Локи все-таки будет судить асгардский суд?

      Несколько следующих дней прошли монотонно и безынтересно, не случалось ровным счетом ничего, что могло бы быть достойно божественного внимания. Локи пришлось пообещать учителю, что он съездит во дворец и повидается со всеми знакомыми, но ехать было так далеко и лень, что он решил оставить задумку хотя бы до потепления, а лучше до лета. Проверить, действуют ли амулеты, пока не представлялось возможным: никто из фелага не смел и близко подойти к его дому, а старый маг делал вид, будто ничего не произошло. Сидеть вместе с ним над магическими формулами Каскета было бы крайне неприятно, если бы Локи мог на них сосредоточиться. Однако руны расплывались перед глазами, а бурчание Хагалара и тихие ругательства Раиду не могли заглушить мучительного внутреннего многоголосья. Вопли брата и матери, рыдания на грани слышимости и прочие видения преследовали царевича постоянно, заставляя погружаться с головой в заслуженную пытку. Даже реактивы, которые он получил буквально на следующий день, да не от Ивара, а от Раиду, не принесли желанного облегчения. Локи очень хотел узнать правду. О себе, о своей матери, о том, что произошло много столетий назад. Но кто её поведает? Вероятность того, что отец уделит ему время — ничтожно мала, а если вдруг они и встретятся, ответит ли бог на вопросы?       Проснувшись в очередной раз от жалобного крика матери, с ужасом глядящей на его падение в Бездну, Локи попытался было заснуть вновь, но ему доложили, что приехал Всеотец. Лично. В поселение он войти не желает, но приглашает сына на конную прогулку по заснеженным полям. Что это — удача или еще одна ступень к заслуженной казни? Размышлять не было времени, подготовиться к встречи и продумать слова и действия ему не дали — отец, как всегда, все решил за него. Хотя нет, не все. Локи остановился посреди комнаты. Сегодня или никогда — он узнает правду. И ничто его не остановит. Главное, сохранить трезвую голову. Полный решимости довести дело до конца, он натянул надоевшие доспехи и поспешил навстречу своему отцу, взяв с собой лишь пару асов.       Как только Локи выехал за пределы поселения, эмоции, словно цепные псы, спущенные с поводков, накинулись сворой, сбивая с толку. Он слишком хорошо понимал, что, если решится задать вопросы, они повлекут за собой очередной ком правды, которая добавится к хлестким фразам из прошлого разговора и погребет под собой шаткое душевное равновесие. К волнению примешивалась злость, затмевавшая порожденные Всеотцом стыд, раскаяние и страх. Незнание же влекло за собой тревогу, сокрытую под раздражением — вопросы, вопросы и никаких ответов! Почему отец решил почтить блудного сына своим присутствием, а не вызвал его во дворец для очередного истязания? Да и мало ему было прошлого разговора? Ведь он сам выгнал его, не пожелав продолжить беседу! Какие дурные вести или обвинения посыплются на голову поверженному жалкими смертными на этот раз?..       — Локи, удалось ли тебе найти того, кто достоин изучать Тессеракт? — послышался размеренный голос Одина. Царевич встрепенулся: в очередной раз утонув в своем кошмаре, он и не заметил, как поравнялся с отцом, не заметил даже, что они едут в сторону дворца и что свита отстала от них, не мешая личному разговору. Можно было на мгновение расслабиться и выкинуть из головы мучительные воспоминания: сегодня он пополнит их коллекцию новыми, которые будут преследовать его всю жизнь. Пришла запоздалая мысль, что царя Асгарда неплохо бы было поприветствовать.       — Да, конечно, — откликнулся Локи прежде, чем понял суть вопроса. — Ты хочешь на него взглянуть?       — Нет, — покачал головой Один, ловко управляя конем так, чтобы он скакал рядом с лошадью Локи. Это было не так и просто: восемь летящих ног не желали ходить со скоростью четырех, утопавших в глубоком снегу.       — Я вверил тебе могущественный артефакт, — продолжил Один, помолчав. — Пусть твое неуемное любопытство, презирающие запреты, послужит на благо миров.       — На благо миров? — с раздражением повторил Локи, стараясь успокоиться: излишняя эмоциональность может сыграть с ним злую шутку, заставив в припадке гнева выдать слишком много тайн, касающихся не только его. Слова царя асов будто специально задевали гордость несостоявшегося правителя мира смертных, чтобы, разозлив его, заставить проговориться.       — После разрушения радужного моста девять миров оказались изолированными друг от друга, — начал Один, не обращая внимания на многочисленные гейзеры, выплевывающие песок и воду. Обычные лошади избегали этих долин, но только не царские, приученные к тому, что фонтанирующая земля не причинит им вреда. Один резко остановил коня, когда прямо перед ним устремилась ввысь струя кипятка, обдавая брызгами окрестные камни. По долинам гейзеров надо было ходить очень аккуратно — Локи напомнил себе об этом, когда чуть не попал под фонтан, блуждая мысленно далеко от заснеженного поля среди своих кошмаров.       — Тессеракт может восстановить мост или сам станет проводником между мирами, — слова Одина потонули в жалобном ржании лошади, испугавшейся особенно сильной струи воды, резко устремившейся вверх. — Однажды Асгард добился мира во вселенной, но его нужно поддерживать.       — Зачем? — механически спросил Локи, лишь по инерции продолжая разговор; его разум занимали совершенно другие, безрадостные мысли, напоминавшие огромное озеро, глубокое, темное и холодное, в которое придется нырнуть с головой, такое же холодное, как и пронизывающий ледяной ветер, бьющий в лицо.       — Ты даже не можешь себе представить, сколько живых существ из всех девяти миров пытается создать артефакт-телепорт, — Один с облегчением вздохнул, проехав последний, маленький и почти незаметный гейзер, который, однако, будто специально плевался кипятком именно в ту секунду, когда мимо него кто-то проходил. — Нам повезло завладеть Тессерактом. Этот артефакт должен помочь нам в сохранении мира.       В ответ Локи промычал что-то невразумительное. Вцепившись в поводья, он резко дернул их, заставляя послушного коня, утопая в снегу чуть не по грудь, повернуть в нужную сторону. Царевич надеялся, что, как только свернет, вчерашняя уверенность вернется, но вместо этого пришел страх, безосновательный, почти на уровне инстинктов. Локи казалось, что воздух загустел и стал липким, как остывший суп, что лошади двигаются невыносимо медленно, с трудом выдирая копыта из затягивающей их жидкой массы. Однако Всеотец, ехавший рядом, никак не отреагировал ни на изменение направления, ни на исказившуюся действительность, что заставило царевича усомниться в собственном рассудке.       Молчание Одина не добавляло Локи решимости. Отец смотрел на него так, будто наблюдал за диковинной, опасной зверушкой, и ждал, какую очередную глупость она выкинет. Пусть, пусть считает, что своевольное изменение дороги просто глупость. Чем дольше он будет так считать, тем более удивлен будет, когда узнает истинную причину смены направления. Локи твердо решил убедиться, что не найдет никаких подтверждений недавней сказке Ивара, что все эти нелепые слухи — не более, чем легенды утонувших в собственном величии асов. Мельком бросив взгляд на отца, царевич нервно облизнул пересохшие губы, пытаясь подобрать слова, но они, заготовленные поутру, не желали строиться в одну-единственную совершенно, казалось бы, безобидную фразу. Локи мысленно приказал себе собраться: он всего лишь собирается попросить о ничтожной малости у того, кого вечность считал отцом, а чувствует себя так, будто за просьбу его могут вновь швырнуть в Бездну. Приведя-таки мысли в порядок, царевич приоткрыл было рот, чтобы задать грызущий сердце вопрос, и… Не ожидая от лошади своевольной остановки, болезненно прикусил язык, дернувшись в седле. Перед ним высилась кладбищенская ограда, из-за которой животное так резко остановилось. Локи показалось, что они доехали до погоста слишком быстро.       Судорожно сглотнув — солоноватый привкус крови спокойствия не добавлял — он слишком резко спрыгнул на землю, так что едва не поскользнулся на припорошенном снегом льду. Следующий за ним Один мог видеть идеально прямую спину сына и его твердую походку, больше похожую на военный марш — каждое движение Локи выдавало напряжение, сковывающее его тело. Оказавшись рядом со своим курганом, к которому была протоптана широкая тропа, царевич почувствовал, как страх отступает — ведь чего может бояться тот, кто уже мертв? — и на его место приходит какое-то холодное удовлетворение, избавляющее сознание от лишних мыслей. Склонив голову в приветственном поклоне, царевич опустился на колени перед красивой оградой: ему казалось, что стоять перед собственной могилой как-то неправильно.       — Что ты сделаешь со своим курганом?       Услышав голос отца, Локи вздрогнул — на какой-то миг он забыл, зачем прибыл сюда, а, главное, с кем. Не отвечая на вопрос, он расчистил небольшое пространство у подножья могилы, снял варежку, коснулся промерзшей земли — она была влажной и холодной; это прикосновение будто придавало сил для решительного броска. Паника, мучившая Локи всю дорогу, сменилась обидой, которая раздувала ярость, столь необходимую для очередного мучительного разговора. Для разговора, из которого он, Локи, выйдет либо победителем, либо… покойником. Не в прямом, так в переносном смысле. Многим ли была оказана честь быть убитыми на собственной могиле?        — Как он устроен? — тихо спросил Локи больше для того, чтобы спросить хоть что-то, чем из интереса. Он ковырял ногтями землю, питаясь странной энергией, которую она ему давала. Нужно подготовиться к решающему прыжку. Нужно придумать такую речь, чтобы её венцом стала просьба, которую Всеотец никак не ожидает услышать. Мысли о просьбе вновь окатили расслабившееся тело волной ужаса и холода. Локи проклинал себя за непонятную слабость.       — Из дерева сделан сруб, где покоятся твои вещи и…       — … животные, которых я вырастил и любил, — выпалил Локи на одном дыхании, прикрыв глаза, сильнее накручивая себя, готовясь к молниеносной атаке.       — Жертвенные животные. Локи, ты понимаешь, что должен будешь отдать Тору его лошадь?       — Лошадь? — царевич резко обернулся, и наваждение тут же спало. Энергии, которая перетекала в его тело от земли, он больше не чувствовал. Неуместный, глупый вопрос Всеотца разрушил странную магию, с которой царевич прежде никогда не сталкивался, а вместе с ней пошатнул и решимость. Локи далеко не сразу понял, о чем Один вообще говорит. Только бросив взгляд на едва различимую фигуру коня у кладбищенской ограды, поверженный бог сообразил, что он и правда все это время ездит на лошади брата. Но эта лишь маленькая деталь, столь несущественная сейчас, когда перед ним расстилается новая Бездна, еще более страшная, чем та, что под Радужным мостом.       — Да, конечно, пусть забирает, — буркнул Локи и повернулся к кургану лицом. Надо сосредоточиться.       — Ты думал, какую купить взамен? — послышался еще один невероятно неуместный вопрос. — Я распорядился умертвить твоих животных. И я готов купить тебе замену. Ты поедешь вместе со мной и выберешь себе лошадь.       — Щедрое предложение, — улыбка, растянувшая губы Локи, была безумной, но отец ее не видел. Предложение было воистину щедрым даром — кто, кроме Всеотца, мог купить ему что-либо, ведь обоим царевичам иметь собственное серебро не полагалось? Кажется, провинившемуся сыну полагалось от столь невиданной щедрости пасть ниц перед благостным родителем — эта мысль заставила тлеющие угли сдерживаемого гнева вспыхнуть ослепляющим костром ярости.       — Ты хочешь оставить курган? — донесся, словно из тумана, голос Одина.       Этого вопроса Локи как раз и ждал. Медленно поднявшись на ноги, он повернулся к отцу вполоборота, уже не скрывая искаженное неистовством лицо.       — Он был создан, чтобы служить напоминанием обо мне, — монотонно начал Локи. Холод голоса никак не вязался с яростью, окрашивающей его лицо. — Перед ним стояли на коленях, над ним пролил слезы даже Один Всеотец, и ты думаешь, что я избавлюсь от этого памятника моему величию? — в несколько шагов царевич оказался рядом с отцом. Злость затмевала рассудок: царь Асгарда видел ее в распахнутых глазах и неестественно расширенных зрачках, но еще не знал, что так пошатнуло рассудок Локи. А тому даже не потребовалось подбирать слова, для просьбы, угнетавшей его сердце столько времени. — Покажи мне могилу царицы Ётунхейма!       Промозглый ветер разнес крик по всему кладбищу, далекое эхо подхватило его, но быстро затихло. Тишина, наступившая затем, казалась оглушающей — будто сама природа затаилась перед гневом царевича. Однако дерзкий вызов остался без ответа. Один, величайший правитель всех миров, казался поверженным и раздавленным, он не находил слов, чтобы усмирить взбешенного бога. Локи чувствовал себя триумфатором, упивался своей безоговорочной победой и силой, способной повергнуть ниц даже величайшего бога девяти миров.       Прошло несколько минут, показавшихся Локи вечностью. Всеотец так ничего и не ответил. Он лишь развернулся и пошел прочь от сына, утопая по колено в снегу.       С каждым шагом, который делал Локи, следуя за хранящим молчание Одином, поднимать и переставлять ноги, сминая хрустящий снег, становилось все труднее. Яркое пламя эмоций, вспыхнувшее в душе, оставшись без пищи, начинало угасать. Величие Бога блекло, он не понимал, куда направляется Один, ведь кургана не существует! Если его нет, значит Всеотец просто решил покинуть зарвавшегося приемного сына, не удостоив того даже словом, лишь всем своим видом выражая презрение к ничтожному театральному представлению. Однако он позволял идти за собой, не прогоняя ни словом, ни жестом, а значит, вел куда-то. И единственной возможной целью могло быть только то, чего Локи никак не ожидал увидеть. Эта мысль сковала холодом сердце и потушила остатки гнева, вновь возродив страх, ослепляющий не хуже ярости — Локи чуть не врезался в царя Асгарда, остановившегося перед небольшим ухоженным курганом.       С неясным трепетом, зарождающимся в груди, он поднял голову, осматривая холм, почти не припорошенный снегом, зато усеянный мелкой травкой и ягодами. Один не произнес ни слова, лишь чуть отошел, предоставляя Локи возможность подойти ближе. Поверженный бог молча сделал несколько шагов и дотронулся до земли кончиками пальцев: она обжигала льдом, будто была пропитана хладом Ётунхейма. В отличие от собственного кургана, этот не делился силой, а будто вытягивал, истощая любого, кто смел приблизиться или, того хуже, прикоснуться к нему. Опускаться на колени перед этой насыпью не хотелось, наоборот, стойкое желание уйти как можно дальше, а еще лучше забыть обо всем произошедшем, прочно завладело сознанием царевича. Здесь лежала та, которая подарила жизнь полукровке, но даже имя ее не было ему известно.       — Ты знаешь, как её звали? — Локи спросил так тихо, что Всеотец не сразу расслышал его вопрос. Он с интересом наблюдал, насколько сын подавлен увиденным, как он стоит, не поднимая головы, слепо глядя на снег с красными ягодами и не видя перед собой ничего.       — Да.       — Ты знаешь, как она выглядела?       — Да.       — Кто ухаживает за курганом?       — Её род.       — Расскажи мне о ней.       — Зачем ты спрашиваешь? — подойдя ближе, Один схватил Локи за плечи и почти силой заставил отвернуться от кургана, что, правда, не возымело эффекта: поверженный бог так и остался стоять, не поднимал глаз, глядя вниз, в пустоту, которую он видел вместо иссиня-белого снега. — У тебя есть мать. Ты мой сын. Её ты не знал, как можешь сожалеть о кончине? — Один говорил тихо, надеясь, что его слова все же достигнут сознания Локи и хоть немного успокоят его. У него были предположения насчет того, зачем сын решил поехать именно на кладбище, но такого поворота событий он не ожидал. — Она умерла почти тысячу зим назад, но её родители все еще живы.       — Ты позволишь мне увидеться с ними? — спросил Локи чуть слышно и, наконец, поднял голову, сфокусировав взгляд. Он говорил об асах, которых никогда в жизни не видел, и узнал о существовании которых только сейчас, но в его голосе звучали нежность и надежда.       — Увидеться — да, сказать, кто ты, — нет, — Один почувствовал, как вздрогнул Локи от жесткого ответа, но лицо его оставалось все таким же мертвенно-бледным, ничего не выражающим. Всеотца удивляло уже одно то, что сын позволял держать себя за плечи. Обычно младшего невозможно было удержать на одном месте, он постоянно двигался и жестикулировал, если не телом, то лицом, однако сейчас стоял застывшим изваянием. — Что тебе это даст, Локи? Её не воскресить, а в её смерти ты не повинен.       — Когда это случилось? — спросил царевич мертвым голосом, заставившим царя Асгарда бросить на него удивленный взгляд — на его памяти Локи никогда так не говорил. Стоило ему открыть рот, как фейерверк чувств, постоянно сопровождавший царевича, вырывался наружу. Но не теперь.       — Во время войны с Ётунхеймом, — ответил Один как можно более лаконично. Лучше Локи не знать о делах прошлого. Все эти сведения никак не помогут ему, зато расстроят еще больше и могут стать причиной новых безумств, своеволия или, того хуже, предательства. Один уже знал, что в порыве отчаяния или, будучи окрыленным какой-то идеей, Локи может пойти на любые жертвы, даже не задумываясь о том, сколько живых существ, сколько близких пострадает. Царь Асгарда считал чуть ли не своей личной ошибкой, что не заметил этой пагубной тенденции раньше, не научил Локи смирению, осмотрительности, а главное, расчету не только сиюминутных действий, но и возможному влиянию этих самых действий на окружающих. И он прекрасно понимал, что у него слишком мало времени на то, чтобы привить этому вполне сформировавшемуся, искалеченному Бездной существу хоть какие-то правила. Привить их до того, как Локи совершит очередное безумство, и хорошо, если оно будет столь же тихим и незаметным, как прошлогоднее, о котором почти никто не узнал, и которое удалось представить в нужном свете. Но если Локи на этот раз не будет таиться и вовлечет в свои коварные планы посторонних, его придется наказать по-настоящему или, того хуже, казнить, что совершенно не входило в планы Одина. Энергию и таланты Локи стоило направить в правильное русло, но для этого надо было сперва заставить его почитать царя богов не только из страха и любви, но и из глубочайшего уважения и восхищения деяниями последнего. И стоило хорошенько подумать над тем, каким образом вывести отношения с поверженным людьми богом на новый уровень.       — Ты знаешь, кто её убил? — услышал Один очередной вопрос. Он дался Локи с видимым трудом. Осознание того, что отец говорит правду, навалилось на царевича, грозя раздавить своей тяжестью. Ведь единственное, что Локи знал о матери, это то, что она погибла в ётунхеймской войне, и если бы Один опроверг эти сведения, можно было бы уличить его во лжи и посчитать все произошедшее обманом, но не после его последних слов.       — Да, — Один отпустил плечи сына и отступил от него на шаг, но тот никак не отреагировал, продолжая стоять, словно деревянная кукла, даже не повернув головы. — Хочешь ли ты это узнать?       Ответа не последовало. Локи медленно приходил в себя, стараясь осознать произошедшее: невысказанная правда, проступившая в движениях отца, не требовала подтверждения словами. С каждым новым вдохом уверенность возвращалась в расслабленное тело царевича, вновь распрямляя его плечи и даря горделивую осанку. Повернувшись к кургану, он нагнулся и прикоснулся к земле — наваждение пропало, это была всего лишь могила, такая же, как и множество других, с землей, ничем не отличающейся от обычной промерзшей. Локи глубоко вздохнул, подавляя тихий всхлип: то была заведомо обреченная на провал попытка хоть как-то ощутить близость к той, что носила его под сердцем: ему никогда не удастся не только увидеть её, но даже почувствовать хоть что-то родное, хоть что-то, адресованное лично ему. Болезненное знание о том, кто лишил его родной матери, приносило тупую колющую боль. Ведь царица Ётунхейма не могла умереть в войне, не могла даже участвовать: сражения и битвы — совершенно не женское дело. И если она погибла, то, скорее всего, в попытке защитить своих детей от вражеских воинов. Локи с трудом боролся с подступающим к горлу неприятным комком горечи: его настоящая мать была убита ради того, чтобы забрать его, наследника трона Ётунхейма, в Асгард. Он, скорее всего, стал причиной смерти самого близкого ему аса. В сознании уже проносились образы погони, криков, звона оружия — всего того, что сопровождало войну, но что не могло проникнуть в храм. В место, где каждый находил защиту. В место, которое для отца богов и людей не было священным. В место, которое он омрачил убийством. Поверженный бог с трудом заставил себя выплыть из омута отчаяния и иллюзорных воспоминаний.       — Вы закопали меня далеко от нее, — Локи и сам удивился тому, как спокойно произнес эти слова, учитывая, что перед внутренним взором стояла ужасающая по своей реалистичности картинка: красивейшая женщина лежала в луже крови, умирая, но все равно пытаясь защитить своего плачущего ребенка.       Всеотец, напряженно наблюдающий за Локи, видел, как тяжело дается тому спокойный тон. Подтекст последней фразы не составляло труда определить: в словах сквозило явное неприятие и злость — царевич был недоволен тем, что ему даже после смерти не дали оказаться рядом с женщиной, родившей его.       — Только один из вас принадлежал царский семье Асгарда, — откликнулся Один, стараясь следить за каждым своим словом: еще один срыв или, того хуже, истерика не были нужны никому. — Ты был рожден в Ётунхейме, Локи, но твой отец нашел свою смерть в моих палатах, а твоя мать похоронена в Асгарде.       Один не договорил, зная, что сын и так поймет его. Жить рядом с могилами собственных предков считалось благочестивым и для асов, и для ётунов. Упоминание настоящего отца заставило Локи вспомнить, как он собственноручно пронзил того силой Гунгрира во имя Одина. Воображение рисовало перед внутренним взором великолепные похороны царицы ётунов: насмешкой судьбы выглядело то, что духи его родителей, столь разные по происхождению и по судьбе, обитали в стране своих заклятых врагов. Воспоминание о смерти родного отца вновь отдалось глухой болью в сердце: Локи помнил, как Фригг, его приемная мать, поднялась с пола и бросилась ему на шею. «Ты подставил под удар свою мать» — тут же набатом отозвался в голове голос приемного отца, рассыпавшись через мгновение на множество мелких осколков и собравшись в новую картинку: Один, спасающий умирающего детеныша ледяных гигантов. «Покинутый, страдающий». И вновь картинка сменилась на образ умирающей женщины, прижимающей ребенка к груди, и стоящего над ней Одина с лицом, обезображенным звериным оскалом. Калейдоскоп событий затягивает. Локи снова видит Фригг: мать обнимает его. То ли сейчас, то ли в далеком детстве. Но вот она лежит на полу, откинутая силой Лафея. И опять храм. И вновь он слышит слезы матери по поводу своей кончины. Он видит брата, протягивающего ему руку, пытающегося вытянуть его из бездны, видит себя, атакующего этого самого брата, видит Лафея, приказывающего его убить. Сотни образов, слов, воспоминаний слились в какой-то неведомый, терзающий душу клубок. Сотни мыслей сменяли друг друга за мгновение. Отец. Мать. Мачеха. Отчим. Названый брат. Все они приняли участие в его судьбе, и всем им он, Локи, причинил зло. Но кто же он на самом деле? Трофей, украденный из Ётунхейма? Выброшенный за ненадобностью ребенок, подобранный милосердным Одином? Отцеубийца? Предатель своего народа? Какого из двух? Локи понял, что окончательно запутался в происходящем. И что если он сейчас не поймет, кто он на самом деле, то уже никогда не будет знать, о каких своих поступках стоит сожалеть, а какие будут воспеты в легендах.       Невероятным усилием воли заставляя себя оставить на лице каменное выражение, Локи задал вопрос, который должен был решить его судьбу:       — Ты знаешь, почему она оставила меня умирать?       Слова прозвучали громом и затихли как-то неестественно быстро, будто и не были произнесены на самом деле. Локи стоял, выбросив из головы клубок переплетенных воспоминаний и домыслов. Он ощущал полнейшую пустоту сердца и души, а так же дикий, пронизывающий все его естество холод. Что сейчас ему скажут, то и будет истиной. Если мать выбросила его добровольно, он отречется от своего прошлого; если она пыталась защитить его или спасти — значит, он был прав, подставляя под удар Фригг, предавая Тора, натравливая ледяных гигантов на Одина.       Всеотец медлил с ответом, отмечая, что голос царевича вновь насыщается эмоциями, но не такими как раньше — столь болезненных нот Один не слышал от него никогда, даже в те дни, когда Локи и в самом деле страдал от какой-либо физической боли или недуга.       — Ты забыл, что я рассказывал тебе? Ты был слишком маленьким для дитя гигантов. Но, думаю, не она решала твою судьбу, а Лафей, — размеренно проговорил отец богов и людей, не разрешая сомнений, борющихся в душе приемного сына.       Локи, затаив дыхание, ждал, что отец еще скажет, но он молчал и, казалось, был погружен в какие-то свои воспоминания. Быть может, именно о ней, о той самой женщине, которую он, Один, её убийца, видел, а Локи, её сын, не знал никогда и никогда не узнает, даже не увидит, ведь не осталось, скорее всего, ни одного портрета: асгардцам незачем было сохранять хоть что-то о царице побежденного ими народа. Лафей решал его судьбу…. Нет, не Лафей, а Один. Клубок воспоминаний покатился по наклонной, сметая остатки здравого смысла на своем пути. Всю его жизнь, каждый его шаг определял Один. Отец, царь, высший судия, да кто угодно! Он решил его спасти, вырастить, воспитать — и все это только с одной целью. И даже сейчас, после всех немыслимых преступлений против Асгарда, правящего дома, девяти миров Один не делает ничего: не судит, не казнит, не пытает, не заточает. И действительно, зачем казнить того, кто, если останется в живых, будет вечно валяться в ногах у своего спасителя и сделает все по его указке? Но нет, не бывать этому! Он, Локи, уже достаточно пережил, чтобы самому решать свою судьбу. И если он совершил недостаточно преступлений для смертного приговора, то это только вопрос времени!       — Он решал мою судьбу, а теперь её решаешь ты, — ответ родился сам собой, слишком резкий, но Локи и не старался смягчить своих слов, поняв, что Один продолжать не собирается. — Где же божественный суд? — Локи говорил вкрадчиво и надменно, желая одним своим тоном вывести отца из себя, шаг за шагом приближаясь к нему вплотную для произнесения кульминации своей речи. — Где наказание, достойное моих преступлений? Преступлений царя Асгарда? — Локи усмехнулся, обнажая зубы в почти зверином оскале. Ярость не ослепляла, как в прошлый раз, она всего лишь очистила рассудок от лишнего, позволяя отдаться игре сполна. Все вопросы просто подводили его к главной фразе, доводя накал страстей до максимума — ответы ему не требовались, он был уверен в своих догадках, сложившихся в цельную картину лишь у могилы матери. Теперь он точно знал, зачем Одину понадобился сын Лафея, царя, проигравшего войну. — Уже дважды ты даровал мне жизнь и ради чего? Получить покорную марионетку на троне Ётунхейма! Ты думаешь, твоя гуманность ко мне что-то изменит? — Локи снова усмехнулся самодовольной улыбкой — он знал и понимал все планы Одина, и гордость затмевала рассудок. Падший бог упивался победой над фантомным образом своего приемного отца — великого правителя Асгарда и остальных миров; стоящий перед ним мужчина был всего лишь невольным зрителем представления одного актера. — Я однажды чуть не уничтожил эту расу монстров, я смог убить Лафея, их царя. И я клянусь, что не пощажу царевен Ётунхейма, если ты прикажешь мне жениться на одной из них. Если ты принял меня в семью, чтобы мирным путем завоевать Ётунхейм, то убей меня здесь, как убил мою настоящую мать! — последнюю фразу Локи выкрикнул в лицо Одину, доведя себя до состояния исступления, перейдя из игры в настоящие чувства, преднамеренно забыв, кто стоит перед ним. Реакцией на его слова должно было стать жестокое наказание от царя Асгарда, а не от отца — это было бы признанием его деяний, признанием того, что он совершил что-то действительно стоящее, а не очередную проказу, за которую можно просто отругать и забыть. Тор был лишен сил и сослан в Мидгард и за меньшую дерзость.       Молчание Одина и его спокойное, ничего не выражающее лицо контрастировало с ликом царевича, на котором яркими красками проступали все эмоции, обуревающие неспокойный дух, переставшие быть наигранными. Локи ждал, замерев и подобравшись, словно собака, нашедшая вместо лисьей норы лося: грудь тяжело вздымалась, будто после долгого бега. Но не ответ желал он услышать, а понести заслуженную кару за содеянное, за свои преступления то ли против семьи, то ли против Ётунхейма, то ли против Земли, за дерзость и надменность, с которыми он смел говорить с самим царем Асгарда. Сейчас, наконец, решится его судьба: царю придется дать понять пленнику, кого он видит перед собой: ётуна или аса, врага или союзника. И ему придется сказать, как именно он убил царицу, придется сказать, какое будущее определил неблагодарной полукровке. Слова должны будут прозвучать приговором, пускай и смертным, но это будет приговор самого могущественного существа во всех девяти мирах.       — Я давно оставил мысль делать тебя правителем Ётунхейма, — спокойно ответил Один, одним взглядом заставляя Локи ощутить стыд за то, что он повышал голос в месте последнего упокоения. — Тебе не стоит этого бояться. И твою мать я не убивал, — Один отошел от Локи на небольшое расстояние, не глядя на замершего сына, как тому показалось, от отвращения к результату смешения крови двух рас. Царевич остался стоять и лишь неотрывно следил за отцом, испытывая раздражающий страх, тонкой пеленой покрывший все его естество, и почти детскую обиду на то, что все происходило не так, как он себе представлял. Он хотел предстать перед царем Асгарда, убийцей и вором, как его называл Лафей, перед тем, кто вершит праведный суд и может покарать смертью — достойным наказанием, которое не унизительно принять из рук хранителя мира во всех девяти мирах; из рук того, кто одним заклинанием лишил своего наследника сил и изгнал в Мидгард, отобрав зачарованное оружие. Царя Асгарда Локи уважал и желал превзойти с детства, с тех самых пор, когда слушал рассказы наставников. Он не оставил эту мысль, вступив в пору юношества. Но царь не посчитал необходимым вести беседу со столь ничтожным созданием; вместо него царевич вынужден был говорить со своим отцом, с тем, кого он любил и чьего гнева и презрения боялся больше всего на свете. Что может сделать с ним отец за неприкрытое хамство, он не знал, но лишь одна мысль о возможном наказании или, того хуже, презрительном унижающем молчании пугала. Этот страх, родом из детства, разозлил Локи, предавая крупицы сил — он уже не ребенок, которого пугали гнев и наказания строго родителя. Но эта злость погасла столь же быстро, как и появилась: царевич осознал, что обманывает сам себя. Сколько бы ни прошло времени, а образ отца в сознании Локи был неотступно связан с почти благоговейным страхом и ожиданием чего-то кошмарного, а образ царя — с величием и признанием заслуг одного из самых уважаемых деятелей девяти миров. Царь никогда не опустится до того, чтобы разбираться с проказами, его дело судить преступления. Но разве действия Локи не являются теми самыми преступлениями против девяти миров? Неужели все, что он сделал, так и не стало для Одина чем-то по-настоящему значимым? Неужели единственное, что он чувствует, это разочарование и презрение?       «Ты разочаруешь отца» — царевич даже обернулся, силясь понять, кто говорит, но это были всего лишь призраки из детства, которых он так старательно запирал в самых глубоких тайниках своей истерзанной души. Это была самая страшная фраза всех наставников, окружавших царевичей. Ничего хуже быть уже не могло, но неужели она настолько въелась в мозг, что до сих пор служит ключом, выпускающим страх, который лишал действий, движений, здравых рассуждений? Неужели она до сих пор властвует над тем, кто побывал в Бездне, кто отрекся от семьи, кто…       Локи так сильно сжал руку в кулак, что чуть не порвал варежку, стараясь болью заглушить поток мыслей, запрещая себе воскрешать те дни, когда он был всего лишь напуганным ребенком. Сознание услужливо подкинуло воспоминание, что именно так он всегда и делал, стоя перед отцом в ожидании приговора: легкой болью заглушал подступающую панику. Неожиданное сравнение взорвалось яркими красками пережитой боли. Отец был богом для обитателей девяти миров — об этом не забывала упоминать бесконечная вереница наставников, убедившая царевичей, что разочарование самого могущественного существа — есть кара гораздо худшая, чем смерть от рук ужаснейших монстров. И если бы все ограничивалось только девятью мирами! Но нет же! Для собственных детей он тоже был карающим богом, разбирающим самые значимые проказы. Как стройно пел хор наставников: царевичи должны быть благодарны уже за то, что великий бог вообще обращает внимание на детские шалости и считает для себя возможным уделять время таким ничтожным мелочам, когда вокруг него вершатся по-настоящему великие дела. От взгляда Одина ничто не могло укрыться. Обнаружив нарушение какого-нибудь особо важного правила, отец расспрашивал провинившегося, стараясь понять мотивы. Ложь и попытка скрыть очевидное, также как и бездумное согласие с каждым словом, слетавшим с отцовских губ, считались чуть ли не более страшным преступлением, чем изначальный проступок — будущие воины и цари должны признавать свои ошибки и уметь объяснить причины, толкнувшие их на то или иное действие, сколь бы ничтожными эти самые причины ни были.       Восстановив картину произошедшего, Один начинал говорить. Обычно медленно и спокойно, хотя иногда несносное поведение детей выводило его из себя по-настоящему, и тогда в его речи проскальзывали нотки раздражения. Слушать все доводы отца, обличающие низость поступка, следовало почтительно, а, главное, приходилось понимать и принимать его позицию умом и сердцем, соглашаясь и преклоняясь перед мудростью живого бога.       Слова никогда не оставались только словами — урок считался усвоенным только в том случае, если провинившийся безропотно принимал следовавший в конце речи приговор и сносил положенное наказание все с тем же каменным выражением лица, не выдавая ни одним движением раздиравшего душу ужаса. Переносить наказание следовало с честью, пускай рядом никогда не бывало никого, кроме отца, кто мог бы потом обвинить царевича в недостойном поведении. Но, несмотря на выдержку и желание с честью стерпеть любой приговор, эмоции, шквал которых возглавлялся страхом, иногда брали верх, сметая все внутренние преграды, и место стальной выдержки занимала позорная, неконтролируемая истерика, сопровождающаяся молениями о пощаде. Почти всегда после этого расправы и наказания не следовало. Отец просто сидел и смотрел на корчи недостойного его внимания существа, а потом вставал и уходил, бросив напоследок какую-нибудь колкую фразу, которая доводила унижение и отчаяние до высшей точки. Наказание казалось счастьем по сравнению со стыдом, который дети испытывали, понимая, что своим недостойным поведением разочаровали не только отца, но и царя всех миров, родством с которым они должны гордиться и победы которого преумножить. Локи был моложе Тора, и когда тот уже овладел в совершенстве умением сдерживаться и терпеть любые, даже самые страшные слова и поступки Одина, младший царевич оставался еще ребенком, несдержанным, боящимся великого бога; ему было хуже — к презрению отца к детским выходкам добавлялось еще и снисхождение брата, пытающегося защитить, открыто заявлявшего, что не бросит младшего брата в одиночестве переносить муки допроса. Одина, казалось, такое положение дел устраивало, а Локи чувствовал благодарность вкупе с жесточайшим унижением и завистью к силе и выдержке старшего. Картинки детства, заставляющие сердце пропускать удары, неожиданно сложились воедино: Локи словно видел себя со стороны. Себя, выкрикивающего Одину все свои обвинения, буквально заставляющего отца казнить его. Уж не были ли они той же самой истерикой? Не были ли они порождены тем же животным страхом перед всесильным отцом? И не была ли это просто попытка защититься от возможного приговора-свадьбы, который когда-нибудь может прозвучать? Подобное открытие огрело Локи не хуже плети. Он точно не помнил, что говорил обычно отец, если внимал истеричной мольбе. Что-то вроде: «если ты так боишься наказания, то марать руки я о тебя не стану. Твое поведение недостойно будущего царя». И еще что-то в этом духе. Сейчас отец тоже произнес буквально несколько фраз, окинул презрительным взглядом, отошел и молчит теперь, не желая говорить с недостойным сыном. Локи сжал кулаки настолько сильно, что ему почудился хруст собственных костей: он давно научился нести ответственность за свои поступки, он жаждал только, чтобы их оценили по достоинству. И все эти параллели ничего не значат и являются плодом лишь его больного воображения! «Твое самоубийство было позорным бегством от ответственности!» — послышался в голове отчетливый голос отца. Локи даже вздрогнул: ему показалось, что это не его собственное воспоминание, а что сам Один напомнил ему о недавнем разговоре, хотя царевич мог поклясться, что отец и рта не открыл. «Ты сбежал от моего возмездия…» — отчетливо прозвучали еще более страшные, обличающие слова.       Один, словно заметив его душевное смятение, подошел к невысокому кургану, почти невидному из-под толстого слоя снега. Оглядев его чересчур внимательно, он продолжил прерванную речь:       — Глупо было думать, что я всю жизнь смогу защищать тебя от твоего прошлого, — слова верховного бога разносились по кладбищу подобно грому. Они почему-то приносили успокоение и прогоняли из головы непрошеные образы прошлого, детства — Локи с удивлением обнаружил, что стыд и презрение к самому себе его больше не терзают, наоборот, они постепенно сходят на нет, уступая место блаженной пустоте. И опять это казалось заслугой Одина.       — Локи, ты мой сын. Хочешь ли ты узнать всю правду? — великий бог всех миров говорил приглушенно, стоя спиной к поверженному богу, давая понять, что продолжение разговора с его стороны иначе как высочайшую милость рассматривать не стоит.       — Я не твой сын, — тут же парировал царевич, цепляясь к словам, пытаясь дерзостью и грубостью что-то доказать. Он уже и сам не очень понимал, ради кого так старается, но он должен был быть уверен, что страх, воскресший из детства, не имеет над ним власти, что презрение Одина ничего не значит для него. Локи должен был говорить со своим царем и покровителем, но не с отцом.       — Я подозреваю, что асгардийцы весело смеялись, наблюдая за тем, как их царь приручает маленького монстра, — усмешка, вновь растянувшая губы царевича в улыбке, вышла блеклой, лишь тенью того безумного оскала, которым он пытался впечатлить царя Асгарда. Не было злости, не было страха — но место этих эмоций ничто не заполнило, и осталась опустошенность; Локи уже сожалел, что начал этот разговор, что вообще выбрался из поселения — он не смог достойно держаться и проиграл, в очередной раз склонившись перед мудростью Всеотца. Словесная дуэль никогда не выматывала настолько сильно, как сейчас. Локи уже был безразличен разговор, безразличны ответы не очередные терзавшие его вопросы; ему казалось, что ничто не может победить это странное, явно магическое, безразличие, плотно окутавшее измученный страхом и восторгом разум. Хотелось только одного: покинуть кладбище, скрыться от Одина куда-нибудь далеко-далеко, чтобы он никогда больше не видел воспитанного им неблагодарного монстра: недоаса, недоётуна, рожденного в Ётунхейме, выращенного в Асгарде.       — Никто в этом царстве не знал, что ты полукровка, — ответил Один. И вновь его слова выдернули Локи из пучины обреченного отчаяния.       — А беременность? А роды? — выдал царевич давно заготовленные аргументы. Он не жаждал спора, но и не мог молчать, раз уж отец оказывает ему такую невероятную милость, продолжая разговор после всех тех дерзких обвинений. — Или асгардцы простодушно поверили, что дети царя спускаются с небес?       — Локи, если у женщины в груди есть молоко, её можно заставить вскормить чужого ребенка, но нельзя заставить женщину полюбить неродного ребенка так, как тебя любит Фригг, — Один произносил слова равнодушно, словно пересказывал скучнейшую книгу, и царевич не сразу осознал их смысл.       — Она принесла себя в жертву. Ради тебя.       — В жертву? — перестроил Локи, чувствуя, как ставший уже привычным страх, теперь еще и густо замешенный на стыде, коснулся, казалось бы, холодного и безучастного ко всему сердца. Для подобных признаний Один сохранял слишком спокойный тон, что пробуждало сомнения в правдивости. Не отвечая на вопрос, Всеотец снял перчатку и протянул сыну руку, стоя к нему спиной. Локи с благодарностью принял ее, не обращая внимания на явно пренебрежительный, унизительный жест. Прикоснувшись к раскрытой, чуть влажной, ладони, Локи ясно ощутил, что Одину неприятна близость того, с чьих уст слетело столько злых и пустых фраз. Стараясь не думать об этом, стараясь вообще не думать, царевич прикрыл глаза, позволив чужому сознанию поглотить себя.       После сражения я вернулся в Асгард и отдал тебя Фригг. Локи видел, как Один, окровавленный, еще без повязки, скрывающей страшную рану на лице, передает молодой, прекраснейшей во всей вселенной женщине, маленького ребенка. Локи оторваться не мог от плачущего свертка. Неужели это он? Разумеется, он не помнил себя в младенчестве, но ему всегда казалось невероятным и диким, что взрослые асы когда-то были детьми, такими ничтожно маленькими комками плоти, которых стоит посильнее сжать, и они сломаются… Собственные мысли и воспоминания едва не выкинули его из сознания отца. Локи одернул себя и приказал своему отключиться: если смотришь образы чужого сознания, свое не должно мешать, иначе картинка искажается. Так говорил отец. Именно он научил их с Тором погружаться в чужие воспоминания. И даже этим умением он тоже обязан отцу! Локи приложил титанические усилия, и все-таки заставил себя погрузиться в пустоту — картинка прошлого тут же стала такой отчетливой, будто он видел происходящее наяву. Она заботилась только о тебе, забыв о Торе… Красивейшая женщина склонилась над ним, пытается накормить. Но ребенок, то есть он сам, Локи, не берет пищу, а только кричит душераздирающе. Царевичу стало стыдно, что он так вел себя в пору несознательного детства. …но не смогла предотвратить болезнь легких. Фригг сидит у его колыбели, её глаза красны от недостатка сна. Ребенок вял, порой захлебывается кашлем. Локи было противно смотреть на себя, на свое ничтожное состояние. И как же мучительно стыдно ему было от того, что прекрасная богиня страдала, глядя на него. Что её чудесный цвет лица потускнел, что волосы, казалось, выцвели. И все из-за него. Мы думали, что ты умрешь, что я опоздал. Уже оба родителя склонились над ним. Один чуть приобнимает жену, которая бледна как никогда. Фригг не отходила от тебя днями и ночами. Только она лечила тебя в первые дни твоей жизни и во все последующие зимы, не доверяя твою жизнь никому. Собственные воспоминания прорвались наружу, вытолкнув Локи из сознания Одина. Его болезни. В детстве он обожал болеть. Ведь тогда мать, любимая, но неприступная богиня, которую обычно он видел только по вечерам всего несколько минут, не отходила от него, обнимала, баловала. Только его, не Тора. Брата к нему не подпускали, когда он болел. А он никогда не мог понять, почему, чуть что, его одолевает простуда, почему мать так беспокоится за его легкие. А, оказывается, все дело в детской болезни.       — Я думал, что растить тебя как почетного пленника будет мудрым решением, — голос отца, оставшийся таким же монотонным и презрительным, вновь доносился справа от Локи, а не вклинивался в его мысли напрямую. — Я думал в будущем заключить долговечный мир между мирами, возведя на трон Ётунхейма того, кто будет почитать меня как отца, того, кого я учил и направлял.       Локи лишь молча кивнул, принимая сказанное. Еще год назад он понял замысел отца и пришел в ужас от предстоящего будущего; тогда он пытался изменить решение Одина, попытавшись доказать, что он достоин большего, нежели быть связующим звеном между двумя мирами. Сейчас он мог поступить более гнусно, но действенно — шантажировать Всеотца своей жизнью и тем кошмаром, который он может натворить, если тот попытается принудить его.       — Но твоя мать приняла другое решение, — слова Одина заставили Локи поднять голову. — Решение, к которому я не стал бы её неволить, но которое, раз приняв, уже нельзя было изменить.       — И что же это за решение? — настороженно, но с нотками обреченности спросил Локи. Он не был уверен, что действительно хочет знать ответ на этот вопрос: что его мать — приемная — сделала для него? Почти наверняка ее жертва никогда не будет сравнима с тем, что он сможет ей дать взамен, и ему придется жить с осознанием того, что он не смог быть достойным сыном. Локи только сейчас сообразил, что все еще держит руку отца, хотя в этом не было уже никакой надобности. Он хотел было отпустить её, но понял, что не сможет: смятение и раскаяние, пришедшие на смену недавнему безразличию, казалось, поглотят его с головой, стоит ему только отпустить спасительную кисть. Это заблуждение тоже было родом из детства: Локи отчетливо помнил, как хватал отца за руки, считая, что таким образом сможет защититься от ужасов окружающего мира или даже от расправы самого Одина.       — Она согласилась стать для тебя настоящей матерью, согласилась разделить свою любовь между тобой и Тором, — Один чуть сильнее сжал его руку, развеивая очередные постыдные воспоминания. Реакцией Локи на рассказ о Фригг он был доволен: тот полностью погрузился в мысли о своей приемной матери, забыв о настоящей. Далее разыгрывать разочарование и безразличие не следовало. Едва заметный жест уже был мощной моральной поддержкой, и Один не сомневался, что на смену мучительным воспоминаниям придут другие, гораздо более сладостные. И он не ошибся: картинки кошмарных допросов отступили, уступая место приятным мгновениям. Локи видел себя совсем маленьким ребенком, видел себя в ту пору, когда он делил с Тором одну комнату, когда мать, неприступная великолепная богиня приходила к ним по вечерам, когда он не смел лишний раз дотронуться до нее. Только сейчас Локи осознал, что, если бы Фригг не захотела принять его в свою семью, в свое сердце, он никогда не смог бы ощутить её ласки, никогда не узнал бы её с тех сторон, которые были сокрыты даже от великого Всеотца. Если бы царица не принесла себя в жертву, то кем бы он был? Рабом, пленником, заложником, которого все бы презирали, и ненавидели? Если бы одиночество преследовало его с детства, он бы сейчас подле Одина не стоял бы, а томился бы в темнице или на каторге за какие-нибудь немыслимые преступления.       — Несмотря на то, что ты был ей никем, ради тебя она согласилась разыграть беременность, — закончил Один, разворачиваясь вполоборота таким образом, чтобы его ладонь не выскользнула из почти безвольных холодных пальцев. Он с удовлетворением отметил, что прикосновения успокоили Локи.       — Что? — только и смог выдавить царевич: слишком удивлен был услышанным и увиденным.       Один ответил не сразу, вызывая волнение и смятение у стоящего подле него полуётуна, которому стоило больших усилий не сжать с силой руку отца, чтобы хоть так принудить его к скорейшему ответу. Как казалось Локи, Всеотец мучительно пытался подобрать слова. Прошла долгая минута, прежде чем он заговорил:       — Царица Асгарда не покидала своих комнат пять долгих месяцев. Она жила одна, всеми покинутая. И только один асгардец находился при ней неотлучно, — Один замолчал очень резко, будто недоговорил. Ну да Локи прекрасно понял, что именно отец имел в виду.       — Не хочешь же ты сказать, что она вскормила меня? — недоуменно произнес Локи, пытаясь представить себя младенцем, сосущим молоко богини: картина получалась… Тошнотворная.       — Нет, но, несмотря на то, что в её груди не было молока, Фригг кормила тебя сама тем, что я приносил, — отозвался Один. Он не просил поднять голову, но Локи ощутил молчаливый приказ и таки встретился с бесстрастным лицом. Царевич отметил про себя, что у отца почти всегда именно такое выражение лица: бесполезно было искать на нем проявление хоть каких-то эмоций, если Один специально не давал им волю. — Лишь я мог навещать царицу, даже Тора к ней не пускали.       — Почему? — недоуменно спросил Локи.       — Все думали, что у нее тяжелая беременность, еще более тяжелая, чем первая.       — У нее была тяжелая беременность? — Локи чувствовал трепет, находясь на пороге тайны, принадлежащей только двум верховным богам, тайны, которая будет доверена ему, причастному к ней больше, чем кто-либо во дворце. Какой реакции от него ждут — царевич не представлял, как и того, что ему придется сказать: он жаждал быть бесстрастным, сохранить такое же спокойствие, как и отец. Но уверенности в том, что он сможет принять еще одну тайну, которая в очередной раз ранит его и без того измученное сердце, не было. Локи поймал себя на мысли, что хотел бы отомстить Одину, принести ему хотя бы сотую долю тех страданий, которые отец причиняет ему сейчас этой никому не нужной правдой, которые причинял раньше своей ложью, мнимой любовью, ничего не значащими обещаниями. Но очередные безумства огорчили бы мать, а Локи и так причинил ей слишком много мучений своими необдуманными действиями.       — Твоя мать чуть не погибла во время первых родов. И я, царь Асгарда, не мог её спасти, — в словах Одина слышалось неприкрытое горе. Казалось, он до сих пор не пережил того ужаса, когда Фригг, окровавленная, лежала на постели, её тело было мертво, а дух вот-вот должен был отлететь. — Пять долгих месяцев она не покидала своих покоев, — голос Одина вновь стал бесстрастным. Локи показалось, что он чуть ли не впервые в жизни слышал настоящий голос отца, не наигранный, не тот, который Один полностью контролировал. Голос, доказывающий, что Один не только бог, что ему дано чувствовать столь же сильно, сколь и другим. — Ты был очень тихим, болезненным ребенком, нельзя было не жалеть тебя. За те пять месяцев ты перестал быть для нее артефактом из Ётунхейма.       — Пять месяцев, — прошептал Локи, что-то высчитывая. — Вот почему мой день рождения справляется через пять месяцев после последней войны.       — Да, — подтвердил Один, внимательно наблюдая за сыном и отмечая, что буря улеглась, и что вряд ли Локи разыграет еще какую-нибудь непозволительную театральную сцену: он слишком подавлен услышанным и замучен собственными воспоминаниями, сопровождающими тяжелую, болезненную правду, которую не так и легко принять. — Твоя настоящая дата рождения неизвестна. Число — то, когда я тебя нашел. Месяц — тот, когда были «роды».       Локи лишь молча кивнул, принимая информацию, которая далась ему с таким трудом. Но был еще один вопрос, не столь болезненный, как первый, породивший этот мучительный разговор, но беспокоивший царевича не меньше; особенно теперь, когда он узнал хотя бы часть из того, что хотел. Решиться на еще один прыжок в неведомый омут оказалось уже не так страшно.       — Но если все так, ответь, каким ты видел мое будущее? Тор всегда был для тебя настоящим наследником, а кто я? — спросил Локи, весь подобравшись, готовый услышать любой ответ, но ожидая худшего.       — Я думал, что после коронации Тора ты займешь место по правую руку от брата, — Один легко высвободил свою руку из безвольных пальцев Локи и пошел по направлению к выходу с кладбища. Царевич поспешил за ним, шагая чуть позади, стараясь идти след в след. После произошедшего идти рядом с отцом казалось ему какой-то невероятной дерзостью. Несмотря на все свои старания, он не приблизился к величайшему деятелю всех миров и не чувствовал себя вправе находиться подле него.       — Я не хочу быть тенью брата. Я был ею всю жизнь и больше не хочу, — Локи желал, чтобы слова прозвучали резко, но усталость навалилась на плечи, приглушая голос, сглаживая эмоции. В итоге с уст царевича слетела просьба, а не дерзость, необходимая для очередного витка бесконечного спора.       — Каким видишь свое будущее ты? — спросил Один, не оборачиваясь, вновь демонстрируя пренебрежительное снисхождение, которое столь сильно ранило полубога.       — После изгнания я думал о выживании, а не о будущем, — буркнул Локи. Он знал, какого будущего желал: он хотел править, хотел взойти на трон мира людей или еще какого-либо. Но мало того, что ему, пленнику, насильно притащенному из мира, который он пытался поработить, было совершенно невыгодно говорить о своих настоящих планах, так еще и после всех перенесенных унижений слова о троне звучали бы для Одина очередным детским лепетом, очередными безумными мечтами, на которые не стоит обращать внимания. Локи быстрым шагом подошел к своей лошади. Странно: он её не привязывал, а она, казалось, с места не сдвинулась за все то время, что они были на кладбище.       — Никто в Асгарде не отнимет твою жизнь или свободу, — твердо заявил верховный бог. Локи невольно дернулся, вынуждая лошадь идти медленнее — таким тоном Один говорил со своими подданными, а не с сыновьями.       — Даже царь Асгарда? — спросил Локи с вызовом. Почему именно сейчас, когда он мечтал отдохнуть и забыться, выкинуть из головы весь этот кошмар, Один предстает перед ним именно в той ипостаси, которую Локи жаждал увидеть еще полчаса назад? Эта ипостась должна была обагрить его кровью могилу родной матери, а вместо этого ипостась дает ему гарантии сохранения его жизни! И это было бы даже смешно, если бы не было так чудовищно грустно.       — Царь Асгарда пытается защитить тебя, — тяжело вздохнул Один, уставший от постоянной неадекватной реакции. — Локи, кто бы ни стоял за тобой, способен ли он проникнуть в сознание?       Царевич резко сжал руку на поводе лошади: он позволил себе слабость, полностью вымотался, дознаваясь до правды — и теперь, когда силы на исходе, отец вновь начинает свои болезненные речи. Горькая улыбка невольно скользнула по губам: вот и ответ на все его вопросы. Для чего сюда прибыл Один? Почему так просто отвечает, рассказывая о неприятных ему моментах прошлого? Все это было подстроено и спланировано, чтобы пленник не выдержал еще один бой и выдал все свои тайны.       — Отвечай, Локи, — тон отца из мягкого стал приказным. — Если нет, то стены Асгарда и его воины встанут на твою защиту, если да, то он может добраться до тебя, не проникая в Асгард.       — У меня нет ответа на твой вопрос, — слишком резко ответил поверженный бог. Доводы Одина казались такими правильными и логичными, но, что скрывалось за ними на самом деле, царевич не знал и не собирался ни о чем рассказывать, отрицая само существование кого-то, стоящего выше. Он точно решил для себя, что даже пытки не принудят его к ответу! Эта мысль чуть тронула улыбкой губы, но она погасла столь же быстро, как и появилась: под пыткой Всеотца говорят все и обо всем. Ему ли этого не знать.       — Локи.       Царевич обернулся, вынужденно глядя в лицо Одина. За столетия, проведенные вместе с отцом, он научился безошибочно угадывать за интонациями действия, которые они предполагали. И интонацию, приказывающую смотреть в лицо собеседника, Локи угадывал безукоризненно.       — Если когда-нибудь в твоей голове появятся посторонние, чужие мысли, если когда-нибудь ты увидишь странные сны, не пытайся защищать сознание, расскажи обо всем мне. Или Хагалару.       — Хагалару? — переспросил Локи, стараясь скрыть ликование, которое могло случайно отразиться на лице. Его догадка подтвердилась и обросла доказательствами: все-таки он доносчик. Ощущение уверенности стоило всех мучений, которые пришлось перенести в этот день.       — Да. Проникнув в твое сознание, мощный телепат может выжечь тебя изнутри и совершить невероятные преступления в твоем теле. Поклянись, что, отбросив гордость и тщеславие, расскажешь мне обо всем. Кто бы ни был твой хозяин, он либо равен по силе, либо даже сильнее меня, сам ты с ним не справишься, — речь Одина была такой торжественной, будто перед ним стоял не один поверженный бог, а целая армия.       — Клянусь, — холодно откликнулся Локи. Выбора ему не оставили, промолчать ему бы не дали. Отец, как всегда, все решил за него.       Один кивнул, удовлетворенный вынужденной, неискренней клятвой, которую, тем не менее, нельзя было нарушить, и забрался на лошадь. Локи последовал его примеру. Похоже, что именно сейчас во дворце кто-то смертельно оскорбил Тора и вызвал его гнев, никак иначе нельзя было объяснить столь резкое усиление снегопада и появление свинцовых туч на небе, словно они собирались пролиться ливнем зимой. Царевичу хотелось побыстрее доехать до поселения. Один поднял руку в прощальном жесте. Локи кивнул, улыбнулся и все-таки задал последний на сегодня вопрос:       — Ты обладаешь великой мудростью и силой, Всеотец, — это было утверждение, не требовавшее доказательств. Подобные слова можно было бы посчитать лестью, если бы они не были насмешкой. — Почему ты считаешь, что это существо сильнее тебя?       — Потому что его ты боишься больше, чем меня, — просто ответил Один, направляя коня в сторону дворца и молчаливой свиты, мерзнувшей неподалеку.       Локи так и остался сидеть, судорожно сжимая в руке поводья, глядя, как Всеотец уезжает с кладбища, ни разу не обернувшись. Глупо было думать, что он не понимает истинной причины всего происходящего. Печальная полуулыбка выглядела наклеенной на лицо, пустой взгляд был слепо направлен вдаль. Что бы он ни делал, что бы ни говорил, все сводилось к проигрышу; не стоило даже пытаться обыграть Одина в его собственной игре. Сейчас царевичу предстояло вернуться в поселение, чувствуя всю тяжесть брошенных отцом слов, но когда он зайдет за ограду, никто не узнает, что произошло рядом с курганом, где похоронен младший сын правителей Асгарда и Ётунхейма.