Мой маленький датский друг

80-ые. Они сидят на полу, попа Дэйва – одновременно и на тонком матрасе, и на голом бетоне, но ему слишком лень двигаться и как-то менять положение. Лень – и даже, пожалуй, немного разморило от удовольствия: Ларс устроился позади него и, изредка посмеиваясь будто бы сам с собой, тормошит и ерошит густую рыжую гриву, массирует пальцами голову. Дэйв в ответ разве что жмурится блаженно, как большой хищный кот, на время приручённый, и чуть откидывается назад. От датчанина опять несёт потом, он не особо часто моется, но они все тут не чистюли, так что Мастейн считает ниже собственного достоинства обращать внимания на такие мелочи. Ларс на удивление тихий сейчас, не тараторит, как обычно, а руки у него мягкие и приятные, как у девчонки. Обо всём остальном можно подумать после. На Джеймса, который упражняется на гитаре, им обоим давно уже откровенно плевать. Ларс вообще – немного как девчонка. И внешне, и по характеру. Хочет казаться крутым пацаном, из кожи вон лезет, но Мастейн наблюдает за ним, и всякий раз ему смешно: Ларс напоминает ему породистого котёнка, который пытается прибиться к стае бывалых дворовых котов. Джеймс, правда, тоже едва ли бывалый – зелёный ещё совсем, точнее, обычно пурпурный, потому что всегда краснеет, как последняя размазня, и мямлит, вместо того, чтобы сказать прямо. Но, как Дэйв понимает вскоре, мямлящая двухметровая детина – это лучше, чем мелкий заносчивый датчанин, который вечно лезет на рожон. Дэйв не успевает спохватиться сразу, он вообще редко успевает за Ларсом, так что ему приходится не ограждать его, но отбивать у тех мудаков, что опрометчиво посчитали его слабым противником. И Ларс действительно – едва ли противник и совсем не атлет, и у него бледные руки, мгновенно покрывшиеся синяками, и ссадина на скуле, и рассечённая губа… Зато у мудаков теперь – переломанные пальцы, носы и рёбра, уж об этом Дэйв позаботился. Они рассказывают Джеймсу вкратце, Рону, кажется, вообще всё равно, а Ларс – Ларс дожидается, пока Дэйв выскажет ему в ванной, насколько он безмозглый мелкий идиот, а потом просто обнимает Дэйва, крепко и прижимаясь всем телом. – Мой глупый маленький датский друг, – тихо произносит Дэйв ему в волосы и мгновенно чувствует себя так, словно разделся посреди главной площади города, – в общем, полным придурком, но Ларс не смеётся над ним и только обнимает крепче. Значит, наверное, всё правильно. Значит, так и должно быть. Может, и мелочь, но он открылся чуть больше и был принят; от этого словно бьётся внутри о берег тёплая волна прибоя. – Никогда не меняйся, – зачем-то говорит он Ларсу, повинуясь порыву. Ему кажется, любые остальные перемены они смогут пережить. 90-ые. Десять лет спустя – и он, и Ларс, и Джеймс, все они – в зените славы, на фестивалях и ковровых дорожках, в центре неусыпного внимания фоторепортёров и группиз, в равной степени вездесущих. Востребованность, свобода творчества и невоздержанность трат – всё, о чём им мечталось когда-то на грязных матрасах поверх бетонного пола. Одна только маленькая, болезненная деталь – они не вместе. У Дэйва своя группа, у Ларса и Джеймса – своя. Та самая, их группа. Казалось бы, ему давно пора перестать завидовать: он всем всё доказал, он справился и справляется до сих пор, но… Как же забыть, если любой газетный заголовок об их успехе воскрешает непрошеные, горькие, давящие картины – о четырёх днях отчаяния в том ебучем холодном автобусе. Без еды, без воды даже, зато с клокочущей бурлящей злостью по самую рыжую макушку, и больно так, что хоть волком вой, распугивая других пассажиров. А парой часов до этого глаза Ларса беспрестанно бегали и никак не желали встречать его взгляд, пока Джеймс говорил, что ему, Дэйву, с ними больше не по пути. Ларс отводил глаза и молчал, хотя Дэйв был уверен на все сто: сам Джеймс никогда бы до такого не додумался и не нашёл таких слов, пускай, может, и начинал задумываться о том же. Наверное, не стоило давать ему в морду при всех, в этом же было всё дело? Или в том, что присутствие Дэйва на сцене стало куда заметнее вечно тушующегося, косноязычного фронтмена? Это всё было не важно. Точнее, нет, как раз важно – для них, раз оказалось важнее их дружбы, и его выкинули на мороз в самом прямом смысле слова. Тогда, на автобусной станции под пронизывающим утренним ветром Дэйв чувствовал себя домашней зверушкой, приручённой, а затем выброшенной за ненадобностью. И о, как он ненавидел Ларса за это! Он ненавидит его до сих пор. Ему так кажется. Во всяком случае, даже когда он ещё практически трезв и улыбается ему, сталкиваясь на залитой солнцем площадке в числе общей компании, и у него почти не сводит от этой улыбки скулы, внутри всё равно поднимается что-то тёмное, и, как бы он ни старался запить его пивом, во рту появляется гадкий привкус желчи. Ничего удивительного, что ему трудно всё время держать лицо, и он знает, чувствует – однажды маска треснет по швам, грубым и дурно сшитым. Когда это происходит, Дэйв находит Ларса в одном из закоулков закулисья и практически прижимает к стене; Дэйв, разумеется, пьян, и у него во всю радужку зрачки. В этот раз Ларс не отводит глаз, даже имеет наглость выглядеть удивлённым. Издаёт слабый смешок: – Дэйв, ты чего? Дэйв подступает совсем близко, упираясь грудью в грудь, гривой спутанных волос навешиваясь сверху, и Ларс больше не смеётся. А Дэйв – Дэйв скалится; то, что было когда-то приручено, обнажает зубы. Перекусил бы хребет – да только этого ли хочется? – Что у тебя вместо совести, Ларс? – хрипло спрашивает он, наконец, после долгой, наполненной тяжёлым дыханием напряжённой тишины. У Ларса, неотрывно смотрящего вверх, чуть дёргается рот, в глазах мелькает что-то как будто бы уязвлённое. – Голый расчёт? – предполагает он, явно стараясь звучать ровно. Дэйв невесело усмехается. – Ты действительно совсем не изменился… мой маленький датский друг. И тогда Ларс поднимается на цыпочки и целует его знакомо в обветренные губы, расчётливо и немного печально.