The show must go on

— Это не он. — Двойник? — удивился комиссар, — не может быть! — Нет. Постой... Бэтмен рванул жилет, затем рубашку на груди лежащего, и взорам открылась стиснутая плотным бандажем женская грудь. Гордон округлил глаза. — Ого. Вот уж не думал. Сержант, умойте ее. Пожалуйста, — добавил он, поймав укоризненный взгляд Рамирес. Осторожно, будто боясь обжечься, Рамирес провела мокрым полотецем по лбу женщины-Джокера. Потом по острым скулам, носу, избегая касаться губ, оттягивая до последнего неизбежное — что? — Ну же, Мария! Не укусит же она тебя. Дай сюда. Комиссар отобрал полотенце и стер остатки грима со смертельно бледного лица, размазывая черное, белое и красное. Два грубых шрама уродовали впалые щеки. — Ну-ка... Он попытался поддеть ногтем накладку, и тут грязная рука c обломанными ногтями с неженской силой сомкнулась на его запястье. — Не смей! — зеленые глаза открылись и сверкнули на мгновение яростью, которая, впрочем, тут же сменилась презрительной усмешкой. Гордон отступил на шаг. — О боже, они настоящие... Она провела свободной рукой по щеке и посмотрела на чистые пальцы. — Черт! Ну? Довольны, да? Лязгнув наручниками о батарею, она уселась по-турецки на кушетке и запахнула рубашку. Оглядела присутствующих, задержав свой пронзительный зеленый взгляд на каждом. — Толпа неудачников, — констатировала она. — А вас, смотрю, удача не оставляет, доктор Куинзел. Или Харли Квин? — Нет больше ни доктора Куинзел, ни Харли Квин. Все встало на свои места. Все странности последних нескольких лет. И то, что Джокер перестал, как раньше, время от времени давать себя поймать, как он это делал ради какого-то своего извращенного удовольствия, и то, что он стал менее изобретателен в своих, с позволения сказать, проделках, и то, что, будучи арестованными, его подручные на вопросы о нем отвечали очень странными взглядами, но молчали, как рыбы. — Вижу. Это он с вами сделал? Харли Квин, которая больше не была Харли Квин, злобно расхохоталась, но в ее глазах, перекрашенных зелеными линзами, стояли слезы. — Это вы с нами сделали. *** — Что вы знаете о настоящей любви, рыбья кровь? Теперь мне нет никакого смысла скрывать… Помнишь, то побоище в доках, Бэтс? Вы там все с ума посходили от отчаяния, иначе я не могу объяснить эти ваши два десятка волкодавов. Сначала они задрали гиен, которых, к слову, мы просто для красоты держали, а потом… Он не такой смерти хотел. Взрыв, пожар, с музыкой и фейерверками, это его бы устроило. Или от твоей руки, Бэтс, я уверена, он был бы удовлетворен, зная, что заставил тебя перейти последнюю черту. Но не так, не от собачьих укусов, так не должно было быть. Он умер у меня на руках. Умирал долго и мучительно. Один дьявол знает, как ему было больно, но он ни разу об этом не заикнулся. Он умел обращаться с болью, он знал о ней все. А это я сделала сама, пока он был еще жив, и наш последний поцелуй был окрашен вот этой кровью. Тогда он в первый и последний раз сказал, что любит меня. Может, соврал, это все чушь собачья, что перед смертью не лгут. Но услышать эти слова из его уст стоило всей боли на свете, и я ни о чем не жалею. Он ушел, а я... я просто заняла его место, и теперь он всегда со мной. Когда тебе за сорок, и ты теряешь свою единственную любовь... У меня не было выбора, вы мне его не оставили. Не пытаясь больше сдержать слезы, она съежилась в неудобной позе и опустила глаза. — Делайте, что хотите, мне теперь все равно... Теперь я просто старая дура.