. Старым Правом зовется этот закон, что древнее самого древнего Закона, и он гласит: владеть, повелевать и требовать справедливости вправе лишь сильный. Гунвар ухмыльнулся — в отблесках костров сверкнул обломанный клык. — Так вот, значит, на что ты уповаешь. На Старое Право! — воскликнул он. — Потребуешь у роггарима Старого Права для Ниффеля и заставишь беднягу фольдхера врукопашную биться с балайром? Опомнись, племянник, — Гунвар вплотную приблизился к Морле. — Роггарим — не твои сыновья, во всем покорные отцовской воле. Роггарим не станет судить так, как тебе пожелается. Уж лучше не заговаривай о Старом Праве, когда мы воссядем среди священных камней Виату. Великие карнрогги Трефуйлнгида — не легковерные смерды, охочие до сказочек о первых эсах в Туандахейнене. Тебе не склонить их на свою сторону одними только байками о стародавних временах. Нет никакого Старого Права, как нет и четырехзадой матери роггайна гурсов. А если оно и было когда-то, в дни, о которых стерлась всякая память, то Отец Орнар давно уж положил эсам жить по его Закону, а не по гурсьему обыкновению. — Тогда ответь мне, о мудрейший родич, — не уступал Морла, — если ты не признаёшь Старое Право, отчего ж ты поддержал моего сына Ангррода на прошлом роггариме? Ведь это ты, высокородный Гунвар, — ты, твой племянник, Вульфсти Хад, Хеди Эйдаккар и я отдали Ангрроду Карна Тидд в обход изгнанных сыновей Ингрима Датзинге. — Да это не меня, а тебя подводит память, сын моей старшей сестры, — сказал Гунвар, понизив голос. — Ужель забыл, почему я отдал за твоего сына свой голос и голоса моих родичей на прошлом роггариме? Морла окинул Гунвара презрительным взглядом. Стоило ли сомневаться, что этот старый хитрец затеял роггарим ради собственной выгоды? — Мне надоело лаяться с тобой, Эорамайн, — сказал Морла. — Чего ты хочешь? — Чего я хочу, родич? Уж не сговариваться с тобою о цене на виду у всего Трефуйлнгида, — Гунвар покосился на своих людей, что сгрудились неподалеку. — Баэфская Медведица оказалась куда умней своего дурня-муженька. Это не я притащил ее на роггарим, а она увязалась за мною — и не спускает с меня глаз. А глаз у этой ведьмы больше, чем два, и они повсюду… Вот что, сын Тюргёрьи, — Гунвар понизил голос до свистящего шепота. — Чем огорчать моего бедного Данду пустой бранью, лучше б поразмыслил, как нам потолковать с глазу на глаз. И поостерегись, Братоубийца! — заключил Гунвар громко — так, чтобы его услышали столпившиеся у Вьятукерна эсы. — Тебе не одурачить справедливый роггарим!

***

Хендрекка Моргерехт явился через четыре дня после прибытия Морлы. Только-только занялись дневные сумерки; Морла и его люди перебирали в землянке свое добро, прихваченное для подарков знакомцам и родичам. Йомендир Фин-Гебайр расправлял и раскладывал перед собою беличьи шкурки. Другой элайр, Эйнирд Фин-Солльфин, считал вслух выделанные кожи. Старые элайры глухо ворчали: весь прошлый день их господин до изнеможения сторговывался с Гунваром Эорамайном, и подарков после Гунварова набега осталось немного. Свободному эсу, приехавшему на роггарим, приличествует обойти с дарами и приветствием всех своих знакомых и принять ответные дары, но Морле сейчас меньше всего хотелось ходить по гостям. Его вымотал вчерашний торг. Карнрогг Гунвар затребовал за свой голос куда больше, чем Морла рассчитывал. Старый лис так и частил словами, отстаивая свою цену — его картавая моддурская речь до сих пор звучала у Морлы в ушах, быстрая и трескучая, а стоило Морле закрыть глаза, как перед ним возникало паскудное дядюшкино лицо с острыми скулами, острым носом и острым подбородком. Тонкие уши Гунвара так и дергались от возбуждения, когда люди Морлы перетаскивали выторгованные богатства в Эорамайнову землянку. Похоже, карнрогг Гунвар ушел от Морлы довольным сделкой, но Морлу не покидала тревога. Он не доверял слову старшего Эорамайна, прославленного на весь Трефуйлнгид своим лукавством и ненасытной жадностью. Кто знает, что у того на уме? Они с Морлой всегда недолюбливали друг друга. Вчера Гунвар в обмен на подарки обещал принять на роггариме его сторону, а завтра может без колебаний отказать Ниффелю в Старом Праве и судить ему смерть… Снаружи послышался шум. Наспех одевшись, Морла вышел из землянки. Ему навстречу размашисто шагал карнрогг Хендрекка, ослепительный в позолоченном панцире хризской работы и пурпурном плаще. Подбитый мехом плащ скрепляла серебряная цепь на двух бирюзовых застежках — на одной выгравирован лик истинноверского святого, на другой — первые слова молитвы. За Хендреккой следовали его элайры, такие же разодетые и высокомерные. Они тоже вырядились в доспехи, а руки держали на рукоятях мечей, и в толпе, высыпавшей поглазеть на приезд Моргерехта, зароптали. Кем возомнили себя эти заносчивые южане, что явились к священной хижине Виату, в оплот мира, так, словно изготовились к битве? Завидев Морлу, Хендрекка небрежным движением скинул шапку на руки подоспевшему отроку и тряхнул тяжелыми кудрями так, чтобы они рассыпались по плечам. — Ну, здравствуй, зять, — проговорил Хендрекка, раскрывая Морле свои объятия. — Вот уж не думал, прощаясь с тобою у великой реки Фоиллах, что нам доведется свидеться так скоро. В голосе Хендрекки слышалось недовольство. Целуя его не по-мужски нежные щеки, Морла заметил, что Хендрекка чем-то раздосадован. Наверно, изнеженный южанин просто устал с дороги; а может, он сердится, что ему пришлось ехать в такую даль ради чужой заботы. Приглашая Хендрекку в свою землянку, Морла с беспокойством вглядывался в его надменное лицо: что-то учудит этот своенравный глупец на роггариме? Заступится ли он за Ниффеля — за балайра, что перебил стольких рохтанских воинов, пусть даже теперь Карна Рохта и Карна Гуорхайль покончили со старой враждой? И не потребует ли за свой голос платы, как Эорамайн? Добрый Виату, эсолюбивый сын Орнара, отведи эту беду… А Хендрекка и в самом деле был не в духе. Он только возвратился со свадьбы в Гургейле, как в Мелиндель пришла весть о роггариме — и Хендрекке, едва успевшему омыть ноги после дальней дороги, пришлось вновь пуститься в тяжелый путь — зимой, да еще и в великую ночь, когда по Трефуйлнгиду рыщут одни волки и чада Ку-Круха. Быть может, в иное время Хендрекка отправился бы на роггарим с большей охотой — похвастать перед другими карнроггами своим богатством и вдоволь покрасоваться перед эсами со всего Трефуйлнгида. Но сейчас Хендрекка устал, замерз в своих великолепных, но не слишком подходящих для мороза Дунн Скарйады одеждах и досадовал на Морлу за то, что из-за его сына-балайра Хендрекке пришлось столько дней просидеть в санях, дрожа от холода и глазея на однообразные снежные просторы, до смерти ему надоевшие. Дело, которое Морла ему навязал, было дрянным до омерзения, с какой стороны ни посмотри. Отвергнутый богами жених Тааль в припадке балайрской ярости растерзал родичей того, кто дал ему кров; а властитель земли, где совершилось злодеяние, не заступился за своего фольдхера, как должно, а заперся, точно трус, в своем доме, не желая идти против старшего брата. И Морла хочет, чтобы Хендрекка — он, карнрогг Хендрекка Моргерехт, авринт и защитник истинной веры, любимый сын справедливого Господа! — взял сторону бесчестного убийцы и судил виноватому жизнь, а правому — смерть? Надоумил же Старший породниться с этим гнилым родом балайров и убийц родни… Напутствуя Хендрекку перед дорогой к Вьятукерну, Нэахт Кег-Райне надавал ему столько советов, что Хендрекка уже рад был поскорей уехать — лишь бы отвязаться от своего многомудрого побратима; но сейчас, сам того не замечая, Хендрекка думал его словами. На этот раз и жена его Хрискерта была согласна с Нэахтом, что случалось весьма нечасто. Собирая мужа в дорогу, она бранила Морлу и его семейство, причудливо смешивая хризские, весериссийские и эсские ругательства. «Роггарим, роггарим, — бормотала она, роясь в распахнутых сундуках. — Один убыток от этот роггарим! Едешь-едешь, зря хорошая еда кушаешь, зря подарки туда-сюда даешь… А потом: нет тебе, Хрискерта, хороший шелк на платье, нет тебе мех и крашена ткань на дочкин приданое — всё, всё ушел на этот ваш роггарим, тьфу, безверные!» «На роггариме в ссоры не ввязывайся, — вторил ей Нэахт, стоя у Хендрекки за плечом. — Зря меч не обнажай, войной никому не грози. С Медведицей не сцепляйся: Баэф далеко, пускай бесится, как ей заблагорассудится, нам нет дела до ее бабьей блажи, а драться с нею — себе дороже. Во Вьятукерне меньше говори, а больше слушай. Не спорь, коли все карнрогги ополчатся против Морлы и его безумного мертвого сына. Пусть безглазая демоница утащит Ниффеля в пекло — нам-то что? Место жениха подле его невесты. А ежели по воле Господней роггарим судит Ниффелю жизнь, тогда и ты отдавай за него свой голос, а после требуй у Морлы благодарности. Пусть Братоубийца не думает, что ты и впредь будешь прибегать по первому его зову, как преданный пес…» От их бесконечных напутствий у Хендрекки гудела голова. Обычно жена говорила одно, а побратим — другое; если Нэахт упрекал Хендрекку, то Хрискерта нахваливала; если же, наоборот, жена слишком докучала ему, Хендрекка мог уйти из ее покоев к Нэахту. А теперь они на пару подступили к Хендрекке и день и ночь допекали своими советами — в конце концов он до того извелся, что уже не мог дождаться своего отъезда. Раздраженный, уставший от поспешных сборов, а еще больше — от жены и побратима, Хендрекка отправился на роггарим, кляня Морлу и Гунвара Эорамайна, устроившего невесть что из обыкновенного убийства. Статному Хендрекке пришлось согнуться в три погибели, пробираясь к почетному месту. В землянке оказалось душно, спертый воздух пах дымом, но Хендрекка так продрог, что был рад любому теплу. Он снял расшитые речным жемчугом рукавицы и протянул руки к огню. Оглядев сидевших напротив эсов, он узнал элайра Эйнирда Фин-Солльфина, что приезжал в Карна Рохта посланцем от Морлы, и сына Баэфской Медведицы, которого видел на свадьбе, — тот хмуро строгал кинжалом вяленое мясо и отправлял куски в рот, не отрывая от Хендрекки настороженного взгляда. Рядом с Медвежонком вертел головой самый младший из сыновей Морлы. Хендрекка помнил его со свадьбы: еще тогда он приметил пригожего юношу. Лиас, так его звали. Легко запомнить: десятый сын Морлы, десять — счастливое число, а Лиас и значит «счастливый». — Вижу, твоему младшему сыну пришла пора заплести волосы? — Хендрекка начал издалека, как того требовала учтивость. Морла со вздохом опустился рядом. Хендрекка поморщился: Тьеберн Морла еще не стар, а кряхтит, будто старик. — Славно, что ты заговорил о моем десятом сыне, тесть, — подхватил Морла, точно ждал этого вопроса. — Я привез Лиаса на роггарим, рассудив, что настал его черед покинуть прядильню и сесть на одну скамью с оленями Орнара, ясенями битвы — знатными воинами. Здесь, у священных камней Вьятукерна, собрались лучшие мужи Трефуйлнгида по своему роду, богатству и доблести. Быть может, один из них примет на себя заботу о моем младшем сыне и взрастит его не меж очагом и стеной, не среди бедной родни и рабов, а среди благородных мужей, рожденных с оружием, скотом и землей. Хендрекка величаво наклонил голову. — Ты замыслил достойное дело, властительный зять мой, — сказал он. — Многие благородные мужи с великой радостью назовут твоего Лиаса любимым сыном, ибо род его знатен, богат и прославлен отвагой и щедростью. Хендрекка вновь взглянул на Лиаса. В свете очага его волосы, прямые и негустые, как и у карнрогга Морлы, отливали червонным золотом; мягкие отблески пламени ложились на свежее, нежное, как у девушки, лицо. Младший Тьярнфинг поразительно походил на своего отца, но в мелких, тонких его чертах еще не было ничего хищного — может, оттого, что на губах Лиаса частенько ни с того, ни с сего расцветала улыбка, а в золотистых глазах светилось мальчишеское любопытство. И кожу его, пусть и чуть желтоватую, не усеивали эти отвратительные веснушки, из-за которых Хендрекка не мог смотреть на Тьеберна Морлу без брезгливости: вслед за хризами рохтанцы почитали белизну кожи. Почувствовав взгляд Хендрекки, Лиас перестал вертеться и потупился, как подобает еще не заплетшему волосы юноше; но вскоре не выдержал и украдкой посмотрел на гостя. Хендрекка ответил ему благосклонной полуулыбкой. Выходит, всё же не напрасно он приехал на этот роггарим… — Теперь, когда моя старшая дочь, прекрасная Вальебург, спряла мир меж нашими карна, мы с тобою родичи, — торжественно сказал Хендрекка Морле. — Ради нашего родства я, так и быть, назову твоего сына моим сыном. В моем Мелинделе, крутоскатном и величественном, что подобен бражному залу роггайна хризов, я взращу твоего Лиаса отважным воином и почтительным сыном Рогатых.