***
Луи достаёт бритву и разворачивается в сторону зеркала, сталкиваясь взглядом с парнем, у которого настолько грустный и потерянный взгляд, что хочется блевать. Когда он в последний раз искренне улыбался? Это явно было «до». И этих «до» в его жизни слишком много, чтобы смести их и начать жить заново. Брианна неожиданно смягчилась за последние дни и ему даже стало её жаль (да, Луи, так и надо, всегда находи повод прощать и жалеть людей, даже если они усердно обливали тебя говном). Вчера они выбрали имя ребёнку (виват, Фредди Луи Томлинсон!), и сегодня в честь примирения собирались провести приятный вечер в ресторане, оставив ребёнка у бабушки. Кажется, ещё вчера он гулял с Дэниэль. Нет ни секунды, чтобы остановиться и наконец расставить всё по полкам. Но он даже рад — просто потому, что он задумчиво будет пытаться впихнуть на эти самые полки проёбанные мгновения… партнёрства по преступлениям. Брианна приходит, не опаздывая — в меру скромная, приветливая и мило одетая, Луи мысленно делает ставку, что тот дикий вечер с оскорблениями был исключением из правил и срывом после недавних родов. Они даже умудряются о чём-то поболтать с непринуждённостью давно женатых людей, прежде чем внимание официантов переключается на другую пару, которая только что зашла в двери, минуя вспышки фотокамер. Пока персонал услужливо указывал им на забронированный столик и готовился вручить в руки меню, Луи остолбенело пялился на этих двоих, надеясь, что ему попросту снится кошмар, потому что такие совпадения не бывают случайными. Брианна перехватывает его взгляд, щёлкает пальцами перед лицом Томлинсона, и её теплота и дружелюбность словно осыпаются и облезают, оставляя только самодовольную ухмылку. — Запомни, Луи. Не только тебе можно разбивать чужие сердца. И не думай, что ты настолько избранный, что можешь запрятать свои болевые точки куда-то глубоко от других людей. У тебя теперь всё будет наружу, милый. Ещё острее, чем обычно. Увидимся в суде, папаша, — она выплёвывает это громче своей пламенной речи, настолько громче, что на них оборачиваются остальные посетители. Иногда Луи кажется, что всё, чем питается Брианна — это шум вечеринок, её сраный сок (и, ох, что-то покрепче) плюсом отборные драмы вперемешку со скандалами и угрозами о судебных разбирательствах направо и налево. Брианна шумно хватает сумку и выбегает из заведения, Луи уже готов с восьмидесятьюпроцентной точностью определить кричащие заголовки завтрашних газет, и на его бедную голову будто давит огромным железным каркасом, и лёгкие сдавливает, и он чувствует себя таким старым, таким уставшим и таким идиотом… — Мистер Томлинсон, всё в порядке? — слышится услужливый голос официанта. Луи мгновенно переключает кнопки в своей голове – бац, и он снова улыбчив и весел, «да, всё хорошо, я очень извиняюсь за прошедший инцидент, я отойду на пару минут и сделаю заказ, нет-нет, не волнуйтесь». Перспектива напиться отвергается сразу — в условиях противостояний следует оставаться трезвым. Луи вздыхает, доходит до туалета и умывается прохладной водой. Всё обязательно образуется и всё будет хорошо. Просто нужно немного… — И давно я являюсь твоей болевой точкой? — журчание воды разбавляет резкий голос, инородным пятном вливаясь в санитарный воздух богато отделанного закутка. подождать? — Зейн, да ради Бога… Давай просто оба сделаем вид, что этого не было? Как мы и раньше со всем делали, а? — А вот Бога ты сюда не приплетай. Поглядите-ка, кое-кто разучился не только отвечать на звонки, но и на вопросы тоже! — То, что я сейчас здесь с тобой рядом — чистая случайность, и поэтому ты… — начинает Луи, не поворачиваясь. — Я всё слышал, — пожимает плечами Малик. — Глупо получилось, правда? Томлинсон шумно вздыхает, выключает воду и ёжится в пиджаке, который скользко и некомфортно обнимает плечи. — В любом случае, это уже не имеет смысла. Иди, тебя Джи ждёт. Малик хмыкает, достаёт телефон, смотрит на время и как бы невзначай роняет: — Нет, не ждёт. Она девушка тактичная и неглупая, поэтому уехала, сообразив, что мне нужно поговорить с… — Со своим бывшим лучшим другом? — С тобой, — заканчивает Зейн. — К чёрту, — отвечает Томлинсон, всё ещё не глядя на Малика. — Блять, Луи, ты не можешь так вести себя вечно! Они тебя на части порвут, а я не прощу себе, если… — Год назад ты уже охуенно всё себе простил, — резко бросает Томлинсон, уже порядком устав от этой нереально тяжёлой ситуации, и порывается уйти. Зейн перехватывает его за запястье, когда тот уже практически достигает заветной двери. Он попросту не даёт ему уйти — Луи наконец отрывает взгляд от сторонних объектов и поднимает глаза, но со взглядом Малика не сталкивается. Тот, как будто забывший, что хотел сказать, разглядывал это хрупкое и тонкое «bus 1» на руке Томлинсона. И Луи, уже не в силах сопротивляться этой идиотской вещи, которая колет в сердце тупыми иглами (чувствительно, но не так сильно, чтоб сдохнуть в этот же момент), разыскивает взглядом аналогичную надпись на руке Зейна, и, невесело усмехнувшись, роняет: — Она цвет теряет, понимаешь? А ведь казалось, что татуировки — одна из тех вещей, которые, ну, знаешь… навсегда? — У нас есть и много других вещей, которые, казалось, что «ну, знаешь, навсегда», — Зейн выпускает его запястье из своих цепких пальцев. — Нам надо нормально поговорить. Это уже не вопрос, а утверждение, и Томлинсон рад бы воспротивиться, но в этот вечер всё идёт наперекосяк, и он уже ставит рекорд по количеству скандалов за сутки – о, кое-кто бы им гордился. Ну, будет ещё один всплеск энергии, ещё один обсасываемый заголовок, ещё сотни лишних слов, в которых будет мелькать одна ложь и фальшь. Ну и что? Он сам не верит то, что говорит это, но его язык шевелится и губы складывают звуки в осмысленные слова. — Вызывай такси к чёрному входу. И давай свалим отсюда. Малик неверяще смотрит на него, будто ему мало этих слов и он ждал чего-то ещё, но набирает номер и следует инструкциям. Луи игнорирует своё отражение в зеркале, пытается вспомнить, когда в последний раз искренне улыбался, и думает, что если это решение себя не оправдает, то он, наверное, просто убьёт Зейна. От этой мысли становится пугающе проще. Малик аккуратно придерживает чуть ли не чугунную дверь, пропуская Луи вперёд. — Не надо заботиться обо мне, мать твою, — ложь. Тебе нужно это. Нужно, чтоб о тебе наконец уже кто-то позаботился, стал инородным пятном среди пиздеца, ответственности и проблем. Но возможность этого кажется ещё более нелепой, чем даже самый безумный и сумасшедший вечер. Луи забирается на заднее сиденье, мутным взглядом провожает аккуратненькие мусорные баки и думает — как бы было хорошо, если бы кто-то взял, распотрошил и починил его самого.***
Они сидят прямо на полу — нормальные люди в это время уже спят, но они уже слишком давно выбились из всех рамок этого прилагательного. Как они приехали, Зейн сразу погнал Луи в душ, чтобы освежиться, и его мокрые волосы сейчас лежали в полнейшем беспорядке. Сказать «давай поговорим» сложно. Взять и поговорить — ещё тяжелей. Слова не выдавливаются, диалог не клеится. — Поздравляю с рождением ребёнка, что ли. Луи хочет рассмотреть в глазах напротив сарказм или усмешку, но не находит ни того, ни другого, вздыхает и отвечает: — Поздравляю со скорым выходом альбома. Зейн убирает в сторону телефон и говорит: — Я знаю, что у тебя всё не так гладко, как хотелось бы. И я знаю, что тебе нужно выговориться. Если тебе нужен друг, который может это сделать — ты знаешь, что он перед тобой. Если тебе нужен незнакомец, который после ни разу не поднимет эту тему — что ж, он тоже может быть перед тобой. Это твой выбор, не мой. — Разговорами ничего не изменишь, к сожалению, — неопределённо отвечает Луи. — Послушай, я… — Почему, когда ты уходил, ты не позвал меня с собой? — внезапно вырывается изо рта Томлинсона, и, чёрт возьми, лучше бы он вовремя прикусил язык. Зейну хочется засмеяться, но эта ситуация настолько же смешная, насколько и горькая. — Ты бы не ушёл. Ни за что. Для тебя спокойствие и счастье других людей всегда стояло выше твоих собственных желаний. Ты бы никогда не ушёл из группы, зная, сколько людей нуждались в ней и в тебе. Потому что если бы ушли мы вдвоём — всё бы точно сломалось. Больше ничего бы не было. И ты бы никогда себя не простил. — Ты хочешь сказать, что я остался один, потому что ты самостоятельно решил, что я бы сделал, поверил в это и решил не уточнять события у меня самого? — Ну давай, скажи мне, что всё было бы не так. Я слишком хорошо тебя знаю. Тебя, твою сущность, твой характер. Со всех сторон. — Ты мог бы обсудить это со мной, а не ставить меня перед фактом! Ты есть, а потом, бац — тебя нет, и потом ты звонишь, и… Что ты вообще рассчитывал от меня услышать? — Я от тебя ничего и не услышал, — хмыкает Зейн. — Ты был нужен мне. — Я не буду врать, что ты не был нужен мне. Конечно, был. И мне очень жаль, что… — Тебе жаль, что они давили на меня все эти годы? Тебе жаль, что все нити пришлось рубить сразу и поджигать мосты в эту же самую секунду? Если бы я остался, они бы доломали меня – и, о, указываю на это ещё один раз, — потом сломанным оказался бы ты. И… — Зейн, ну сука, — каким-то чужим, горьким голосом перебивает Луи. — То есть, типа, по твоей версии событий и по твоему идеальному решению под названием «съебись за пять секунд», меня прямо никто-никто не сломал? — Я не говорю, что он был идеальным. Любой вариант событий затронул бы нас обоих. Просто потому, что мы были близки. Мы были лучшими друзьями. — Скорее, друзьями с лучшими привилегиями. — Тебе проще говорить даже об этом, чем о твоём ребёнке? — Господи, просто там… там всё сложно, — уже беззлобно говорит Луи, потому что злиться бесконечно попросту невозможно. — И я очень, очень устал. — Рассказывай, — отвечает Зейн. — Если хочешь, конечно, — поспешно добавляет он, сталкиваясь с нечитаемым взглядом в ответ. Хочется доверять ему – ну, знаете, как раньше. Слова тогда не приходилось насильно толкать из горла, да и особо думать о том, как это будет выглядеть — тоже. Пожалуй, именно поэтому Луи весь этот год и старался не сталкиваться с Зейном лицом к лицу. Просто потому что знал — иначе образуется трещина в той защитной стене, которую пришлось выстроить хотя бы для того, чтобы не подохнуть под завалами воспоминаний о прошлом и неизвестностью будущего. И сейчас Томлинсон понимает — Малика нельзя пускать ближе, он и так за один вечер умудряется сократить расстояние между ними, которое метафорически равно миллионам километров. — Ты мне не доверяешь? — спрашивает Зейн, задумчиво ожидая реакции. И тихий шёпот подсознания, шепчущий «это же Малик, твой Малик, кто, если не он?», должен быть заглушён ещё на моменте его зарождения, но это - будто издать звук в четырёх стенах, где совершенно нет людей и постороннего шума. Он лишь умножается и возвращается — это эхо, это чёртов бумеранг. А у Томлинсона внутри слишком, слишком пусто, чтобы избежать этого эффекта. Ну и что? Проблема даже не в том, доверяет он или нет. Проблема в том, что в этот самый момент ему хочется верить. Поэтому он делает так, как раньше делал всегда — рассказывает Зейну всё, просто всё, и это даже перекрывает тупую и ноющую боль в висках, которая до этого момента казалась непрогоняемой.***
Они прощаются как-то до жути нелепо, стоят в прихожей, Луи диктует свой номер, и это почему-то даже смешно. — Увидимся в ближайшее время? — спрашивает Зейн, облокачиваясь на стену. — Как ты себе это представляешь? Может, двойное свидание? — ржёт Луи. — С моей стороны Дэниэль, с твоей — Джиджи, представляешь, что будет? — Как созреешь — позвони, — парирует Малик. Томлинсон награждает его факом в ответ и понимает, что если не уйдёт сейчас, им обоим будет хуже — поэтому выходит, аккуратно и мягко закрывает дверь, за пару шагов достигает машины и уезжает. Внутри всё ещё пусто, но вечная молотилка в висках вроде успокоилась, что не могло ни радовать — поэтому сейчас он планировал отоспаться и ни о чём не думать максимально возможное количество времени. Дни тянутся медленно и тягуче, будто специально отделяя Зейна от настолько ожидаемой им даты — он весь в работе, в радостном предвкушении и нетерпении. Его альбом, его детище, то, чем он так гордится, наконец будет представлено всему миру. Ради этого ведь стоило работать, да? И, сидя на кухне в компании ужина и бутылки вина, пока Хадид снова пропадает на своих вечных фотосессиях, не отставая от его занятого графика (да, наверное, они действительно идеально подходят друг другу), Малик думает о том, стоило ли оно того. Конечно, если делать упор на себя и собственную независимость, желание саморазвиваться и прочее такое – да, тут всё было отыграно чисто. Но, блять, не получается делать упор на одном только себе, если даже то, что шло под гордым ярлыком «я», упиралось в другого человека. Зейн думает — да нет же, Луи не был один, не мог быть. У него были (и есть) Гарри, Лиам и Найл, Олли, Дэниэль, его семья и ещё много людей, и он сам отгородился от Малика, когда тот пытался наладить с ним контакт, и вообще… Но почему тогда он смог полностью открыться (даже сейчас, когда они всё ещё на разных полюсах) только ему? И ведь ты хотел этого, как бы не пытался сейчас это отрицать? В любом случае, ничего у них уже не будет нормально. Людям не впервой расходиться навсегда, при этом договорившись о скорой встрече. Но ведь не было, не было такого способа — Зейн знает, Зейн думал об этом столько раз, что у него чуть не сломался мозг, — нельзя было сделать так, чтобы получилось и уйти, и сохранить всё, что было у них с Луи. В реальной жизни не бывает идеально-правильных выборов. В реальной жизни есть проёбы и ответственность за свои поступки. И когда Малик уже попросту не знает, что ему думать и делать, и мысли о Томлинсоне вклиниваются разрушительным метеоритом во вселенную, которую весь последний год Зейн пытался заставить крутиться вокруг себя, телефон вибрирует и показывает входящий вызов. Он вздрагивает от неожиданности, погружённый в собственные мысли, и не сразу отвечает на звонок. — Зейн? — да он почувствовал, что ли? — Луи? — язык не поворачивается даже ввернуть обстоятельства их последнего прощания и ввернуть шутку про двойное свидание. — Приезжай, — слышится в трубке через шум и помехи, и Зейн начинает подозревать, что всё плохо, совсем плохо. — Если тебе не похуй на меня, если не… И Малик сидит, как ошарашенный, будто на него вылили ведро холодной воды, и он не совсем понимает, что вообще происходит — Томлинсон бросает трубку прежде, чем тот решает что-то ответить и сообразить. Блять, да как же хочется, чтоб они вдруг стали неизвестными хотя бы на пару дней, чтобы каждое их взаимодействие не становилось эпицентром бури, чтоб любой нормальный разговор не приходилось прятать за толстыми стенами, чтоб больше не… Зейн уже закрывает дверь с обратной стороны, когда внезапно вспоминает одну до невозможности банальную и лежащую на поверхности вещь. Да, он мог бы проспать этот сраный икс-фактор и не попасть в бойз-бенд, от которого он так усердно отклеивался последний год, что забил практически на всё остальное. Он мог бы сделать всё иначе. Мог бы. Пути судьбы — штука непредсказуемая. Зейн садится в машину и называет адрес. Может, стоило захватить бутылку с собой? Малик занимает заднее сиденье, уставшим движением проводит рукой по волосам и прикрывает глаза, откидываясь на спинку. Если бы не икс-фактор, он бы никогда не узнал о Луи. И вдруг стало так мерзко от противной и эгоистичной мысли — даже уверенности! — в том, что встреча Гарри и Луи прокрутилась бы в любых условиях и любых параллельных вселенных. А их с Томлинсоном могло бы просто не быть! Просто, сука, не быть! — Быстрее, пожалуйста, — говорит Зейн, вспоминая ещё одну банальнейшую и непоколебимую вещь. Их с Луи нет уже год. И он сам приложил к этому руку.***
— Я думал, ты не приедешь, — голос Луи ещё тише, а акцент непонятнее, чем обычно, и Малик опять не понимает — пьян он или расстроен, и, вообще, он не понимает слишком много вещей, как оказалось. И этот голый факт бесит до невозможности. Ибо, ну, зря, что ли, он выстраивал своё собственное направление всё это время? — Как видишь, я здесь, — отвечает Зейн, и он не уверен, что хочет поворачивать голову и сталкиваться со взглядом Томлинсона, но идти на попятную уже поздно. И всё не просто очень плохо — всё крайне, крайне хуёво, потому что на Луи попросту нет лица, и Томлинсон хочет сделать шаг назад, но у него и так всё уже слишком давно [практически год] идёт наперекосяк, и его пустота внутри внезапно взрывается, потому что устала маскироваться под безобидное место обитания — идите к чёрту! У него внутри ад, блядский ад, с демонами и огнём. И он беззащитен. Он трещит по швам. И шаг назад почему-то делается в другом направлении (такой охуенный каламбур, хоть премию выписывай), как раз к тому, кто отказался идти с ним в одном. И когда Луи закрывает глаза, он уже в объятьях Малика, и ему так хочется почувствовать себя под защитой, и он так устал быть сильным, и стена, которую он строил, рушится в пару мгновений, и этих «и» так много — они сплетаются в очередную путаницу в голове, а после взрываются единым толчком. И эту катастрофу не предотвратить. Будут жертвы. Он пытается сфокусироваться на голосе Зейна, который будто приглушён – ну, знаете, как когда ты в наушниках или берушах. Малик всё ещё спрашивает его, что случилось, Луи поднимает голову с его плеча и смотрит ему в глаза. — Это не мой ребёнок. Сегодня оказалось, что это не мой ребёнок, понимаешь? — Но если не… — и Зейн должен предвидеть, что Луи ничего не знает и не задавать тупые вопросы, но он же так любит делать всё неправильно, а порой даже гордится этим. — Я не знаю, ничего не знаю! Кроме того, что всё случилось, как всегда – ну, понимаешь, когда я во что-то верю и делаю ради этого всё, а потом это оказывается ложью, — на одном дыхании выпаливает Томлинсон, и, судя по всему, тратит на это последние силы, после этого снова утыкаясь в плечо Малика. — Понимаю, — неразборчиво и тихо отвечает Зейн. — Но всё будет хорошо, — браво, продолжай в том же духе, от этого же резко изменится ситуация. — А сейчас тебе надо отдохнуть и расслабиться. — В каком смысле? — В том смысле, что тебе нужно поспать. — Ты ведь понял, о чём я, не отпирайся, — продолжает Луи, уже отцепившийся от плеча Зейна и стоявший рядом, опираясь на ближайшую поверхность ладонью. — Луи, я, конечно, всё понимаю, но… Чёрт возьми, да какая ещё пара «лучших друзей» может так резко перейти от темы установления отцовства на тему употребления травки (только та, которая была не просто друзьями, а «партнёрами по преступлениям»). — Но? — Но сначала – суд. И у меня — выход альбома. А потом, если ты всё ещё будешь хотеть этого… — Зейн, да ради бога, я прикалываюсь, по-твоему? — … то я всё устрою. — Обещаешь? — спрашивает Луи таким тоном, как будто впервые просит Зейна что-то пообещать. — Обещаю, — отвечает Малик, глядя ему в глаза так, будто до этого не нарушил с десяток обещаний, которые раньше давал. Томлинсон как будто даже успокаивается, наконец отцепляется от какой-то полки, говорит, что если Зейн собирается остаться на ночь, то диван полностью в его распоряжении, и уже готовится уйти в спальню, как Малик спрашивает: — Почему ты позвонил мне? Луи вздыхает и оборачивается. — Потому что мне был нужен кто-нибудь рядом? — Но почему не… — Блять, Зейн, ну какого чёрта… — и Малику даже кажется, что Луи хочется его ударить. — Потому что мне был нужен рядом кто-то ты? Надо было заткнуться ещё пару минут назад. — Из-за травы? Луи истерически смеётся, и его нервные клетки, наверное, в этот день подыхают табунами. — Подумай на досуге.***
Спустя полторы недели Зейн охеревает от расклада событий, от них с Луи и от себя самого. Во-первых, он наконец выпускает альбом, и это бьёт все его ожидания (пожалуй, этим всё сказано), во-вторых, сейчас они с Томлинсоном вместе за городом, в-третьих, он сам наконец научился не только обещать, но и делать. — Ты не думаешь, что это неправильно? — спрашивает Зейн, глядя, как Луи прикрывает глаза и улыбается какой-то своей мысли. Ой, да ну нахер. Как только он видит, что Томлинсон наконец выглядит, как нормальный человек, а его лицо даже походит на счастливое, всё становится правильным. — Я думаю, что мы заслужили право немного расслабиться, — отвечает Томлинсон, не открывая глаз. Потрясающе. Не «ты», не «я», даже не «ты и я», а «мы». — Зейн, — Луи легонько пинает его в бок. — Об этом точно никто не узнает? — Нет, ну ты, конечно, можешь прямо сейчас вытащить телефон и заснять это на камеру, — с серьёзным лицом отвечает Малик. — А со своей стороны я обо всём позаботился. — Да пошёл ты, — ржёт Луи, и он лежит на коленках Зейна, и вся эта беспросветная жопа с Брианной наконец начинает разгребаться, и он снова чувствует себя живым. Внезапно его лицо снова становится хмурым. — Как ты думаешь, где сейчас наш автобус? — Где-нибудь на поляне среди сотни одуванчиков. Стоит памятником молодости и безумствам. — Зейн, я… — Я знаю. Знаю. Не переживай. Мы навсегда останемся молодыми. Обещаю. — Ну и сколько можно обещать то, что потом не сможешь исполнить, а? — Вот как тебя вижу, так сразу и обещаю. Это уже на автомате. Как рефлекс. Знаешь, по науке прямо. — По науке стопроцентно выходит, что нам лучше раздельно. Только на практике это нихера не выходит так. Так что… к чёрту. Луи садится рядом, снова закуривает, молчит и попросту пытается прочувствовать каждую секунду того блаженства, когда ничего не хочет сожрать тебя изнутри. Зейн закуривает тоже, они оба молчат, и это, наверное, впервые за последний месяц, — они молчат, но это не неловко и не натянуто. Они снова пытаются чувствовать друг друга без слов. Заново. — Зейн, — зовёт Луи, и он так близко, буквально в нескольких сантиметрах. Растрёпанный, наконец-то расслабленный и улыбающийся. — Спасибо за это. — Обращайся, — с усмешкой отвечает Малик. — Нет, это скорее исключение из правил, — Луи мотает головой. — Сам понимаешь, отчаянные времена… — Рождают отчаянные меры? — Именно. Зейн не хочет этих отчаянных времён для Томлинсона. Но если всё же отбросить те причины, по которым они сейчас здесь, то на первый план вылезает привычное собственное «хочу». И Малик понимает – да, он чёртов эгоист, он всегда ставил свои ощущения и чувства выше ощущений и чувств Луи. Но он не в силах с этим бороться. Он хочет действий. Отчаянные времена рождают отчаянные меры, говорите? — Зейн, — слышится голос Луи, сопровождаемый смешком. — Ты чего так смотришь? Сущий ребёнок. — Зейн? — Луи повторяет, уже без смешка. Они с Зейном совсем рядом, и тот молчит, только смотрит, а Томлинсон почему-то не может и не хочет отодвинуться. И Луи не отводит взгляд, и он задаётся вопросом, могут ли они сделать это сейчас — после этого дикого года и поёбанных обещаний, — и почему-то ему всегда казалось, что нет, но сейчас эта уверенность рушится катастрофически быстро. Луи смотрит куда-то прямо в Зейна, как будто они никогда не бросали друг друга, и мысленно посылает отчаянную волну «починименяпочинименяпочинименя», как те судна, которые тонут в огромном океане и посылают сигнал «SOS». Как те космические корабли, которых затягивает в чёрную дыру, но они всё ещё посылают мольбу о спасении. Малик наклоняется чуть ниже — теперь они соприкасаются лбами, а ещё Луи чувствует его руки, которые тянут к себе. И он вспоминает всё то, что у них было — ярче, чем когда-либо, — и поэтому тянется к нему. А когда Малик уже целует его, он вспоминает то, как Зейн потом ушёл — жёстче, чем когда-либо, — и поэтому отталкивает его. Во взгляде Малика мешается коктейль эмоций — и злость, и непонимание, и… — Ты что, не… И Луи перебивает его, и он, скорее всего, никогда не говорил так много и так быстро, когда он был под кайфом: — Нет, я хочу, я хочу, очень, — он кладёт ладонь на губы Малика, чтобы предотвратить поток бесполезного мата и вопросов. — Только не так, не… Не под травой, не здесь, не… Не после всего этого дикого года… Знаешь, мы ведь с Брианной в туалете ночного клуба трахались, — от этого имени все ещё немного тошнит, но это уже неважно. — И я так не хочу, не с тобой, и я очень надеюсь, что ты понимаешь, потому что то, что было раньше… Малик мягким прикосновением убирает руку Луи со своего лица, хотя еще минуту назад, вроде, был готов его разорвать на части, и говорит «дурак», но Томлинсон моргает, проходит еще несколько секунд и он слышит «да, я понимаю». Водитель везёт их в город, Луи тормошит его и говорит: — Погугли. Ну, погугли, сколько времени надо, чтоб… — Ты серьёзно? Может, мне сразу у Саймона спросить? — Порой ты просто невыносим, — бурчит Луи, отодвигаясь в сторону.***
Через пару дней, как бы они не пытались выёбываться друг перед другом — Томлинсон помелькал на улицах города держась за руки с Дэниэль, Малик снова приобщался к миру моды, тусуясь на показах с Хадид, — они снова оказываются у Зейна на кухне. И они пытаются вести себя, как нормальные друзья — обсуждают бытовуху, опустошают содержимое холодильника, рассуждают о будущем, старательно не касаясь прошлого. Зейну кажется, что Луи попросту забыл о том их решении, а сам он его больше трогать не будет — пусть разберётся в себе и оклемается после всего. В конце концов, у Томлинсона есть по меньшей мере тысяча причин не приближаться к Зейну Малику. И в этих размышлениях он попросту теряет нить разговора. — … и, я тебя умоляю, только не обещай, что всё изменится, потому что ничего не… Ты меня вообще слушаешь? Косяк. — Зейн, ну как так можно, а? Зейн может и ещё хуже. — Прости. — Вау, ты знаешь это слово, — ржёт Томлинсон. — Просто нереально. — Луи, — зовет Зейн, подходя к нему. Тот поворачивает голову в сторону Малика, оставаясь в сидячем положении. — Да? — Объясни, что ты чувствуешь ко мне, а? Вслед за головой разворачивается корпус, да и всё тело, — и даже если Луи встанет, он всё равно будет ниже Зейна, — поэтому он остаётся в сидячем положении. — С одной стороны, я сомневаюсь, что твой эгоизм стоит так подкармливать… - и, блять, Томлинсон видит, как глаза Малика становятся ещё темнее за считанные секунды. — А с другой, во-первых, я тоже не робот, а во-вторых… ну и что? Ну, и в третьих — уже похуй на всё прочее. И Луи тянется выше, и дотягивается губами до губ Зейна, и это, сука, катастрофически запредельно, потому что им больше ничего не помешает, а Томлинсон снова чувствует его язык и ощущает его руки. Волосы лезут в глаза, и Зейн постоянно убирает его мокрую чёлку — ему-то проще, он снова побрился налысо, — и они оказываются в его спальне. Да, в этой кровати Малик, наверное, несколько десятков раз трахал Хадид. Ну и что? И когда Зейн стаскивает с него олимпийку и снимает свою футболку, когда трогает его через спортивные штаны и стягивает их тоже, когда его пальцы наконец останавливаются на резинке трусов, он наваливается сверху так, что дышать становится нечем и пытается установить зрительный контакт. А Луи спрашивает, мол, что такое, хотя таким тоном любая фраза тянет не на вопрос, а на стон, и Малик шепчет ему на ухо «ты точно… точно хочешь?», впервые за все эти годы, и в комнате внезапно становится слишком тихо (это эхо, это чёртов бумеранг), а на Джиджи Хадид тоже становится похуй. Потому что Томлинсон то ли услышал, то ли уловил, то ли ему вообще померещилось это в бреду — уже неважно, — но у него на подкорке отложилась эта пауза, эта мимолётная дрожь обычно такого властного и спокойного голоса. И так вроде бы хотелось съязвить в ответ, выматериться, пошутить, но всё, что может и успевает вырваться — короткое «да», расставляющее все точки над «i».***
У Луи наконец-то всё хорошо — без ложных обещаний, без травы, без фальшивых улыбок и присутствия чужих людей. Эта спальня больше не пахнет Джиджи Хадид, а Зейн слишком часто по сравнению с последним годом засыпает с ним в одной кровати. Луи не злится на Брианну, не винит в чём-то ребёнка, продолжает мелькать перед камерами с Олли, созванивается с Лиамом и ничего не скрывает от Дэниэль. Его жизнь постоянно обсуждают, а его по большей мере критикуют, но это уже привычный процесс. Он, как и раньше, активно занимается благотворительностью и таскает адидасовские шмотки. Кто-то его любит. Кто-то его ненавидит. Сам Луи никого и ничего не ненавидит. (Кроме навязчивой мысли о том, что они с Зейном могли жить, так и не помирившись друг с другом).