Gackt - Story
У Шуна в глазах пристанище для десятка демонов, он прячет их за короткими иголочками ресниц, улыбается, будто бы смущаясь, но Уми всё равно может каждого назвать поимённо. Вот только произносить имена тёмных вслух, значит, самого себя обрекать невесть на что: страшно, опасно, запретно. Он едва касается протянутой в приветствии ладони и чуть заметным кивком отмечает не эту формальность скорее, а прохладу гладкой кожи и чуть грубоватые подушечки пальцев — такие естественные для их профессии. Впрочем, эта схожесть всегда кажется чем-то несущественным и нелепо роднящим. С таким же успехом можно найти родство хищной рыси и домашнего пятнистого будто-бы-свободного кота. Уми чувствует себя последним. Всего мгновение. А после их краткий контакт разрывается на той грани, когда ещё прилично, но уже слегка подозрительно любое промедление, и всё становится на свои места. И в глазах не демоны — всего лишь отсветы ярких прядей на светлой тонкости линз. «Ничего особенного», — отмечает для себя лидер, и впервые крайне жалеет, что рядом нет этой шумной своры — его детей и согруппников: вечно неспокойных и бесконечно родных. Немного неловко, даже когда чётко поставленный план фотосессии не летит к чертям, от случайных касаний и хорошо поставленных зрительных контактов. Гитара в руках, как спасение. Её можно прижать, к ней можно прижаться, сильнее обхватывая гриф и совсем, совсем не смущаясь, даже когда Шун поправляет сбитые пряди, касаясь самыми кончиками пальцев загривка. И невольное: «Щекотно» срывается с губ прежде, чем кто-то особо растерянный вспоминает, что, наверное, после тридцати уже как-то не солидно строить из себя подростка, учтиво смущающегося каждого, кто старше хотя бы на пару лет. Он берёт себя в руки, а Шуну срывает крышу, потому что то, что было до этого, начинает казаться лишь прикрытием, тихим омутом за которым море. В его глубинах можно утонуть, только подумав… Шун отмечает, что он чуть ниже Уми, а значит, ему будет удобнее прижаться к чужой шее губами. Открытая от пёстро выкрашенных волос, она кажется божественно длинной, притягательно белой и, должно быть, сладкой на вкус. Он даже почти проверяет свою догадку на деле, когда, будто бы случайно оступается, желая сказать тому что-то на ухо. Шепотом. Получается только выдохнуть такое приятное на вкус имя и мазнуть губами по горячей, едва ли не раскаленной коже. Этого достаточно, чтобы забыть самого себя. — Снято! Дальше! Так не вовремя, так не нужно. Вокруг до неприличия много людей и эти вечно спешащие поправить макияж девицы кажутся на фоне партнёра Шуна до омерзения блеклыми. Конечно, им и не положено блистать красотой и обаянием — стилисты ведь. И всё-таки старшему становится немного обидно, что не они — хрупкие — привлекают его, а статный состоявшийся мужчина, чьи острые скулы безумно хочется заключить в плен пальцев и держать так, не позволяя отвести взгляда прочь до тех самых пор, пока кто-то из них не сорвётся первым. И Шун самоуверенно полагает, что первым будет не он. Он привык переключаться между образом убийственной холодной страсти на камеру и дурачествами вне так резко, что Уми теряется невольно. Снова и снова. У него в запасе только серьёзность и наигранное озорство, которого даже на полноценный вдох не хватает. Воздуха становится недостаточно в принципе, когда устраивающийся в кресле Шун, вдруг притягивает его к себе за талию, усаживая на колени. В нём столько силы, что тот забывает возмутиться, просто пытается обернуться, чтобы тихо и одними глазами: «С ума сошел?» Но, на деле, лишь улыбается в камеру — она всё ещё тут, яркими вспышками запечатлеет в память кадры, которых не увидит никто и, боги, как же важно знать, что этот сокрушительный провал останется лишь в секундах видео-превью. То наверняка никто и не отметит больше чем усмешкой. Так лучше. Так правильней, чем во внутреннем восприятии, когда у Шуна в голове взрываются тысячи вселенных, и он успевает прикрыть глаза втягивая запах чужого парфюма. Пальцы сами сжимаются сильней, и Шун удовлетворённо отмечает как нелёгкое тело на нём дёргается, а после податливо расслабляется. Ему до одури хочется столкнуть Уми обратно, лишь бы только с садистским удовольствием посмотреть, как у того будут предательски дрожать колени, подгибающиеся, совсем не держащие в вертикальном положении. Но… это слишком непозволительная блажь для мира, где ещё десяток человек и вспышки-вспышки-вспышки… Всё переходит в шутку, как и должно. Сердце забывает о нормальном ритме, как никогда и не будет позволено вовсе. В перерыве, пока для них расстилают дурацкого вида тряпицу и выставляют бесхитростные закуски, Уми чувствует себя так, будто присутствует при приготовлении жертвенного стола для него же. И эта роль ему совсем не по нраву. Он дышит глубоко. Никотином. И зажимает заглянувшего в курилку Шуна у стены, сам едва ли соображая, чего именно хочет добиться. — Ещё одна выходка с твоей стороны и я… — и придумать что-то дальше действительно сложно, тем более, когда смотрят так — победно. Сверкая этими блядски яркими линзами, как вообще, в принципе, не положено по всем законам логики. Уми до одури сильно хочется затащить старшего в ближайшую уборную, к раковине, чтобы смыть весь макияж и доказать, в первую очередь, самому себе, что перед ним, всё-таки, обычный человек. Он даже не представляет, как похож сейчас на демона сам. — Моё море… — получается тягуче, так, что даже в самом Шуне что-то ломается от такой дерзости. От такого непривычно пафосного обращения и расширяющихся зрачков в ответ. Вместо тысяч нелепых оправданий. Он позволяет себе коснуться колючей щетины на чужом подбородке большим пальцем и скользит чуть выше, ловя тяжелый выдох. Ему почти болезненно хочется стереть эти тёмные разводы в уголках губ Уми. Его личный фетиш и чужую, должно быть, прихоть. Он помнит эти тёмные метки столько времени, сколько и помнить-то не должно. Они были ещё тогда, когда гладкость подбородка отчаянно хотелось прикусить, а после вплести пальцы в удивительно длинные пряди на затылке, оттянуть и заклеймить шею тягучими поцелуями. — Я скучаю по твоим кудрявым локонам, знаешь? Они тебе так чертовски шли. — Длинные волосы старят, знаешь же, — в тон ему отвечает Уми и чувствует себя так, будто бы сам оказался припечатан к стене, и та всё давит-давит-давит, как и несказанное, рвущееся с языка «Целуй же, ну!» — Куда больше старит такая скучная разумность, как по мне. До сих пор боишься бросить всё, ради ничего? — Шун скалится отчётливо, прекрасно зная, что вкладывает в своё замысловатое предложение, на которое, не получив согласия, умолять бы, но… это же Шун. — У меня дела после, правда, — Уми прикусывает губу. Нет у него никаких дел. «Поцелуй!» — бьётся в мыслях почти отчаянно, но он же взрослый и независимый мужчина, он гонит мысли прочь и красноволосого бога из них же. И ведь не бога совсем, по правде, живого и чувствующего человека. Вот только чувствующего… что? Не попробовать узнать, значит сдаться, не начав игры. — Идём. — Что? Прямо сейчас? — мужчина смеётся, его забавит этот порыв, как и вся чужая решительность, восстающая из ниоткуда, вспыхивающая от малейшей искры-слова, но так, что начинает казаться, ещё мгновение, и она сожжёт дотла. Но Уми выводит на съёмочную площадку, решительно надавливает на плечи старшего так, что тот просто не может противиться, опускаясь. Смотрит в глаза пристально и во всей вселенной они снова одни. Это вовсе не одиноко и дышится легче впервые за пройденную вечность. Выдох. Живой мир обрушивается на плечи. Вспышки-вспышки-вспышки… Это почти оглушительно шумно. Почти раздражает, и чужие лопатки, касающиеся плеча, как спасение. Шун чувствует чужое сердцебиение отчётливо близко, так ровно, что может огладить его руками, должно быть. Но в руках гитара, а на собственном сердце мысль, что на этот раз всё выйдет иначе.~~~
Иначе получается только вырваться на свободу. Спокойно, сменяя наряды на повседневные, и благодаря присутствующих людей за хорошую работу. Они даже задерживаются в курилке, деля одну никотиновую порцию смерти на двоих, и близость оседает седеющим пеплом на металлическую гладь. Они говорят о планах на будущее и повседневных делах, которые, как ни странно у каждого совершенно иные и… абсолютно свои. Уми молча сопоставляет, что подстроить режимы друг под друга, ничего не меняя, попросту немыслимо, а Шун просто кивает, в ответ на не оглашенные слова. Но никто и не требует рушить собственные миры сейчас. Достаточно заказать такси, одно на двоих и потеряться где-то в горящих разноцветными огнями коридорах оживающих под ночь улиц. И эта не та повседневная рутинная суета, это действительно жизнь, немного замешанная с хаосом, но почти не подвластная стандартам расписаний. Шун вдыхает этот город через приоткрытую полоску окна и переплетает свои пальцы с пальцами сидящего рядом музыканта. Да, получается слишком уж наигранно, учитывая, что направление водителя такси настроено на «что-то приемлемое в цене, но чтобы без вычурностей», но в тоже время вполне уместно. Просто внезапно приятно почувствовать друг друга рядом и никуда ни к кому не спешить. «Тебя потеряют домашние?» — Шун пользуется собственным телефоном, чтобы набрать текст и показать его Уми, тот усмехается, и тут же набирает ответ, не заботясь об извлечении собственной недешевой игрушки из кармана. «Я должен спросить тоже самое насчёт Хаято?» «Нет», — Шун едва не шипит и чуть сильнее стискивает ладонь уже на запястье, будто бы боится, что, слишком прозорливый, Уми сбежит от него прямо сейчас, пока авто замерло на перекрёстке, ведомое не вовремя загоревшимся красным. «В таком случае и за меня не беспокойся» «Я бы хотел не отпускать тебя дольше» «Многие бы этого хотели, Шун» «Набиваешь себе цену?» «Намекаю на банальность слов. Не ново» «Нашел себе кого-то?» «Нет» Они ещё какое-то время продолжают зажимать телефон в руках вместе. И со стороны это, должно быть, смотрится достаточно странно, но смотреть некому, и водитель — единственный возможный свидетель, увлечён дорогой, такой оживлённой в густящей тени ночи. Кажется, отстранись они сейчас и всё оборвётся, а оттого Уми даже выдыхает расслабленно, когда, опустив руки, продолжает чувствовать томительное тепло внутри. — Знаешь, мы могли бы поехать ко мне, но… — Шун понимает, что начал это зря. Уже стоя у входа в шестиэтажное здание отеля странно говорить об этом. Да и, оба понимают, что далеко, долго и никому, по сути, не нужно. — Пусть, — Уми входит в просторное фойе первым и невозмутимо оглашает требования полусонной работнице. Той профессионально плевать на пол и социальный статус пришедших, главное, что номер оплачен, и никаких просьб от посетителей не выдвинуто. Она возвращается на место, даже не поднимая взгляда на спутника заговорившего с ней мужчины. В номере всё сложнее. Свежесть накрахмаленных простыней и едва ли не стерильная чистота душат. Шун чувствует это тоже, распахивает одно из зашторенных окон и впускает в комнату пропитанный пылью ночной воздух. Несмотря на высоту, равную четырём этажам, шум машин отчётливым гулом разливается по тёмной ткани и дальше, к подошедшему ближе младшему мужчине. Неловко? Да, Уми определённо думает, что ему неловко, даже если, заходя внутрь, они так и не включили свет. Уличных далёких огней хватает лишь на вырывание контуров и призрачных силуэтов из тьмы. Этого достаточно, чтобы видеть единственно важного человека, неожиданно хрупкого, но привычно изящного, как, впрочем, и всегда. Обнимать его за плечи, почти болезненно. Обнимать и не верить, что именно он может становиться исчадием этой ледяной тьмы вокруг, вжимать в простыни хватая запястья так, что до синеющих следов, до вскриков с исцелованных в спешке губ. Шун чуть ежится ночному холоду, но руки с распахнутого окна не убирает. В скинутой у входа верхней одежде звонит чей-то телефон, и оба не пытаются даже разобрать чей именно. Не важно. И сбежать бы от самих себя хотя бы в душ, но столь глупая возможность была истрачена ими ещё после съёмок. Некуда бежать, нечем дышать и, предательски, нечего говорить. Шун разворачивается в объятиях и смотрит прямо, а не как обычно из-под полуопущенных. И вот теперь, да, демоны плещутся в его глазах. Они же заставляют мужчину толкать младшего в грудь, легко тесня того к идеально заправленной кровати, заставляя опрокинуться на мягкие простыни. Нависнуть сверху, показывая собственное превосходство, действительно важно. Шун прикусывает открывшуюся для его ласк кожу на матовой шее и довольно рычит, то ли от собственной смелости, то ли от пальцев, зарывающихся в волосы на его затылке. Уми тянет вниз и, наконец-то, целует. Первым. И до чего же безумно вкладывать всё недосказанное в одну только ласку. Ему думается, именно сейчас, что вот так и сходят с ума — отдавая всего себя безропотно и покорно. Он чуть раздвигает колени в стороны, принимая мужчину ближе, и вздрагивает от прохлады рук на пояснице, когда кофта уже не кажется преградой. Он позволяет раздеть себя и прикусывает внутреннюю сторону щеки, коря себя за идиотские мысли: чтобы раздевать так, нужна постоянная практика. Это чуть остужает, даже если Уми научился принимать чужую правду, почти как свою. Он задыхается от соприкосновения разгорячённых тел, когда Шун избавляется от собственного верха наряда, и стонет в голос — поцелуй, оседающий на бедренной косточке, становится слишком интимным. Под пальцами скрипит сминаемая простынь, почти рвётся, впрочем, как и нервы мужчины, чью кожу прикусывают уже на бедре, будто бы случайно накрывая рукой пах. От этого подбрасывает нехило и на губах не остаётся даже стонов, только одно беспорядочно повторяющееся имя: — Шун-шун-шун… — завтра Уми будет ненавидеть своё естество за такого себя, но… это ведь ещё случится так нескоро, что сегодня, в застывшем сейчас, можно потерпеть даже чужую усмешку, прямо в губы, когда Шун поднимается обратно, для очередного ленивого поцелуя и позволяет освобождать от приталенных джинс худые ноги. У него выдержки — действительно на двоих. Даже когда горячая кожа соприкасается уже без помех, он только выдыхает расслабленно. — Как ты хочешь? — он целует ключицу и обхватывает оба члена разом, начиная неспешно водить рукой по всей длине обоих. Для подобного приходится лечь набок, утягивая за собой и младшего свободной рукой, но тот, если бы и мог, вряд ли бы сопротивлялся подобной настойчивости. Простые слога путаются на языке сливаясь в непереводимое нечто и так и застывают там, густеющей слюной, не оглашенные. Глаза Уми широко раскрыты, он моргает единожды, когда с него снимают очки, шепча что-то глупое в шею о том, что эта стеклянная преграда, как барьер до его души. Он не противится. Это же Шун, кажется, что даже если тот позволит себе лишнего… Здесь и лишнего-то просто не может быть. И следующий поцелуй, взаимным порывом, уже не принадлежа кому-то одному: больше или меньше — любые измерения летят к чертям, а может, переходят в мерки учащённым биением сердец. До полного беспамятства десять ударов, если на двоих, то пять. До взаимного падения — ровно ничего. — Что-то не так? — восстанавливая дыхание, Шун выцеловывает чужую шею — его собственный фетиш, один из множества. Для него Уми весь просто до неприличия явно состоит из таких вот маленьких, но непреодолимых зависимостей, вроде длинных пальцев и дрожащего голоса, естественного запаха тела и впитавшегося под кожу парфюма. Этого всего слишком много, чтобы не любить, и слишком мало, чтобы бросить всё ради. — Мало тебя. Всегда слишком мало. Ужасно просто, — Уми ворчит, в привычной для себя манере, поправляя несуществующие в этом Сейчас очки, и вновь укладывая руку на горячее плечо. Ему важно быть понятым, но если дело касается Шуна, можно не опасаться быть не. Он тянется к чужому виску и, конечно же, молчит о том, что ему бы и без опошлённого понятия близости рядом быть в радость, хотя бы так, вырывая часы из несуществующих сроков свободы. — Наверное, мне стоит украсть тебя из группы. Это звучит почти как шутка, но только Шун знает, как много в ней горечи. Почти никотиновой, но куда более убийственной и он даже корит себя за прошлый порыв, кутая себя и любовника в одеяло, сбившееся у ног. Ему бы сказать, что Уми не должен молчать, должен говорить с ним сейчас, до и после, но… тот ведь знает это и сам. Телефон продолжает звонить, будто бы из другого мира, напоминая о существующих людях вне, но если очень захотеть и зажмуриться сильно, то можно не слышать ничего, кроме размеренного тёплого биения сердца. Пусть. Демоны внутри засыпают голодными, и Шун прижимается ближе, заменяя распалённое пламя стабильной негой тепла. — Глупый, глупый ты мой человек.