Музыка нас связала

      Мой сосредоточенный взгляд устремлён на ноты, идеально стоящие прямо передо мной на пюпитре. Пальцы плавно и свободно двигаются по клавишам, совершая один пассаж за другим, словно они сливаются с самой дивной мелодией на свете, с инструментом, которого так нежно и любяще касаются. Это как поцелуй... За всего лишь одну мелодию можно выразить огромное обилие чувств человека: страдание, тоску, одиночество, радость, влюблённость, страсть, похоть, гордость, величественность, силу, озлобленность, грусть, желание...       Шопен покорил меня. Музыка, которую он писал — необыкновенная и очень чувственная, настолько, что по коже постоянно бегает множество мурашек, а в голове появляются одни только непристойные мысли. Я ненормальная, знаю... По-моему, таким и должен быть музыкант. Иначе он просто не сможет покорить своих слушателей, раствориться в инструменте, обрести покой, умиротворение, жить только ради того мгновения, когда сердца людей забьются чаще обычного, а их рты распахнутся в ожидании очередного сгустка мелодической трагедии.       На идеально белом листе с чёрными-чёрными нотами, покрывающими его, будто свинцовая туча, внезапно появившаяся на светлом лазурном небе, написано: "ВАЛЬС", а чуть ниже: "ор. 64, номер 2", и ещё ниже: "Tempo qiusto (точно, не отклоняясь от темпа)". Нотный стан. Пять линеек в скрипичном ключе, где красуется четыре диеза — фа, до, соль, ре, и столько же линий в басовом с точно теми же диезами.       Начало мелодии совсем простое, как по мне. Я почему-то никогда его не любила. Мне более по душе то, что идёт дальше — те самые знаменитые пассажи. Выше нотного стана гласит запись: "Piu mosso (более подвижно)". Я наполняю грудь воздухом, витающим вокруг меня, повсюду, которого, кажется, до бесконечности много... Прикрываю глаза и мягко нажимаю большим пальцем правой руки на соль-диез первой октавы. Затем тянусь четвёртым до той же ноты, только уже второй октавы. Далее в ход идёт ля, снова соль-диез, фа-диез, ре-диез... Обожаю эту мелодию. В ней столько душевных мук, столько страданий, горя, печали и в то же время... страсти! Да, точно!       Для каждого музыканта какое-либо созвучие нот имеет свой смысл. Вот и для меня вальс Шопена рассказывает историю о нераздельной любви. По-моему, юноши к девушке... Или мужчины к женщине. Да, так я это чувствую. Темп пассажа увеличивается, в руках застывает усталость, но я не останавливаюсь. Нет, только не сейчас... Нужно непременно дойти до кульминации, иначе я не смогу дышать, или же факт о неоконченной мелодии станет постепенно меня убивать.       Наконец, нажимаю звонкий до-диез четвёртой октавы и медленно опускаю руки на подрагивающие колени, при этом задержав взгляд на проёме двери, в котором стоит юноша, явно наблюдающий за мной, точнее за моей игрой. Спутанные тёмные пряди прикрывают чуть ли не половину его лица, его прекрасные тёмно-голубые глаза, так жадно сейчас цепляющиеся слишком внимательным взглядом за белоснежный рояль, за которым я сижу и смотрю на своего наблюдателя, уже давным-давно намертво застряли в моём сердце. Его зовут Том. И он гений. В шесть лет он уже исполнял на сцене те произведения Моцарта, Бетховена и Баха, которые сейчас музыканты так тщательно и с таким непосильным трудом учат в консерваториях, а то и в аспирантурах. Музыкальная карьера Тома уже, естественно, идёт полным ходом, вот только я не понимаю, что он делает здесь, в обычном училище, со своим великолепным талантом, да ещё и всего лишь на втором курсе. Зачем продолжает учиться, когда уже и так всё знает? Зачем унижает других студентов своей восхитительной игрой на фортепиано, своими идеальными ответами на сольфеджио и дивным пением в хоре (кстати, там он действующий солист)? Затем, что делать ему это в удовольствие? Но, по-моему, пора бы уже остановиться. Хотя, если он сделает это, если уедет отсюда, вряд ли мне удастся это пережить.        Несмотря на то, что мы с ним разных полей ягоды, я очень тепло отношусь к этому юноше. Настолько тепло, что сердце отплясывает чечётку, когда мои глаза видят его, пытаясь заглянуть ему в душу, хоть это и невозможно. Сейчас, по крайней мере. Среди девушек он, в общем-то, непопулярен. Худощавый, с вечно выступающими лопатками, неуклюжий, хотя при этом всегда спокойный и очень целеустремлённый. У него бледная кожа, почти как у мертвеца, как я уже упоминала, угольные волосы, длиннее, чем у любого другого парня, что хоть косичку заплетай, уже чуть ли не доходящие до, на удивление, широких, но худых плеч. Небольшие очки прямоугольной формы на тонкой оправе он никогда не снимает. Зрение испортил скорее всего потому, что даже ночами сидит за инструментом. Хоть Том и понимает, что это очень вредно для здоровья, он продолжает заниматься. Его трудолюбию, терпению и стойкости можно только позавидовать. Мне никогда не стать такой, как он. Потому что я всего лишь обычный человек, а он — гений, настоящий мастер своего дела. Кажется, я даже люблю его... Кажется?.. Что за глупости, конечно же люблю!       — Ты пришёл заниматься? — мгновенно слетает с моих уст, когда Том заходит внутрь зала, обводя всё помещение, как обычно, сосредоточенным взглядом. В ответ на мой вопрос он всего лишь кивает, при это даже не посмотрев на меня. Как ножом по сердцу... — Прости, но я уже заняла этот зал... до пол четвёртого, как минимум, я заранее предупреждала об этом вахтёра, — сейчас на моих наручных часах даже до двух не доходит. Лишь переваливает за двадцать минут первого. Том, вероятно, разочаровавшись в моём ответе, уже намеревается покинуть зал, всё также молча направляясь прямо к выходу, но мой слегка дрожащий, совсем неуверенный голос останавливает его: — Если хочешь — можешь остаться и... послушать. Я не против.       В довольно-таки просторном помещении становится ещё душнее обычного, а столь привычный запах пыли ощущается более явственно, когда тот, на которого я всегда смотрела издалека, словно на самую яркую звезду во Вселенной, и всё никак не могла до неё дотянуться, с табуретом в руках оказывается всего в паре метрах от меня. Не знаю, кажется ли мне это или же нет, но, по-моему... я чувствую его дыхание. Так, совсем чуть-чуть. Наверняка тяжелое, прерывистое, непременно бы обжигающее чью-нибудь кожу в порыве страсти. Я вздыхаю, морщусь, нервно кусаю губы и смотрю на ноты, стараясь погрузиться в них, как в самый сладостный на свете сон, но ничего не выходит. Его присутствие сбивает меня. Я озабоченно ёрзаю на стуле. Не могу сосредоточиться, не могу нажать пальцами на клавиши, не могу дышать и застываю в таком положении, будто бы кто-то перекрыл мне весь кислород. Дышать совсем нечем... Да... Ох...       Краем глаза замечаю, как он аккуратно снимает с себя тёмно-синий пиджак, повесив его на спинку моего стула, тем самым в каком-то смысле став ближе ко мне. Ну да, его действия вполне оправданы, у него табурет... но... Какого?.. Зачем я посмотрела на него?! Ведь в рубашке он выглядит слишком... привлекательно. А сейчас и вовсе, — когда расстёгивает верхние пуговицы, обнажая молочного цвета нежную кожу с выступающим вперёд кадыком, которого хочется коснуться языком. Боже, как же я всё-таки безумна... Почему меня не привлекают другие парни? У нас ведь много хороших парней... много кандидатов на роль моего кавалера. Почему я зациклилась именно на нём? Что я в нём такого особенного нашла? Встряхиваю головой, беру ноты и со словами: "Подержи, пожалуйста" передаю их ему прямо в руки. Когда наши пальцы соприкасаются — внутри всё оживает. Кажется, словно мы с Томом в мгновение ока стали единым целым. Я смотрю на него, а он на меня, и это воистину блаженный момент. Не хочу поворачиваться к инструменту. Продолжая смотреть на Тома, нажимаю на привычную соль-диез первой октавы, после брови парня из-за задумчивости едва ли не сходятся на переносице. Да, всё верно, он пытается понять, что я, собственно, вытворяю и зачем так пристально смотрю на него. Зачем наклоняюсь к нему, желая коснуться своими устами его тонких, поджатых губ, желая смести с них сухость своим влажным языком? Зачем... за... ах! Внутри всё трепещет. Мы так близки друг к другу, не могу в это поверить. Не могу... Есть два выхода из ситуации, причём оба совершенно неподходящие. Я сейчас либо расплачусь, либо поцелую его, вложив в столь долгожданный поцелуй все чувства, накопленные за годы ожидания. Я медлю. Не думаю, но медлю. Это даже хуже любого экзамена, любого другого испытания. Что не выбери — меня в любом случае ждёт погибель.       — Мне нравятся твои пассажи, — неожиданно произносит предмет моих мечтаний, слегка улыбнувшись. Что... что он делает? Зачем... Снова это дурацкое слово, всё никак не могу от него избавиться! — Правда есть кое-какие неточности, позволишь помочь тебе? — сам гений предлагает мне свою помощь? Он встаёт со своего табурета и подсаживается ко мне на стул. При соприкосновении наших бёдер у меня начинает сосать под ложечкой. Я уже в который раз за эти минуты задерживаю дыхание, так и до сердечного приступа недалеко... — Когда играешь пассаж во второй раз — темп нужно увеличить, почти что резко, но при этом всё же... плавно, — у него божественный голос. Бархатный, всегда ласкающий слух... И сладкий, как мёд. — Смотри, — нажимает сначала на одну чёрную клавишу, после на белую, ещё позже снова на чёрную, чёрную... и так вырисовывается красивая мелодия. Слишком красивая... даже для такого гения, как он. Помню, впервые я услышала её ещё в далёком детстве, когда смотрела с семьёй какой-то фильм по телевизору. Затем наткнулась на неё в интернете на онлайн-олимпиаде по истории, которую делал мой старший брат, а после уже пошла в музыкальную школу, ну а там всё как-то само собой получилось. — Теперь попробуй сама, — мягко обращается ко мне Том. Я сглатываю накопившийся в горле ком, прежде чем приступить к делу. Мне нравится, что Том так внимательно наблюдает за движениями моих рук. Это пробуждает во мне какие-то новые, ранее неизведанные чувства. Но когда он кладёт свою ладонь с привлекательными, вздутыми зелёными венами на мою — каждая клеточка тела отзывается на его, на первый взгляд, совсем невинное прикосновение. — Не бойся, я всего лишь веду тебя, это известная всем методика, а тем более тебе. Так что просто расслабься, — как это он, интересно, догадался, что мне сейчас до чёртиков страшно? Что я в любой момент в обморок готова грохнуться? Его ладонь такая тёплая, и с ним так спокойно... Не хочется, чтобы этот момент умиротворения прерывался. Я дышу Томом. Я готова пойти за ним куда угодно. Это не одержимость. Хотя, возможно, и она. Это моя слабость... То, ради чего я живу. То, что после смерти моих родителей пробуждает во мне хоть какие-то чувства, а не сплошную пустоту, давящую толстым слоем угнетения на сердце.       — Ты... — замолкаю. И вот что мне сейчас ему сказать?       — Да? — совсем по-доброму отзывается он, а затем принимается правой ногой давить на падаль. Я вздрагиваю от сего действия. Боже...       — Да так, ничего... — нервно кусаю изнутри щёки. — Благодарю за помощь, можешь продолжать заниматься, мне все равно нужно ещё с диктантом по сольфеджио тренироваться, — к слову, специальность мне всегда давалась легче теории.       — Ну... Хорошо. Удачи тебе, — то, каким влюбленным взглядом он смотрит на рояль — воистину потрясающее зрелище! Вот бы мне сейчас встать на место сего музыкального инструмента. Я вздыхаю, но так и не покидают зал. Не сейчас... Медленно встаю со стула, прислоняюсь спиной к холодной стене, и тело пронзает лёгкая дрожь, когда Том уже исполняет все того же Шопена, только теперь Ноктюрн. Ещё одна моя любовь. Моя страсть. И моя ревность. Я растворяюсь в этой агонии. Прикрываю глаза, в мыслях мгновенно начинает вырисовываться образ совсем маленьких, тонких нот. Интересно, почему они вдруг с того ни с сего стали казаться мне столь несчастными? Чёрное... белое, как и состояние моей души. Сейчас же я в замешательстве. Мне слишком жарко и в то же время меня одолевает холод, исходящий от Тома и рояля, подчиняющегося лишь длинным пальцам очень талантливого пианиста.       — Если хочешь — можешь остаться и послушать, — его слова — как звуки арфы. Даже не верится в их красоту, ведь она слишком недосягаема... Сейчас мне нет и дела до каких-то там размышлений. Я просто остаюсь... А по щекам, которых уже нежно касаются его прохладные пальцы, текут слёзы бесконечного счастья. Улыбки озаряют наши лица. И это прекрасно.