my heart wants to come home

Душно. В Севилье всегда душно. Душные люди и душные кафе. Душные тесные улочки и магазины с одеждой. И на втором этаже одного из тех домов, что, скучковавшись, тесно притаились чуть поодаль от центра, в небольшом захламлённом кабинете с двумя распахнутыми настежь окнами и засохшим денежным деревом на подоконнике, мужчине средних лет чертовски душно. Его футболка неприятно прилипла к спине и, чувствуя, как диванная обивка из молочного бархата буквально горит под ним, он хочет принять ванну, полную льда, но остаётся неподвижен, смиренно перенося ненавистную жару погружением в глубокую задумчивость на одному ему известные темы, потупив взгляд в предмет в своих ладонях и где-то на краю сознания желая всего самого лучшего так и не появившемуся на пороге его квартиры ремонтнику, который накануне божился починить капризный кондиционер. Он едва ли разменял пятый десяток, и в уголках его глаз тёплые морщинки, такие схожие с лучами солнца и делающие мужчину одним из тех людей, чьё присутствие согревает и поддерживает одним лишь существованием где-то в радиусе нескольких метров. Любая буря в твоей душе затихает, стоит лишь бросить мимолётный взгляд на такого человека. Увидеть его. Убедиться, что он рядом. Почувствовать себя в безопасности. Эдакие комфортные люди. Незнакомцы со знакомыми лицами, редко встречающиеся и надолго остающиеся в памяти ярким пятном сомнения, действительно ли этот человек, сидящий напротив тебя в метро или стоящий перед тобой в очереди в кофейне, был незнакомцем или же это старый знакомый, чьё лицо в памяти безжалостно стёрто временем. Мужчина задумчиво проводит ладонью по небритой щеке, в который раз скромно улыбаясь предмету в своих руках, и вот они — эти самые отпечатки времени — собираются мелкой гармошкой вокруг тускло-голубых глаз. Так что, да, у него доброе, обманчиво знакомое лицо с волшебной улыбкой, но вот только седина, что по-хозяйски посеребрила на висках среди карамельных волос, недвусмысленно свидетельствует об отнюдь не сказочной жизни солнечного человека. — Хей, что ты там делаешь? Поглощённый мыслями, Луи, а именно так зовут «тёплого» мужчину, упускает момент, когда в дверном проёме появляется женская фигура, замечая её лишь тогда, когда музыка в проигрывателе постепенно становится тише, а слащавый, приторно-сладкий, по мнению Луи, голос раздаётся прямо над ухом, заставляя мужчину дёрнуться от неожиданности. В следующее мгновение на его колени изящно присаживается женщина средних лет с безупречной осанкой и не менее безупречной улыбкой. Кладя ладонь на обтянутое серой футболкой плечо мужчины, она легко смеётся, демонстрируя гордость за свою маленькую шалость, и изнывающий от жары шатен еле сдерживает рвущееся цоканье. — Эм, да так, ничего, — он поспешно прячет предмет за спину, зажимая между подушками, и с мягкой улыбкой опускает руку на прикрытую обтягивающим белоснежным платьем осиную талию, строго поддерживаемую женщиной с самой юности, — просто… пустяки. Это неважно. — Нет, что у тебя там? — не унимается блондинка, с игривой улыбкой принимаясь шарить руками за спиной мужа, и, подавшись вперёд, оставляет на шее след от ненавистной Томлинсоном красной помады. — Кэсси, нет. Я же сказал, что это неважно, — мужчина устало закатывает глаза, понимая, что миссис Томлинсон не отступит, и лишь дожидается, когда та издаст победный вздох, найдя закатившийся в самый угол дивана таинственный предмет. — Что это? — удивлённо спрашивает блондинка, заправляя за ухо выбившуюся прядь, с недоумением разглядывая неаккуратно разукрашенный камень, напоминающий ей сделанную ребёнком поделку. — Это… хм… — забирая из рук женщины разрисованный гуашью в разные цвета, местами потёртый временем, плоский овальный камушек, похожий на один из множества тех, что рассыпаны на берегу моря, Луи неохотно отвечает: — это старый подарок… от Гарри. — Разукрашенный булыжник? Что за глупый подарок? — игривость в её голосе к концу предложения перетекает в привычную надменность, и, поднимаясь с колен мужчины, попутно разглаживая складки на юбке, немного помедлив, она вполголоса добавляет: — впрочем, я не удивлена. Чего ещё стоит ожидать от этого… Гарри. — Ему было семь лет, — задумчиво протягивает Томмо, сведя брови к переносице. Вновь откинувшись на спинку дивана, он бережно сжимает камень в ладони, словно это и не камень вовсе, а маленькое живое существо. Он неосознанно, совсем как ребёнок, стремится спрятать своё сокровище от постороннего взора, потому что оно только для его глаз. — И, Кэсс, не надо так. Он мой лучший друг, — он игнорирует тихое фырканье, — ещё со школьных времен и до сих пор им остается. Ты знаешь, что я не люблю, когда ты говоришь о нём с таким пренебрежением. — А я не люблю, когда ты вообще говоришь о нём. Гарри, Гарри, Гарри. Всегда только Гарри. Словно надоедливый нелюбимый щенок — вечно крутится под ногами и гадит хозяевам в тапки, — раздраженно выпаливает женщина, подходя к переполненному книгами шкафу без дверок и пробегаясь взглядом по полкам, преувеличенно спокойно заканчивает: — мне плевать на Гарри, Томлинсон. Игнорируя ядовитые слова, лишь сдержанно поджав губы, мужчина разжимает ладонь, возвращая своё внимание к дорогому сердцу «разукрашенному булыжнику». Странный предмет был вечным спутником его жизни, временами теряясь в коробках и шкатулках, карманах одежды и дорожных сумок, закатываясь под мебель или находясь в плену у младших сестёр, но всегда каким-то магическим образом возвращался к хозяину, находясь неожиданно и своевременно. Так случилось и сегодня. Ближе к полудню, когда в небольшой ресторанчик на противоположной стороне улицы начали подтягиваться проголодавшиеся испанцы, чтобы пообедать своей порцией никогда не приедающегося тапаса и паэльи, в то время как глубоко погруженному в процесс создания очередной главы Томлинсону кусок в горло не лез, именно в этот момент вдохновения раздался звонок телефона, на том конце которого его агенту срочно требовались контакты главного редактора издательского дома, который в середине сентября выпустит тираж новой книги. И несколькими минутами позже, усердно ища нужную информацию, опрометчиво записанную на небольшом клочке бумаги, буквально переворачивая весь кабинет вверх дном и проклиная свою безалаберность и привычку систематически наступать на одни и те же грабли, в одном из выдвижных ящиков стола Луи замечает свой талисман, подаренный человеком, после смерти матери ставшим ему самым родным. А рядом и нужный мятый клочок. Диалоги героев, что ещё мгновенье назад складывались в его голове так легко и гармонично, тут же экстренно эмигрируют, вылетая из головы и стремительно покидая душную комнату через одно из открытых окон, оставляя своего творца до лучших времён. Предметом интереса и центром вселенной для писателя моментально стала морская галька, и, быстро отправив номер помощнику, со свойственной себе юношеской безответственностью, наплевав на безотлагательные дела, Томлинсон беззаботно предался ностальгии, пребывая в ней неопределенное время, но ровно до того момента, как супруга переступила порог творческой обители, своим появлением не только разрушая забытье и хрупкую атмосферу спокойствия в этой адской жаре, но и заставляя притихнуть мелодичную Эдит Пиаф, чей звучащий из акустической системы голос всегда подолгу звучит в этой комнате, заполняя пустоту одиночества и неустанно вдохновляя писателя на новые строки. И теперь, пока пыхтящая от раздражения Кассандра в который раз осматривает полки книжного шкафа, пронзительно впиваясь взглядом в каждую книгу с синим переплётом, в надежде найти там свою любимую, давно потерянную где-то в просторах квартиры, отчего-то уверенная, что дорогой сердцу роман таится именно в шкафу супруга, Луи не может оторваться от рассматривания пересечения цветов на гладком известняке, словно это вовсе не то, чем он занимался на протяжении последних часов, да и вообще всей жизни в целом. Между жёлтым и красным зажат морковно-оранжевый, получившийся из-за неаккуратного пересечения цветов. Луи точно помнит, что жёлтый цвет любила его мать, оранжевый лак для ногтей обожала Лотти в подростковом возрасте, а красный напоминает губную помаду Энн. Этот красный не вызывает отвращения — он другой, более нежный и матовый, он напоминает Луи детство и вечные следы на своих щеках и щеках его близких людей. Энн всегда целовала каждого из них перед школой, и от воспоминаний о маленьком ритуале на душе у мужчины разливается тепло. Голубой переходит в зелёный, и смазанная грань между ними волшебная. Почему цвета не стали грязно-синими, а смешались в гармоничную палитру, дополняющую друг друга? Этот вопрос интересует Луи с самого начала, с того самого первого мгновения, как только тёплый от долгого пребывания в руках зеленоглазого ребёнка яркий предмет оказался в его ладонях. Временами ему кажется, что камень по-прежнему хранит тепло рук зеленоглазого, тогда ещё вовсе не кудрявого, мальчика, который на удивленное: «Что это?» — неоднозначно пожал плечами и, демонстрируя ямочки, ответил простое: «Мне захотелось сделать это для тебя». Думая о том очаровательном мальчике, который позже перерос в привлекательного юношу, а сейчас и вовсе стал удивительным мужчиной, Томлинсон невольно сравнивает его с другим ребёнком. Таким же зеленоглазым и милым, озорным и никогда не сидящим на месте, но при этом умудряющимся быть послушным и ответственным. В груди Луи разливается приятное тепло, когда он понимает, что у этого разностороннего ребёнка его ДНК и одна группа крови. — Давай усыновим ребёнка, — внезапно для себя произносит Томлинсон, со слабым блеском в глазах поднимая взгляд на белокурую женщину, чьи недолгие поиски, очевидно, в который раз не увенчались успехом, и теперь она крутится у большого зеркала, как и всегда слишком увлечённая собой и созерцанием своей безупречной внешности. Несмотря на свои сорок три, она всё так же хороша, как и двадцать лет назад, когда двадцатилетний Луи впервые встретил её в коридоре университета. Луи думает, что сейчас она даже красивее, чем тогда. Несмотря на избитость и затасканность выражения, Томлинсон всё чаще сравнивает её с вином, но никогда не озвучивает этого. Ей не нужно говорить, насколько она хороша. Она знает это сама. Шелковое белое платье до колен идеально сидит на её подтянутом теле, стройные ноги, являющиеся очередным предметом гордости миссис Томлинсон, и, конечно же, всегда безупречная осанка. Она всегда держала спину так ровно, а подбородок так гордо, не расслабляясь ни на минуту, что заставляло Луи, ровно как и многих других людей, думать, словно она боится уронить свою невидимую корону. Параллельно своей красоте и вычурности, она также умна и образована. С юных лет обладая рвением к знаниям и свободно владея тремя языками, Кассандра без особого труда добивалась успеха практически в любом своём начинании, по итогу имея два диплома об окончании престижных университетов Испании и Англии с отличием и с десяток различных наград, что вот уже много лет благополучно пылятся в одном из шкафов её спальни. Она может часами рассуждать о многом и в то же время ни о чём, но разговор с ней никогда не будет пустословным, неважно, о чём будет идти речь — будь то разговор о политике, искусстве или банальное обсуждение событий в городе. Её нельзя сравнить с не оправдавшей свою красивую обёртку конфетой, скорее, конфета с испорченной начинкой. Когда-то имеющая возможность поразить безупречностью вкуса, сейчас способная лишь отравить. Без особого интереса Луи замечает, что в движениях и мимике женщины не осталось и грамма раздражения, а лицо приняло привычную безразличность, и, не зная всех особенностей, Луи мог бы подумать, что резкая смена настроения могла быть вызвана беременностью, но в силу давно сложившихся обстоятельств, он уверен, что причиной таких перепадов с большей вероятностью является преждевременный климакс. — Ребёнка? — удивление сквозит в её голосе, и, изогнув ухоженную бровь, она смотрит на мужа в отражении зеркала. — У тебя уже есть трое, тебе что, этого мало? — Да, — он говорит уверенно, хоть и знает всю бессмысленность попытки завести диалог на давно изжившую себя тему, — я хочу ещё троих. Или, может быть, даже четверых. Разве ты никогда не хотела, чтобы у нас были дети? Моя мать всегда говорила, что богатство семьи измеряется в детях, и, в какой-то степени, я солидарен с ней в этом плане. — Ты не в своём уме, Томлинсон, — насмешливо хмыкает блондинка, — жара всегда плохо на тебя влияла. Поджав губы, шатен сдерживает рвущийся наружу протест. Он знал, что из этого ничего не выйдет, но вот уже в который раз за столько лет решил попробовать снова. В глубине души Луи знает, что уже ничто и никогда не сможет вернуть их отношениям мнимую любовь, но временами всё же пробует завести этот разговор. Без какой-либо надежды. По давно выработанной привычке. Наблюдая за тем, как женщина открывает окно, и врывающийся поток свежего воздуха вынуждает лёгкий тюль колыхаться и заключить женщину в нежеланные объятия, шатен улавливает незамеченную ранее деталь. — Где ты была? Умчалась куда-то с самого утра и даже записки не оставила. — Нужно было срочно приехать в ателье, чтобы обговорить с портными кое-какие детали, — она проводит рукой по пшеничным волосам, в который раз заправляя за ухо выбившуюся прядь, тут же вновь выбиваемую потоком ветра, бессмысленностью жеста вызывая у Луи лёгкую улыбку, — на следующей неделе прибудут ткани из Перу, и мы наконец-то приступим к пошиву платья для сеньоры Леон. Диву даюсь, настолько неприлично богатые люди любят сорить деньгами… Монолог продолжается, но Луи уже не слушает. Он услышал всё, что ему было нужно, в который раз ощущая неприятную горечь во рту и толику разочарования. Ложь слетает с её пухлых губ так же легко, как колышется голубой тюль за спиной, ластясь к оголенным острым плечам, словно стремясь стать навязчивым дополнением к утонченному белоснежному платью. Кассандра в который раз беззастенчиво лжёт, смотря обманчиво честными глазами, огонёк в которых, казалось бы, никогда не загорался. Луи не помнит блеска этих зелёных глаз, но, если быть откровенным до конца, его это никогда не заботило. Смыслом его жизни всегда был огонь других зелёных глаз. Губы мужчины растягиваются в мягкой, абсолютно фальшивой улыбке, и, молча впитывая давно ставший частью их жизни очередной обман, он всматривается в такие знакомые и бесконечно чужие черты лица, размышляя, действительно ли женщина считает его неслыханным глупцом или же просто полагается на судьбу. Спустя без малого двадцать лет совместного существования Луи практически досконально изучил все её черты и привычки. Он знает наперёд все её слова и знает, чего ожидать от неё в следующую минуту. При всей своей хитрости и расчётливости, для него она всегда была настолько предсказуема, что даже в сказке про Золушку больше интриги. Томлинсону не нужно быть великим Шерлоком Холмсом, чтобы сразу понять, что её слова — абсолютная, придуманная впопыхах, от того и абсурдная, выдумка. Абсурдность начинается с самого начала, ведь календарь твердит, что сегодня воскресенье, а Кассандра, как человек немецких кровей, любит порядок во всем, в том числе и в работе. Она перенесет дела на другой день, отменит вовсе, но не возьмётся за них в свой единственный выходной. Она ежеминутно поправляет волосы: заправляет пряди за ухо, накручивает на палец и просто зарывает пятерню в копну, оттягивая. В этом совершенно нет необходимости, но поправлять волосы — её излюбленный нервный жест, всегда с головой выдающий её напряжение. И, даже имея проблемы со зрением, Луи хватает зоркости зацепиться взглядом за багровое пятнышко на её шее, когда новый поток ветра ненадолго откидывает светлые волосы в сторону, оголяя неосторожно оставленную метку любовника. Луи не осуждает её, зная, что и сам не может похвастаться верностью. Он не чувствует гнева или хотя бы секундный порыв ревности. Ему все равно. Он давно безразличен к едва ли прикрытым изменам жены, бесконечной взаимной лжи и постоянному ощущению присутствия кого-то третьего в этой веренице измен и притворства. Мужчина не понимает, почему они до сих пор в браке. Никто не понимает, на самом деле. Они изменяют друг другу давно. Он — с самого начала, пусть даже и не понимал этого в первые несколько лет, она — спустя месяц после получения его фамилии и штампа в паспорте. Оба временами думают, что лучше было бы им вовсе разойтись, чем жить, обманывая себя и друг друга, но что-то связывает их, не давая разойтись разными дорогами. Это чувство отнюдь не любовь и никогда ею не было. Скорее, привязанность, подпитываемая чувством вины друг перед другом за когда-то совершенную ошибку, сделавшую их жизнь именно такой, какой она является сейчас. Пустой. Арктически холодной. Мрачной и удушающе угрюмой. Луи не помнит тех дней, когда его яркая, переполненная эмоциями, ослепительно рябящая от количества красок жизнь превратилась в эту пресную, прикрытую изысканной вуалью, медленно умертвляющую рутину. Безумно назойливая мысль, что после свадьбы на самом деле она всегда была таковой, вот уже много лет заставляет Томлинсона медленно и болезненно рассыпаться на мелкие кусочки. И Томлинсону кажется, что в этот обычный августовский день, пока солнце за окном нещадно палит, сжигая кожу на плечах туристов и умертвляя соседские цветы, пока его жена, прикусив губу, вновь и вновь прокручивает в голове самые яркие моменты утренней измены, в то время как его дети в другой стране, возможно, поливают в саду маргаритки со своим вторым родителем, а сам Луи сидит на диване с молочной бархатной обивкой и с откинутой назад головой рассматривает небольшие трещины в белом потолке, буквально плавясь от жары, спасти от которой уже ничто не силах — Луи нутром чувствует, как в его жизни происходят невидимые глазу изменения. Хотя, возможно, всё дело в Эдит Пиаф, что тихо, но по-прежнему гордо воспевает об отсутствии сожаления, и именно она предает моменту толику неуместного драматизма? Луи хотел бы с такой же лёгкостью похвастаться беззаботностью о прожитых годах, но не может. Жалеющий о многих вещах, по большей части о последних двадцати годах своей безмерно пустой жизни, он понимает, что также обезумел от прошлого. Он чувствует, как глубоко внутри странный трепет терзает душу, не давая покоя. Томлинсон делает глубокий вдох, изо всех сил силясь не поддаваться внезапной панике, что давно стала привычным делом. Дыхательная гимнастика помогает лишь наполовину: панической атаки в этот раз не будет — Луи чувствует это — но вязкое ощущение безысходности успело пустить цепкие корни. Он закрывает глаза, и острое чувство абсолютного нежелания быть здесь накрывает его с головой. Оно, подобно воде, обманчиво нежно обволакивает со всех сторон и, стремительно унося на дно, топит на глубине сотен метров, обрекая мужчину на мучительную смерть. Это чувство, чувство нахождения не на своём месте, никогда его не покидает, лишь на некоторое время становясь чуть менее душащим, давая мужчине сделать небольшой вздох и ненадолго отсрочить неминуемый конец. Утомлённый ложью и наигранным счастьем, он хочет закрыть глаза и оказаться в небольшом двухэтажном доме, притаившимся в пригороде Донкастера. В этом доме всегда пахнет выпечкой и детский смех, подобно музыке, звучит со всех сторон. Там много цветов и жизни. Про такие места говорят «трава зеленее, а воздух чище». Там он всегда оставляет своё сердце. Там его дом. С этим местом связано многое в его жизни, если не сказать, что абсолютно всё. Там он впервые узнал, что такое дружба и бескорыстность, однажды вечером придя со своей мамой в тогда ещё абсолютно незнакомый дом и встретив там невероятно доброго и дружелюбного мальчика с большими глазами, весь вечер предлагающего жевательные конфеты и охотно делившегося своими солдатиками, ничего не прося взамен, как это делали одноклассники шатена. Этот же самый дом стал его постоянным местом пребывания в самый тяжелый момент его жизни. Потеряв мать, Луи потерял большую часть себя. Да, у него по-прежнему оставался отец, младшая сестра и две совсем крохотные сестрёнки, за жизнь которых Джоанна отдала свою, но ему казалось, что нигде больше нет для него места и больше никогда он не будет кому-то нужен и уж тем более любим. И как-то незаметно для всех случилось так, что в период с десяти до пятнадцати лет мальчик с потерянным взглядом нашёл утешение в бесчисленном количестве вечеров, проведённых за молчаливым выполнением домашней работы и такими же молчаливыми играми с переплетёнными пальцами друга, который был ещё младше, чем сам Томлинсон, но куда умнее, чем одногодки шатена. Младший мальчик никогда не спрашивал лишнего и не заставлял говорить о том, что в то время шатен не мог вытащить из себя наружу, он просто был рядом, даря ту поддержку и любовь, на которую был способен, всеми силами стараясь поддержать безутешного друга. Не желая портить и без того скверное настроение ещё больше, мужчина отталкивает воспоминания о мрачных временах, отыскивая яркие, полные жизни и беспричинного счастья. Перед глазами проносятся воспоминания из детства и юности, в каждом из которых есть он. Луи цепляется за одно из самых тёплых и видит темноволосую женщину, лицо которой он помнит слегка размыто, но память отчетливо сохранила её широкую улыбку и тёплый взгляд голубых глаз.

У неё нежные руки, и она в материнском жесте треплет его по голове, пока в воздухе витает запах лимонного пирога. Двенадцатилетний Луи скидывает портфель в коридоре у самой двери и идёт на кухню, видя за столом темноволосую девушку с брекетами, которая приветствует его, не отрываясь от выполнения домашней работы, а рядом с ней блондинка с большими голубыми глазами. Это его младшая сестра, Шарлотта, и она не считает должным здороваться с братом после того, как он не отдал ей свой сок во время ланча в школе. Луи моет руки холодной водой без мыла и видит, как Энн неодобрительно качает головой, одним взглядом заставляя перемывать. Он слышит вопрос Джеммы, не нужна ли ему помощь с домашней работой, когда в дверном проеме появляется он. В таком же синем школьном свитере и с торчащими в разные стороны слегка вьющимися волосами. Он приветствует всех находящихся на кухне людей и протискивается между стулом Лотти и кухонной тумбой, подходя к раковине и сразу же делая воду горячее, немного обжигая пальцы Луи, даже не замечая этого. Томлинсон бормочет тихое «привет» и получает в ответ кивок и лёгкий толчок бедром. Шатен замечает слабую, но подозрительно проказную улыбку на лице друга и толкает его в ответ чуть сильнее, опрометчиво засматриваясь на ямочки, пока другой мальчик продумывает свою шалость. Мгновение — и в лицо шатена ударяет струя воды, на время ослепляя и моментально превращая синий свитер в мокрую тряпку. Ослеплённый, под довольное хихиканье друга, Луи не мешкает, не желая терпеть поражение, и быстро вытирает мокрое лицо руками, тут же бросаясь в атаку, ладонями черпая скопившуюся в умывальнике мыльную воду, плеская в лицо младшего мальчика и заставляя девочек визжать и спасать свои многочисленные учебники и тетрадки от брызг. Энн кричит на них и грозит поставить в угол, прекрасно зная, что мальчикам девяти и двенадцати лет эти угрозы не страшны. В ушах звенит заливистый смех, и мокрое лицо зеленоглазого мальчика заставляет Луи счастливо смеяться, за шею притягивая в объятия самого родного человека.

Приоткрывая глаза, в его голове, как мантра, беспрерывно повторяются три коротких слова. «Я хочу домой. Я хочу домой. Я хочу домой». Рассматривая все те же трещины, он делает глубокий вдох и протяжно вздыхает, понимая, что не может прямо сейчас бросить всё и сорваться в Англию. Ему нужно отредактировать ещё две главы и отправить их в редакцию к завтрашнему вечеру. Усталость и некое отчаяние тяжелым грузом повисают на плечах, и Луи ловит себя на мысли, что не может думать ни о чём, кроме желания уехать. Улететь. Сбежать. Как он может писать о девушке, бесстрашно преодолевающей временное пространство, когда каждая мысль сводится к простому «бери бумажник и езжай в аэропорт, купи билет и лети туда, где ты должен быть»? В очередной раз протяжно вздыхая, Луи старательно хоронит мысли о побеге, решая закрыть глаза ещё на пару мгновений, а затем сразу же взяться за работу [абсолютно точно зная, что это чистой воды вранье самому себе]. В новом потоке воспоминаний мужчина вылавливает одно из самых ценных, идеально сохранившихся даже спустя восемнадцать лет.

— Привет, мам, — он слабо улыбается, наматывая на палец телефонный провод. Сейчас время ланча, и все студенты отправились в близлежащие забегаловки, чтобы утолить свой голод, в то время как Луи со всех ног мчался к телефонной будке, выуживая из карманов монетки и торопливо одну за другой опуская в отверстие таксофона. Сперва он позвонил на один номер и, в который раз вместо хриплого голоса услышав тревожные, бесконечно долгие гудки, в отчаянии набрал номер своей названой матери, в надежде, что она объяснит ему в чём дело, — как ты? — Ох, Луи, это ты. Рада слышать тебя, негодник, — голос Энн пропитан любовью, и Луи хочет прямо сейчас обнять женщину, которую любил не меньше кровной матери, — у меня всё в порядке. Готовлю пирог по новому рецепту и не могу найти разрыхлитель… Как твои дела на учебе? Ты сдал экзамен по испанскому? — Да, я сдал на отлично. Преподаватель хвалил меня и сказал, что я знаю испанский лучше некоторых испанцев, — он слышит теплый смех и слова гордости, приглушённые бренчанием посуды. Замолкая в нерешительности на некоторое время, он задает волнующий его вопрос, нервно прикусывая внутреннюю сторону щеки, — мам, эм… у Гарри всё хорошо? — Да, дорогой, у него всё замечательно. Почему ты спрашиваешь? — Я звоню ему уже третий день, и он не берёт трубку, — парень даже не пытается скрыть нервозность в голосе, зная, что в этом нет смысла, — я волнуюсь за него. — Ох, милый, не переживай. У него всё в порядке, я видела его вчера днем. А дозвониться ты не можешь, потому что он отключил телефон. У малыша снова режутся зубки, и он плохо спит, — Луи думает, что он ослышался, и, абсолютно не понимая, о чём говорит женщина, он сильнее сжимает в руке телефонную трубку, с каждым словом чувствуя, словно жизнь за пределами этой тесной кабинки остановилась, а внутри, наоборот, несется слишком быстро, на запредельной для восприятия скорости, — поэтому Гарри и пришлось отключить телефон, чтобы лишний раз не тревожить ребёнка… — Ребёнка? Энн, что ты… — Да, у мальчика. Ты же знаешь, какой он «сын своего отца» в этом плане. Настоящий То… Лу? Милый? Алло? — помехи на том конце заставляют сердце молодого Томлинсона биться втрое быстрее, потому что он уже знает следующую фразу, заведомо проклиная старые телефонные линии, потерянно бормоча ругательства, — ох, начался дождь. Ну конечно, первый майский дождь должен был начаться именно в тот момент, когда мой мальчик позвонил мне впервые за месяц. Не знаю, милый, слышишь ли ты меня, но я тебя нет. В любом случае, я люблю тебя и всегда жду твоего звонка и приезда, целую… Тогда, облокотившись на стеклянную дверцу телефонной будки и слушая короткие гудки, Луи ещё не знал, что эта только что выбившая из-под ног почву новость станет одним из самых важных и счастливых моментов в его жизни.

Память услужливо подкладывает тёплое воспоминание о девятнадцатилетних близнецах. Миниатюрная шатенка с зелёными глазами забрасывает снегом своего голубоглазого брата шатена. Её длинные вьющиеся волосы придерживает серый ободок в тон лыжного костюма, и с задорным хохотом она один за другим метает снежки в своего близнеца, который не отступает, лепя снежные шарики даже быстрее девушки. Они кричат и смеются, убегая от «пуль» противника, наперебой зовя на помощь десятилетнего брата, сидящего на крыльце курортного дома и наблюдающего за всем со стороны, и уж точно не собирающегося помогать ни одному из родственников. — У Тео скоро день рождения, — резко прерывая волну ностальгии и широко распахивая глаза, щурясь от яркого света, неожиданно произносит шатен, хриплым голосом разрушая застоявшуюся тишину. Не то чтобы он собирался обсуждать это с женой, просто давнишние мысли вырвались за пределы черепной коробки, — ума не приложу, что можно подарить ребёнку на одиннадцатилетие. Перед новым годом, когда мы виделись в последний раз, он говорил мне, что мечтает о щенке. А недавно восторженно кричал мне в трубку, что нуждается в ещё одном радиоуправляемом вертолёте, ведь для соревнований с Кристианом одного на двоих недостаточно. «Но лучше самолет», — протирая глаза, мужчина тихо смеётся, детским голосом цитируя сына, — Боже, да я готов купить ему все самолёты и вертолёты, лишь бы он был счастлив и его глаза светились. Чертовски трудно подарить ребёнку что-то конкретное, когда он заслуживает целого мира. — Не кажется ли тебе, что ты и так его слишком балуешь? — безэмоционально парирует Кассандра, задумчиво рассматривая небольшую группу заблудившихся туристов, один из которых, держа в руках разговорник, на ломаном испанском спрашивает у престарелого испанца, как добраться до Площади Испании, — дети хотят всё, что видят, но это не значит, что нужно потакать каждой прихоти. — Я хочу, чтобы у моих детей было всё, чего они заслуживают. А заслуживают они многого. И нет, я не считаю, что подарки по праздникам — это признак избалованности, — поднимаясь с дивана, Луи чувствует, как затекла его шея и поясница. Он наклоняет голову в разные стороны, слыша хруст суставов и ощущая последующее расслабление. — Ты покупаешь себе новые туфли или платье каждый второй четверг месяца, но за все годы нашего брака я ни разу не упрекнул тебя в этом. — Потому что я могу себе это позволить, — выходя из задумчивости, она разворачивается к окну спиной и, упираясь ладонями в подоконник, встречается с прищуренным взглядом голубых глаз, — у меня ателье и школа по обучению портных. — Ох, вот оно что. Тема денег всегда актуальна для тебя, не так ли, милая? — мужчина усмехается и, подойдя к столу, перекладывая многочисленные бумаги, находит серебряную коробочку. Он выуживает из портсигара никотиновую отраву, прибегать к помощи которой в основном приходится только во время разговоров с женой. — Хочу напомнить тебе, если ты вдруг забыла, что мой доход от писательства куда прибыльнее твоего… кружка кройки и шитья. — Быть может, это так, но свой заработок я трачу с умом, вкладывая в то, что действительно стоит денег. Чего не скажешь о тебе, — наклонив голову вбок, она наблюдает за перерывающим весь стол в поисках огня мужчиной, — ты полностью оплачиваешь их учебу, покупаешь машины и даришь дорогие подарки. Ладно младший, но близнецы уже взрослые и сами могут зарабатывать и обеспечивать свою жизнь без твоей помощи. — Господи, неужели всё в твоей жизни сводится только к деньгам? Как же ты сама себя выносишь? — зажав сигарету между зубами, из уст мужчины вырывается усталый стон, и, пару раз чиркнув спичкой, он наконец поджигает табак, небрежно бросая коробок на стол. Он делает глубокую затяжку и разгоняет дым рукой. — Чёрт со мной, но ты-то как? Или правду говорят, что змея не может отравиться собственным ядом? Я думал, что ты знаешь, как меня раздражает повторять дважды, но бывают особые случаи, исключительные. Случаи особой твердолобости и откровенной тупости, когда приходится переступать через себя. И ради тебя, дорогая, я сделаю исключение, — он делает очередную затяжку, выпуская через ноздри струи дыма, тщетно пытаясь успокоить нервы, и, немного помедлив, нарушает тишину твердым голосом. — До тех пор, пока у них есть я, и пока я могу их обеспечивать — я буду делать это. Я даю своим детям всё то, чего они заслуживают. Если моему ребёнку нужен пёс — я куплю пса. Нужна машина — без проблем, — куплю любую, какую угодно. Если один из них захочет чёртов Диснейленд или маленькое государство — я отдам все деньги, соберу по карманам последнюю мелочь и даже глазом не моргну, потому что я знаю, что они заслуживают этого. — Ты безрассуден в своей слепой любви, — отведя взгляд в сторону, она качает головой, поджав губы. — Ты серьёзно думаешь, что все твои деньги и поступки смогут искупить не желанность их присутствия в этом мире? Слова ставят мужчину в тупик. Луи не хочет думать, что её наглость позволяет ей так легко затрагивать столь непростую тему. Прищурив глаза, он выдыхает очередную струю дыма, рассеянно смотря на наглую улыбку блондинки. Она довольна собой, зная, какой эффект произвели на мужчину её слова, и, наслаждаясь минутной растерянностью мужа, продолжает ядовитый монолог. — Ох, да брось, не мне тебе рассказывать, как появились на свет старшие дети. По глупой случайности, потому что лучшие друзья были слишком пьяны и возбуждены под дурью, чтобы вспомнить о контрацепции. Ты же даже не помнишь той ночи, Луи. Ты был накурен до такой степени, что, одержимый желанием присунуть кому угодно, в конечном итоге трахнул лучшего друга, где-то в тёмном углу, — её улыбка пропитана ядом, и, стряхивая пепел в пепельницу, Луи хочет бросить в её голову хрустальную пиалу или стоящий рядом графин с водой. — Ты не знал о том, что у тебя есть дети до того момента, как мать этой шлюхи не проболталась тебе. Как ты думаешь, почему твой ненаглядный Гарри не рассказал тебе? Да потому что точно так же, как и ты понимал, что это обуза, от которой нужно было избавиться с самого начала, да, видимо, смелости не хватило. Это ведь большой риск, на который пойдет далеко не каждый. И после этого ты хочешь сказать, что эти дети желанны и не пытаешься купить их любовь? Вопрос повисает в раскалённом воздухе звенящим эхом, раздражая Томлинсона ещё сильнее. Его раздражает каждая мелочь, начиная с самой ярко выраженной — ему чертовски жарко. Катастрофическая нехватка свежего воздуха и тлеющий в его пальцах табак вызвали кислородное голодание, которое гостеприимно приняло головную боль с распростертыми объятиями. А головная боль, в свою очередь почувствовав себя хозяйкой торжества, решила смело цепляться за любой звук, поглощая его и разрастаясь в геометрической прогрессии, делая своё присутствие в голове мужчины невыносимым. И Кассандра со своим бессмысленным и выматывающим разговором лишь усугубляла ситуацию, возможно, даже не догадываясь о скверном самочувствии супруга. Луи ненавидит все эти цепные реакции и проклятую жару. Он зол. Ему хочется высыпать переполненную пепельницу прямо жене в рот, ведь уже в течение многих лет он убежден, что тот сродни помойному ведру. Ему хочется швырнуть полупустой графин в стену, разорвать все книги и валяющиеся тут и там листы с набросками и сжечь комнату дотла, а в завершении, под аккомпанемент истерического смеха, рассыпать пепел над головой женщины, что сейчас смотрит на него с ядовитой улыбкой. Он зол. Но он не покажет этого. Не позволит белокурой женщине испытать такого удовольствия, как лицезрение высшей точки его раздражения. — Я выслушал тебя, а теперь выслушай меня и ты, — годы практики без особых усилий позволяют Луи сдерживать внутри гневный огонь, внешне проявляя лишь спокойствие и некую безучастность, но, тем не менее, ему требуется несколько успокоительных глубоких вздохов, чтобы взять себя в руки и поднять на женщину доверху наполненный ледяным безразличием взгляд. — Ты права, я был под дурью и помню ту ночь отрывками, но этих отрывков достаточно, чтобы иметь возможность расставить все точки и огорчить тебя столько лет спустя. Уехав, нет, сбежав от тебя и твоего блядства в Англию, я чувствовал себя по-настоящему свободным. Я хотел найти своих друзей и накуриться до потери памяти, просто чтобы не думать о том, как моя невеста трахается с моим преподавателем. И в тот вечер, в который раз находясь под кайфом, я хотел именно Гарри. Своего чистого и абсолютно невинного Гарри, — на губах мужчины расцветает сладкая ухмылка, а в голове мелькает калейдоскоп из хриплых стонов и разбросанных на белоснежной подушке кудрей. Ему кажется, словно его спина горит, точно так же, как в ту ночь, под пальцами и царапинами зеленоглазого юноши. Он помнит тот обнажающий чувства доверчивый взгляд и неловкие движения неопытного Стайлса. — Я помню тот секс… помню мельчайшие подробности. Знаешь, для меня это было важно. Это было не в тёмном углу, если хочешь знать, а в вполне освещённой спальне, с самым мягким и пружинистым матрасом, на котором мне когда-либо доводилось получать удовольствие, — мужчина задумчиво стряхивает пепел и делает последнюю глубокую затяжку, — я отдавал себе полный отчёт и понимал, что, связывая нас, могу сделать нам ребёнка. И меня не пугала эта мысль, наоборот, в какой-то степени я хотел этого, — медленно туша окурок в пепельнице, он вновь поднимает глаза на женщину, замечая, что ядовитая улыбка исчезла, а на её место пришло раздражение, и на острых скулах, всегда выдающих в ней хорошую родословную, сейчас играют желваки. Томлинсон сдерживает удовлетворенную улыбку и, обойдя стол, начинает лениво копошиться в ящиках. — Так что насчет желанности моих старших детей я могу спорить до самого заката. Благо, о желанности младшего спорить не приходится. Уж слишком всё очевидно, не так ли, милая? — он находит паспорт и бумажник, кладя их поверх исписанных рукописями бумаг, и, нависая над ноутбуком, сохраняет открытые файлы, легким и обыденным тоном он продолжает разрушать воздушные замки застывшей у окна женщины. Это доставляет ему удовольствие. Игра на нервах всегда была его любимой игрой. — А по поводу молчания Гарри… Знаешь, есть ряд причин, по которым он умалчивал о детях, одной из которых была ты, но я не намерен ничего тебе рассказывать, так как не считаю нужным посвящать тебя во все тонкости. Это не твоё дело, и я никогда не позволю тебе соваться и тем более хозяйничать в этой части моей жизни. Ты не знаешь даже четверти всего, что таит эта сторона, чтобы иметь хотя бы мизерное право делать какие-то выводы. — Как ты за столько лет до сих пор не устал постоянно защищать свою шлюху? — сверля мужчину холодным взглядом, она принимает своё поражение. — Потому что он не шлюха! — раздражённо выпаливает мужчина, небрежно захлопывая крышку ноутбука, выпустив агрессию лишь тем, что прикладывает немного больше усилий, чем того требовала техника. — Он утвердившийся в жизни мужчина с огромной силой воли и смелостью. Хочу напомнить, что у него, в отличие от тебя, не было отца ребенка под боком, который буквально умолял его не прерывать беременность. У него не было никого, кроме матери и сестры. Он думал, что отец его детей никогда не будет помогать ему, и полагаться он должен будет только на себя, но это не помешало ему сохранить беременность, а не делать аборт на четвёртом месяце, обрекая себя на пожизненное бездетное существование. — Ты знаешь, что я сделала это ради нас, — засовывая ноутбук в сумку, Луи теряет дар речи, не веря своим ушам, — ради того, чтобы мы могли добиться всего, чего хотим. Ребёнок был бы обузой для нас. Мы не смогли бы реализовать себя и… — Боже, о чём ты говоришь? Ребёнок не помешал бы нашим амбициям и будущему. Наша жизнь обрела бы смысл, — разбито бормочет Томлинсон. Он чувствует, словно разговор выжал из него всю энергию, и, устало зажимая переносицу между пальцами, он чувствует себя опустошенно. — Проваливай к своему святому Гарри и больше никогда сюда не возвращайся, — он слышал эти слова уже столько раз, что это даже немного смешно. Луи знает, что всё это сказано на нервах и уже через несколько часов светловолосая миссис Томлинсон начнёт заваливать сообщениями и разрывать телефон звонками, умоляя о прощении за резкие слова и прося вернуться обратно. Но прямо сейчас Луи решает поступить именно так, как угодно женщине. — Я, пожалуй, так и поступлю, — застёгивая молнию на сумке и взяв со стола телефон с бумажником, он игнорирует ошарашенную супругу, буквально не имея сил видеть её лицо. Луи направляется к выходу из кабинета, и, на несколько мгновений остановившись на пороге, чтобы включить давно молчащий проигрыватель, Луи мог бы молча уйти, не сказав больше ни слова. Да, он, правда, мог бы сделать это, но… но, видит Бог, нет, он не мог. Это выше его сил. Потому что, даже будучи сорокалетним мужчиной с большим жизненным опытом, востребованным писателем и отцом троих детей, в душе Луи Уильям Томлинсон по-прежнему остаётся семнадцатилетним язвительным мальчишкой, не умеющим вовремя остановиться и придержать колкость за зубами, с раннего возраста взяв за основу такое простое, но очень важное «духом не падать, сердцем не стареть», однажды услышанное из уст его вечно молодого душой дедушки.  — И знаешь, несколько лет спустя, когда я был абсолютно трезв и мы завели Теодора, я понял, что, как ты ранее выразилась, «присунуть» Гарри было куда приятнее, чем когда-либо «присунуть» тебе, — слабо хмыкнув напоследок, он выходит из кабинета, стремительно покидая просторную, полную воспоминаний и событий, но такую холодную и чужую квартиру.

***

Несколько часов спустя, когда местные часы показывают без двадцати шесть, Луи расплачивается с таксистом, и, покидая машину с неконтролируемым вздохом облегчения, он делает глубокий вдох, наполняя легкие долгожданным запахом свежести и свободы. Как правило, мужчина стойко переносит любой по длительности полет, с молодости привыкший разрываться между двумя странами и регулярным перелётам, он уже и не помнит, сколько в его жизни было всех этих самолётов и часов в небе, но сегодня рядом с ним летел годовалый ребёнок и никудышный отец-альфа, абсолютно не умеющий обращаться с детьми, поэтому с самого начала Томлинсон пытался развлечь малыша, корча смешные рожицы, и в благодарность получил пробуждение от легкой дремоты из-за плача того же ребёнка. Начавшаяся ещё в аэропорту головная боль незаметно перетекла в мучительную мигрень, а урчание и спазмы в животе недвусмысленно намекают мужчине, что в желудке идут ожесточенные бои со съеденной утром не особо вкусной [на самом деле абсолютно сгоревшей снизу и безбожно пересоленной сверху] яичницей. Но все невзгоды блекнут на фоне самого главного, непременно смягчающего все реалии мира, события: он дома. С сумкой в руке, устало шагая по выложенной серой брусчаткой дорожке, по обеим сторонам которой тут и там высажены миниатюрные анютины глазки, ведущей к небольшому двухэтажному дому с песочным фасадом и кирпичной черепицей, мужчина невольно улыбается. Внутри дома, за окнами с белыми рамами, проглядываются зелёные растения на подоконниках, а на козырьке над дверью разросся ветвистый плющ, нерешительно разрастающийся по стене. Луи чувствует себя на своём месте. Он любит зелень, любит цветы и любит теплые тона. Он любит это место. Звонок в дверь. Ещё один, более настойчивый. Мелодичный звон стихает, и спустя пару мгновений за дверью слышатся торопливые шаги и щелчок замка. Дверь распахивается, являя взору юношу, для самого точного описания которого ничего иного, кроме как «домашний», просто не существует. На нём свободные серые штаны и застиранная футболка с различного рода пятнами и гербом местной школы в центре. Синий ободок придерживает русые волосы, и голубые глаза под стеклами щурятся в недоверии. Он поправляет очки на переносице, будто не веря своим глазам, и его голос звучит как микс сомнения и удивления. — Папа? — Привет, — устало улыбаясь, Томлинсон-старший прижимает сына к себе, оставляя на гладкой щеке поцелуй, в ответ получая не менее сильные объятия и долгожданную любовь за одно лишь присутствие, — соскучился по вам. Омега утыкается носом в шею отца и, смущенно шепча «я скучал», цепляется пальцами за футболку, сжимая, словно боясь, что мужчина, редкие встречи с которым всегда становятся чем-то сродни волшебству, может испариться. Сердце Луи болезненно сжимается, и, приговаривая «мой мальчик», он гладит спину и острые лопатки, проклиная себя за столь долгое отсутствие. Они стоят так некоторое время, просто наслаждаясь родными объятиями и теплом, после чего парень нехотя выпускает отца из объятий, давая наконец-то пройти в дом. Кладя сумку с ноутбуком на тумбочку и разуваясь, Луи замечает непривычную тишину в доме. — Где все? — Тео на дне рождении у своего друга, — отвечает Кристиан, закрывая дверь и направляясь в кухню, слыша шаги идущего за ним Луи, — папа только что уехал за ним, видимо, вы разминулись. А Олив еще утром уехала в город на шоппинг со своими подругами. Уже на кухне Кристиан ставит чайник на плиту, попутно доставая жестяную коробочку с чаем. Здесь как всегда пахнет выпечкой и цветами, аромат которых доносят из сада редкие дуновения ветра, попадающие через распахнутую стеклянную дверь, едва колыша лёгкий медовый тюль. С того момента, как женская половина Стайлсов покинула этот дом [сперва Джемма, выйдя замуж, а затем и Энн, с рождением внуков решившая оставить просторный дом для них, а сама перебралась в более маленький, неподалеку] новоиспечённый хозяин постепенно переделал практически весь дом на свой лад, не оставив без изменений и кухню. Вместо коричневого, сделанного из самых простых материалов, кухонного гарнитура, которые были абсолютно в каждой семье рабочего класса, теперь дизайнерский, цвета слоновой кости. Классический итальянский стиль и медные ручки. Всё именно так, как ещё в юности мечтал заказчик. В центре прямоугольный белый стол, который Луи так и не смог полюбить, оставшись навеки преданным старому круглому, и цветы. Много цветов. Аккуратные кактусы и различные суккуленты в маленьких горшочках на настенных полках в дополнении с нефритовыми деревьями в больших горшках, стоящими прямо на полу, придают кухне некую свежесть и лёгкость. Стены выкрашены в оттенки жёлтого и коричневого, и Луи любит это. Ему нравится, как солнечные цвета дополняют семейную теплоту в доме. Он бы очень хотел, чтобы в его квартире в Севильи тоже было больше тепла, хоть и искусственного. Напоминанием о том, что это действительно та самая кухня служит лишь старый белый шкаф для кружек, передающийся в семье Стайлсов вот уже несколько поколений. Неоднократно перекрашиваемый и реставрируемый, претерпевший не одну замену стекла на дверце, раритетный шкаф по сей день отлично вписывается в интерьер. Луи знает, что на верхней полке, дотянуться до которой в детстве составляло немалого труда, по-прежнему стоит его зелёная кружка. На стоящем в углу холодильнике, среди огромного количества магнитов, между рисунками Тео и записками с просьбами и напоминаниями, Луи замечает фотографию и подходит ближе, дабы получше рассмотреть. Это семейная фотография в саду, и Луи не может припомнить, кем и когда она была сделана, но, судя по сухой листве и теплой одежде, это октябрь-начало ноября. А ещё Томлинсон уверен, что на ней ему не более тридцати двух и его растрёпанные волосы просто ужасны. С глупой улыбкой он устроился на плетёной скамейке, и весь перемазанный шоколадным мороженым Тео сидит на его коленях, что-то говоря и указывая на объектив фотоаппарата. Рядом Гарри в огромной бежевой кофте крупной вязки, одной рукой он сжимает кружку, а другой машет в кадр с улыбкой и приподнятыми в удивлении бровями, и Луи узнает в этом жесте Энн. Позади Оливия, с тогда ещё короткими волосами до плеч, слегка подавшись вперед и уперевшись руками в плетёную спинку скамьи, смотрит в объектив с фирменной стайлсовской улыбкой, такой же, как у стоящего рядом Кристиана, держащего на руках их старую чёрную кошку. — Ты хочешь есть? — голос сына прерывает затянувшееся созерцание фотографии, приковывая внимание. — Я как чувствовал, что ты приедешь, и-и-и, — тянет младший и, светясь как рождественская ёлка, снимает вафельное полотенце, прикрывающее выпечку, — испёк утром твой любимый морковный пирог! — Вау, я начинаю верить в телепатию. Да, я бы перекусил, конечно. С самого утра ничего не ел, — потирая голодный живот, отвечает Луи, заметив аккуратно срезанную подгоревшую корочку, он чувствует, как в груди разливается приятное тепло и чувство гордости за кулинарные подвиги своего ребёнка. Не в силах сдержать теплую, полную любви улыбку, он целует сына в карамельную макушку, заставляя последнего улыбаться. — Отрежь мне самый большой кусок. Младший тихо смеется и, наблюдая за тем, как он, поправляя очки, достает из выдвижной полки нож, кладя его рядом с пирогом, Луи возобновляет разговор, возвращаясь к первоначальной теме. — А ты чего дома сидишь? — Моя машина сломалась, а Фред, — Кристиан краснеет, упоминая имя своего парня при отце, и бросает мимолетный взгляд, пытаясь оценить реакцию мужчины, замечая поджатые губы и плохо скрываемое недовольство, которые, в прочем, мужчина действительно пытался скрыть, отворачиваясь и направляясь к старому шкафу, — в общем, он не разбирается в машинах, и поэтому я уже вторую неделю не могу никуда выбраться. Посмотришь, что с ней, ладно? Пожалуйста. — Конечно, милый, я посмотрю. Мне самому интересно, что с ней могло случиться, — гремя посудой, отвечает Луи. — Ведь, не в обиду, конечно, мой милый сын, но зная, что в дружбе с автомобилем ты не особо далеко ушёл от своего, — он делает усилия, чтобы совладать с голосом, — парня, я уверен, что там просто отсоединился какой-нибудь провод, который надо вставить на место, и машина снова будет как новенькая. Что, в общем-то, так и есть, ведь я купил её только месяц назад… — он облегченно вздыхает, когда наконец-то видит свою кружку. — Тебе не нравится Фредди, — утверждает младший, выхватывая кружку из рук отца, одновременно беря из открытого шкафа первую попавшуюся кружку для себя, и направляется к мойке. Он буквально не позволяет отцу ничего делать, разрываясь между нарезкой пирога, кипящим чайником, а теперь ещё и мытьем кружек, и нельзя сказать, что такое внимание не льстит Луи, наоборот, он чувствует себя если не самым, то одним из самых желанных гостей, в тоже время заставляя опасаться, как бы юноша в суматохе не опрокинул что-нибудь. — Как и любому другому отцу, — оправдывается Томлинсон, поднимая руки в защитном жесте, — я знаю, что у альф в голове и в штанах в этом возрасте. Он хочет залезть в трусы моего ребенка, и как я должен к этому относиться? — молчание со стороны снимающего с плитки свистящий чайник Кристиана заставляет мужчину нервничать и делать поспешные выводы. — Или вы… — Нет! — резко вскрикивает Кристиан, пугая родителя и едва ли не разливая на ноги кипяток. Чувствуя жар на лице, омега начинает быстро тараторить, в своей привычной манере говорить в моменты нервозности. — Чёрт, пап. Нет, у нас ничего такого не было, боже. Давай закончим этот разговор. Я хочу провалиться сквозь землю. Видя смущение и абсолютно пунцовые щёки омеги, Луи думает, что немного перегнул палку, но ощущение облегчённости в несколько раз превышает вину, и, беззвучно соглашаясь на закрытие довольно интимной темы, мужчина закрывает стеклянную дверцу, решая заняться пирогом. Какое-то время оба шатена молчат, каждый занятый своим делом. Медленно и осторожно, ввиду полного отсутствия навыка, Томлинсон-старший аккуратно, насколько это вообще для него возможно, нарезает пирог. С черепашьей скоростью отрезая третий кусок, Луи уверен, что младший перемыл кружки уже не менее пяти раз, но решает ничего не говорить, дабы не давить и дать Стайлсу-Томлинсону больше личного пространства. Отрезая пятый треугольник и почти проходясь ножом по большому пальцу, Луи слышит, как вода наконец-то затихает. Насыпая сухие чайные листы в прозрачный чайник, Крис нарушает застоявшуюся тишину обыденным тоном. — И если твоему сердцу станет спокойнее, то я хочу заверить тебя: я… эм… собираюсь хранить себя до замужества, — раздается звук разливающегося по чайнику кипятка, и сердце Луи замирает, с трепетом ловя каждое слово. — Я считаю, что это глупо — раздвигать ноги перед каждым парнем, с которым ты встречаешься. Альфы приходят и уходят независимо от того, на что омеги решаются ради них, и если Фред захочет уйти однажды, не думаю, что секс что-то исправит. Да и глупо это, пытаться удержать человека плотскими утехами. Я хочу принадлежать только одному альфе. Своему. Тому, который будет любить меня, которого так же сильно буду любить я. Тому, от кого у меня будут дети, — уверенный монолог завершается, и к концу предложения, подходя к отцу с чайником в руках, ни один из шатенов больше не чувствует долголетней неловкости от надоевшей темы, словно давняя стена из самого толстого льда наконец-то растопилась между ними. На самом деле… не то чтобы между ними был какой-то холод или непонимание. Наоборот, они понимали друг друга, понимали даже слишком хорошо, что порой это поражало обоих и даже слегка пугало, но именно эта тема была неким время от времени напоминающим о себе камнем преткновения между отцом и сыном. Луи и сам не понимал, почему сохранность невинности Кристиана была настолько важна для него. В душе Томлинсон считал это, по меньшей мере, странным, найдя некую отдушину в разговорах с Гарри, у которого не нашлось другого варианта, кроме как того, что альфа подсознательно стремился уберечь их ребёнка от совершения тех же самых ошибок, что по молодости совершали они. Луи одинаково переживал за обоих старших детей, но когда Кристиан начал встречаться со своим первым парнем, без видимых причин так ненавистным Луи Фредди, опасения за парня стали во много раз превышать опасения за девушку, которая не только не имела отношений с кем-либо, так и вовсе в большей степени предпочитала прекрасный пол. И теперь, когда Кристиан набрался смелости и откровенно расставил все точки над i, Луи действительно, действительно стало легче дышать. — Я горжусь тобой, милый, — не найдя более правильных слов, переполненный чувством облегчённости и гордости за сына, Луи целует последнего в висок. Он чувствует благодарность Гарри за то, что воспитал их детей достойно, посеяв и терпеливо вырастив семена уважения к себе и своему телу. Мужчина хочет думать, что в этом есть и его заслуга тоже, но не смеет позволять себе такое удовольствие. Гарри. Он и только. — Пойдём в сад, Бу. На свежем воздухе еда вкуснее, — взяв в руки стеклянный чайник, юноша направляется прямиком во внутренний дворик, отодвигая в сторону мешающий проходу тюль. — Только там сперва надо немного прибраться. Я делаю проект для университета и устроил… ну… небольшой творческий беспорядок. Взяв тарелку с пирогом, Луи следует за сыном в сад, задерживаясь на пороге. Мягкий газон покалывает босые стопы, но ностальгия, приятно колющая сердце, заботит мужчину куда сильнее. Это то самое место, где много цветов и жизни. Небольшой зелёный островок в пятьдесят квадратных метров, занимающий огромное место в сердце Томлинсона. В отличие от дома, задний двор так и остался нетронутым, практически сохранив первозданный вид и облик именно таким, каким Луи помнит его ещё с детства. Старые плетёные стулья и скамья были заменены на новые, но очень похожие на своих предшественников, в отличие от круглого деревянного стола, оставшегося на своём месте, но претерпевшего смену цвета с белого на желтовато-пшеничный. К уже имеющимся многолетним растениям и кустарникам добавились новые, названия которых Луи не знает, разных соцветий и форм, своей красотой придав и без того уютному уголку нотку волшебства. Если подойти к забору вплотную, то через два участка отсюда, на этой же стороне улицы, можно увидеть дом с белым фасадом и коричневой черепицей, в котором Луи жил, будучи ребёнком и подростком. Лотти давно переехала отсюда, но близняшки покинули семейное гнёздышко лишь пару лет назад, выйдя замуж практически в одно и то же время, так что сейчас там живёт только отец семейства, Марк. Луи делает мысленную пометку заглянуть к отцу завтра утром. Чуть поодаль, за деревом с качелями, всё так же расположена песочница, и, ухмыляясь, Луи вспоминает, как однажды Гарри случайно [специально, в месть за сломанную машинку] зарыл там одного из любимейших и дорогих сердцу Томлинсона солдатиков. Он помнит, как перерыл всю песочницу, полностью измазавшись и засыпав себе песок во все мыслимые и немыслимые места, но так и не отыскав оловянного друга, которого много лет спустя, играя, сумела найти Оливия. Луи любит это место. В этом саду он впервые попробовал алкоголь и украл у Гарри первый поцелуй. В этом же самом саду дал обещание всегда быть рядом. И, он уверен, однажды именно в этом месте он сделает Гарри предложение. Слышится перезвон колокольчиков, ласково перебираемых ветром, и Луи чувствует себя на своем месте. Он больше, чем просто любит это место. — Я никогда не любил свой сад в Испании, — облокотившись на дверной косяк, грустно вздыхает Томлинсон. Он понимает, что невольно перешёл на испанский, только когда слышит высокий голос сына с британским акцентом. — Почему? — с неприкрытым удивлением отзывается Стайлс-Томлинсон, суетливо собирая многочисленные разноцветные обрезки и пока ещё не тронутые листы бумаги. — Он огромный и больше напоминает лес, — поморщившись, отвечает Томлинсон, переведя взгляд на сына, — когда я нахожусь там, мне кажется, что я потерялся и уже никогда не смогу выбраться. А когда умру от голода — мой труп никогда не найдут… — Ты не мог бы говорить медленнее, пожалуйста? — неуверенно прерывает младший, поднимая глаза на отца, одновременно складывая бумагу в папку. Его очки сползли практически на самый кончик носа, и, наблюдая, как омега забавно морщит нос, возвращая очки на место, Луи едва сдерживает порыв родительской заботы и желание помочь своему чаду. — Я не успеваю за ходом твоих мыслей… — Извини, я забыл, что ты не испанец, — Луи виновато улыбается, запоздало вспоминая, что хоть Кристиан и изучает испанский, но его навык пока что далёк от идеала. Он медлит и отвечает короткое, но вполне содержательное: — Он слишком большой и запутанный. Мне там неуютно и одиноко. — Оу, ну… это совсем не проблема, — хмыкает Крис, аккуратно складывая сухие листья в пластиковый контейнер, и продолжает разговор вперемешку с родным английским. — Папа говорит, что любой сад, да и вообще любое место, можно превратить в самое уютное на свете. Просто нужно вложить душу в то, что ты делаешь, — складывая друг на друга однотонные голубые папки и собирая многочисленные, наполненные разным содержанием, от того по-разному гремящие, маленькие коробочки в одну большую зелёную коробку для игрушек, омега постепенно освобождает стол и, оставив лишь несколько лент, перепутанных с бусинами на веревочках, ловко прошмыгивает мимо отца на кухню за оставленными тарелками и кружками. — Если бы у нас был сад побольше, папа бы и из него сделал уютное место, — уже на чистом английском продолжает юноша, возвращаясь и расставляя принесённую посуду. — Для него это никогда не было проблемой. — Думаю, дело в Хаззе, — тоже переходя на английский, с теплой улыбкой отвечает мужчина, наконец, отпрянув от косяка и ставя пирог на стол, — любое место становится уютным, если он там. Омега ничего не отвечает, безмолвно соглашаясь, в ответ предлагая наконец-таки попробовать пирог. В его жестах читается нетерпение, и, разливая чай по кружкам, Луи с трудом сдерживает рвущийся смешок. Когда кружки наполнены ароматным чаем, а на белом фарфоре красуется аппетитный румяный кусочек, Луи запоздало вспоминает, что по прилету так и не помыл руки, и, извиняясь, он встает из-за стола, видя, как в лазурных глазах напротив на мгновение проносится желание придушить родственника. Луи тихо смеётся, не насмехаясь над нетерпеливостью сына, а скорее умиляясь его желанию поскорее услышать критику, и, оставляя на виске омеги поцелуй, ненадолго удаляется в дом, быстро смывая невидимую глазу грязь холодной водой. Некоторые привычки не уходят с годами. Пирог выше всех похвал. Луи влюблён, действительно влюблён в это морковное великолепие на протяжении всей жизни, не уставая влюбляться в него снова и снова. С набитым ртом, наплевав на всякий этикет, просто потому что сидящий напротив сын делает то же самое, и вообще, он дома, Луи осыпает омегу заслуженными комплиментами, вгоняя в краску и заставляя расплыться в счастливой улыбке. Луи рассказывает о книге, над которой работает последние два месяца, внимательно слушая комментарии сына по поводу некоторых сцен и про себя с отмечая поправки, удивляясь собственной невнимательности к мелким несостыковкам. Кристиан же в свою очередь рассказывает о творческом проекте, которым занимается с апреля. Он не хочет раскрывать всех тайн замысла, описывая идею в общих чертах, избегая конкретики и с хитрой улыбкой игнорируя уточняющие вопросы отца, но всей тщательно подобранной и завуалированной информации хватило, чтобы Луи понял, что проект связан с сохранением зелени и обителей джунглей, и этого достаточно, чтобы выразить своё искреннее одобрение и поддержку. — Ты так быстро растёшь, Крис, — с грустной улыбкой вздыхает Томлинсон, смотря на слегка нахмуренного юношу, — кажется, что только вчера я достал из почтового ящика свежее письмо с твоими рисунками, а сегодня ты уже рассказываешь мне о своём проекте для университета. — П-а-ап, — смущённо протянул омега, поправляя очки и пряча лёгкий румянец за глотком из кружки. Он выжидает некоторое время, смотря, как отец отламывает от пирога небольшой кусочек, отправляя его в рот, и с упоением, на которое способен лишь действительно искренне влюблённый в такой простой пирог человек, медленно пережевывает, смакуя привкус моркови. — Что ты чувствовал, когда в первый раз увидел меня и Олив? — «Счастье и любовь» — думает Томлинсон. — Я слышал эту историю много раз из уст папы, но никогда не слышал от тебя. Расскажи мне, Бу. Мне всегда было интересно. — Для того чтобы начать историю от своего лица, мне нужно уточнить, что именно ты знаешь, чтобы не сболтнуть лишнего, — игривая ухмылка на лице мужчины дополняется морщинками вокруг глаз, которых с годами становилось всё больше, и, делая глоток из своей кружки, он изучает родинки на левой щеке сына, терпеливо дожидаясь ответа. — Я знаю всё, как есть на самом деле, — просто отвечает парень, пожимая плечами, — Папа… Он… Он никогда не скрывал от нас с Оливией ничего, так что я знаю все… особенности ваших отношений и нашего рождения с тринадцати лет. Не волнуйся ни о чём, Бу. Я уже взрослый мальчик. На некоторое время повисает безмятежная тишина, пока Луи с некоторым сомнением смотрит на сына, с аппетитом уплетающего пирог, и встречаясь с чистыми, такими же, как у него самого в юности, голубыми глазами, излучающими унаследованную от Гарри честность и открытость, мужчина соглашается, нервно сжимая в руке фарфор. — Я хочу начать немного издалека, если ты не против, — предупреждает он, в ответ получая согласный кивок. Он знает, что рассказ эмоционально вымотает его, заставляя снова пережить то время, когда для идеальной жизни не хватало всего пары мелочей, но, да, он готов рассказать сыну свою часть истории. — После того как мы с Гарри, — обводя большим пальцем каёмку кружки, мужчина замялся, подбирая нужные слова. Он хмыкнул, продолжая свою речь на выдохе, непроизвольно растягивая губы в полуулыбке, понимая, что, похоже, сколько лет спустя наконец-то нашел наиболее точное определение, — совершили самую правильную ошибку в своей жизни, спустя несколько дней я был вынужден вернуться в Испанию, ведь учебный год уже начался, а проблемы мне были не нужны. Начались серые дни, полные учебы, уныния и откровенного безразличия к жизни. На рождество я не смог приехать, попросту не найдя денег на билет, но мы с Хаззой по-прежнему созванивались по мере возможности, рассказывая друг другу о своих новостях. Мы никогда не говорили о той ночи, делая вид, будто всё по-старому. Будто мы всё те же Гарри и Луи, братья, лучшие друзья… давно балансирующие на грани чего-то ещё. Я понимал, что мои чувства немного отличаются от братских. Немного… — мужчина хмыкает, понимая всю абсурдность этого слова, — ни черта не немного. Это были совершенно не братские чувства, и в глубине души я понимал это. Понимал это почти всегда, начиная с того момента, как Гарри исполнилось тринадцать и на него начали заглядываться другие альфы, — он снова замолк, глубже погружаясь в воспоминания, в который раз за столько лет удивляясь самому себе в юности. — Я вёл себя как ненормальный, постоянно ограждая Гарри, выставляя других альф в самом невыгодном свете, сам того не понимая, стремясь вызвать у Хаззы неприязнь к ним, — его голос медленный и тягучий, словно слегка засахарившийся мёд. Подбирая слова и часто делая недолгие паузы, попросту непривыкший говорить много и уж тем более что-то настолько личное, Луи понимает, что впервые в жизни открывает кому-то правдивое мнение о юном себе. — Но в то время мне казалось, что я просто пытаюсь защитить своего младшего братишку, когда на деле это была самая настоящая ревность и собственничество, которое видели все, но никто не говорил об этом вслух. Луи замечает лёгкую улыбку на губах сына. И ямочки. Прекрасные ямочки, которые он обожал в каждом из своих детей. Он завидовал, завидовал по-белому, каждый раз, когда замечал излюбленные складки вблизи губ, влюблялся, теряя сердце снова. Сильнее, чем прежде, удивляясь своей секундной уверенности в том, что еще сильнее просто невозможно. Отставив кружку в сторону, парень перебирает в руках нанизанные на нить нежно-голубые бусины, мягко смотря на родителя выжидающим взглядом. — Меня безумно тянуло домой, — задумчиво проговорил Томлинсон, возвращаясь к первоначальной теме. — В конце каждого нашего разговора я обещал себе, что как только разберусь с проблемами, сразу же поеду к Хаззе и навещу своих младших сестер и отца, но когда ты студент, особенно такой паршивый, как я, ты в долгах как в шелках. Едва ли распрощавшись с одними хвостами, ты мгновенно обрастаешь другими. И, крутясь в веренице скучных лекций, переписывания чьих-то корявых конспектов, воровства книг из библиотеки и отвратительного кофе, я и заметить не успел, как не был дома почти два года. А затем… всё случилось так быстро и неожиданно, будто кто-то из-за спины вылил на голову ведро с ледяной водой или словно запнуться обо что-то в темноте. Сделав глоток из кружки и выпустив рваный вздох, Луи хмуро вглядывается вдаль, рассеянно буря деревья и серо-голубое небо задумчивым взглядом, в попытках собрать мысли и разложить их в нужной последовательности, рисуя в голове сумбурный план. — Это было начало мая: ужасная жара и, как обычно, полный завал на учёбе, а мысли о Гарри, который уже неделю не отвечал на звонки, совершенно не способствовали концентрации на разрешении проблем. Я серьёзно заволновался, потому что такого никогда не было: Гарри всегда отвечал на звонки, если не в первый день — то во второй уж точно. Отчаявшись, я позвонил твоей бабушке, Энн, и спросил, в чём дело, что, чёрт возьми, происходит. Её ответ просто… шокировал меня. Она сказала, что у мальчика режутся зубки, и поэтому Гарри отключил телефон. Я был совершенно сбит с толку и не понимал, о чём идет речь, ведь Гарри никогда не говорил ни о каком ребенке. Непривыкший к длительным монологам, Луи чувствует боль в горле, которую стремится прогнать тёплым чаем, ненадолго прерываясь. Он скользит взглядом по лицу сына, примечая непривычную сосредоточенность в каждой нежной черте, делая Кристиана взрослее, отчужденней и холоднее. Луи хочет думать, что дело вовсе не в разговоре, но не возлагает надежд на заведомо проигрышную мысль, зная, что самообман никогда не приносит пользы, лишь нанося более глубокие раны, чем смелый взгляд на горькую реальность. — Знаешь, иногда мне кажется, что вся моя жизнь — это малобюджетная мелодрама, ведь когда я начал расспрашивать у неё, о чём она говорит, начался чертов дождь и связь прервалась. А дальше всё как в кино: оставшись ни с чем, предоставленный лишь своим размышлениям, я не нашёл иного выхода, как занять денег у соседей по комнате и поехать за билетом на ближайший рейс до Донкастера. За три дня я чуть не сошёл с ума, богом клянусь, Крис, это было ужасно. Я не смог дозвониться до Энн во второй раз, потому что, как выяснилось позже, непогода затянулась на несколько дней, и не то чтобы телефон, даже свет работал с перебоями. Я думал, что, возможно, это у Джеммы родился ребёнок, а Гарри с ним нянчится, но, зная Джемму, я прекрасно понимал, что она и на шаг не отойдет от своего ребёнка, не то что оставить его у брата на несколько дней, — Луи хмыкает, вспоминая давние, невзначай брошенные, но на тот момент настолько правдивые слова девушки. «Ты про завязывание шнурков-то через раз вспоминаешь, о каком щенке может идти речь? О себе сперва научись заботиться… Луи, завяжи нашему двенадцатилетнему братцу шнурки, он ещё совсем малыш, чтобы сделать это самостоятельно!» — Всё это время, и даже летя в Донкастер, всё, о чём я мог думать, это то, что мой лучший друг родил ребёнка какое-то время назад и ничего мне не сообщил. Меня давила тоска и обида. Я чувствовал себя самым паршивым другом, ведь… так не должно быть. Мы всегда делились друг с другом всеми, даже самыми незначительными новостями. Рассказывали друг другу самые большие тайны и самые смелые мечты… А тут такое… У меня, конечно же, были мысли, что этот ребёнок от меня, но я быстро отбросил их, приняв за порыв эгоизма. Да и сроки не совсем совпадали. Хоть и будучи абсолютным гуманитарием и ярым ненавистником всего, что касается математических расчётов, шатен всё-таки мог посчитать месяцы беременности и прибавить к ним месяцы своего отсутствия, по итогу получив, что их с Гарри ребёнку на тот момент мог быть уже год. И ещё Томлинсон отчетливо помнил, что к году у Дейзи и Фиби уже давно было необходимое для этого возраста количество зубов, а у таинственного ребёнка зубки ещё продолжали прорезаться, чего, по узким представлениям юноши, точно не могло быть у годовалого ребёнка. Но в то время Луи не мог знать, что у его дочери всё шло по плану, а вот сын пошёл в него и не успевал за своей сестрой. Кристиан не был болен, Гарри никогда не позволял так говорить и думать, ему просто требовалось немного больше времени. Позже встал, позже пошёл, позже заговорил. У него не было сильных и серьёзных задержек развития, он просто был сыном Луи Томлинсона, который заговорил в два года и мучился с молочными зубами до пятнадцати лет. — И когда уставший Гарри распахнул дверь, он смотрел на меня так, словно я монстр из его кошмаров. Не было никаких приветствий, объятий, дежурных фраз — я просто спросил то, что терзало меня все эти дни: действительно ли я такой паршивый друг, раз он не посчитал нужным рассказать мне о своём ребенке? Неужели всё, что я сделал для него за столько лет, не показало всей полноты моей преданности к нему? Со слезами на глазах он ответил, что не хотел доставлять мне хлопот. Не хотел, чтобы я бросал учёбу, которая мне и так с трудом давалась. Он не хотел ломать мне жизнь и ставить крест на будущем, — Луи грустно хмыкает, боясь оторвать взгляд от своей кружки и увидеть черты разочарования на поникшем лице сына. Он боится увидеть этот взгляд родных глаз, полный презрения и жалости. Луи никогда не считал себя виноватым в том, что их история началась именно так. Единственное, в чём он всегда будет винить себя, так это в том, что не приехал домой раньше. Если бы он вовремя увидел свою настоящую семью — тогда всё могло бы сложиться совсем иначе. Луи уверен, что он смог бы всё изменить. Он бы никогда не женился на Кассандре, как бы сильно не хотел получить испанское гражданство и публиковать свои книги в известных изданиях. Он бы не бросил учебу и получил престижное образование, как того хотели все его родные, но всё равно находил бы тысячи способов, чтобы как можно чаще быть с ними. А ещё Луи хотел бы жениться на человеке, который начертан ему судьбой. Это снилось ему. Снилось так много и часто, что он в силах пересказать каждую деталь прекрасного сна, который он никогда не устанет видеть снова и снова. Тёплый апрель. Миниатюрный задний двор в доме его бабушки и вокруг лишь самые близкие. Всего две скамьи, разделённые проходом для жениха-омеги. На одной из них Луи видит своих младших сестёр-близняшек, играющих с Оливией и Кристианом под чутким присмотром Лотти и Джеммы, а на второй Марк с Робином о чём-то оживлённо беседуют. Священник перелистывает страницы потертой Библии, и, нервно поправляя манжеты, Луи с лёгкой улыбкой думает о том, что ему двадцать три года, а его парню, которого через несколько минут Луи сможет назвать своим мужем, едва ли исполнилось двадцать один. И возможно, они торопятся, возможно, им стоило сперва доучиться и найти хорошую работу, встать на ноги и перестать зависеть от родительской поддержки, возможно, им следовало пожить для себя и не торопиться, и, возможно (всего лишь возможно), Луи думает слишком много и его волнение дошло до той стадии, когда ещё минута — и он убежит, перемахнув через забор. И как раз в этот момент голоса родных стихают, и, нерешительно поднимая взгляд, Луи забывает, как нужно дышать, когда видит, как он, под руку с Энн, неуверенно ступает к алтарю. Стройные ноги не слушаются хозяина, то и дело оступаясь, и вовсе не ветер заставляет лёгкую кружевную фату колыхаться. Луи уверен, что, по примеру весь день то и дело ревущей от эмоций Фиби, готов заплакать, ведь Гарри, его Гарри, слишком трогателен, а связь передает ему колоссальное волнение омеги. Чёрный костюм сидит на парне просто идеально, несмотря на небольшую округлость внизу живота, которую пока-ещё-Стайлс всё ещё пытается скрыть, не спеша делиться новостью. Гарри ещё не сказал ему об этом, но Луи знает. Знает, потому что чувствует, как его существование переполнено смыслом, а впереди целая жизнь в окружении самых незаменимых и важных людей. Стайлс поднимает глаза, и, пересекаясь взглядами, Томлинсон дарит ему скромную улыбку. Гарри находит в себе силы и улыбается в ответ, потому что он тоже знает, какую удивительную жизнь ему предстоит пройти за руку со своим лучшим другом. Луи любит этот сон. Любит за то, что он напоминает ему о возможном будущем, и за горечь от осознания, что всё это могло случиться ещё двадцать лет назад, он тоже любит. — Из-за его самодеятельности я пропустил так много. Меня не было рядом всё то время, пока Гарри носил вас, не был ни на одном посещении у врача, и, чёрт, даже когда вы родились, первым, кто взял вас на руки, тоже был не я. И даже не вторым и не третьим. Не видел первых шагов, бормотаний, попыток говорить. Ты, скорее всего, считаешь, что всё это до смешного банально, но все эти мелочи… именно из них складывается наша жизнь. Именно эти маленькие события создают историю. Ты не представляешь, как мне жаль, Крис. Я жалею об этом каждую минуту. — Всё в порядке, пап, — искренне заверяет младший, поспешно кладя ладонь поверх отцовской, сжимая в подбадривающем жесте, — ты не должен винить себя или папу. Это просто случилось. Так было нужно — ты должен просто принять это. Это… жизнь. Старший кивает, частично соглашаясь. Он знает, что это ощущение, ощущение упущенного отрезка жизни, будет преследовать его до конца. Омега подливает чай в практически опустевшие кружки, и, немного отпив, мужчина продолжает рассказ. — Мы разговаривали долго, особо не затрагивая тему ребёнка, незаметно обходя, но всё равно крутясь вокруг да около. Гарри ничего не сказал об отце малыша, и я не стал спрашивать, решив, что есть что-то, что заставляет его умалчивать. И когда я спросил, могу ли я увидеть своего племянника, Гарри буквально передернуло, клянусь. Я видел, как он дернулся и как в его глазах заплескался очевидный страх и непонятная обида. На тот момент я не понял, что сказал не так, но позже всё само встало на свои места. Кому будет приятно слышать, как отец твоего ребёнка называет ваше совместное чадо племянником? Да уж… И, поднимаясь по лестнице в детскую, я думал лишь о том, что раз отец его ребёнка по какой-то причине не рядом со своим творением, то я хотел бы, очень хотел бы быть рядом с ним, если не в качестве отчима, так хотя бы крестного, с огромными замашками на отцовское поведение, — он хмыкает, поднимая глаза на скромно улыбающегося сына. — Это так странно — не видя человека, уже желать стать для него опорой и защитой. И раз уж сегодня такой… откровенный день, я буду честен до конца и скажу, что для меня до сих пор непонятно всё это. Ведь, если рассудить логически, с точки зрения молодого, совершенно нестабильного, в плане эмоций и гормонов, парня, чей объект воздыхания и совсем недавно потенциальный парень, родил от неизвестного тебе ублюдка, да-да, именно так, не иначе, то я должен был, по меньшей мере, недолюбливать этого ребёнка, ведь, в какой-то степени, пусть и ненамеренно, но он отобрал у меня возможность построить с Гарри… правильную семью, ты понимаешь меня? Что я пытаюсь сказать? Мне кажется, что это немного… — Я понимаю тебя. Я всегда понимаю тебя. Охваченный рассказом, Кристиан хочет, чтобы этот разговор никогда не заканчивался. Он узнает своего отца с совершенно другой, незнакомой стороны. Он узнает его мятежным юношей, который не боится громких слов и резких суждений, каким Крис никогда не мог себе представить всегда рассудительного и спокойного родителя. Ему нравится узнавать отголоски юного Луи в Оливии и полную копию в Теодоре. Он не сравнивает себя с таким Луи, просто потому что знает, что в нём нет ни капли бунтарства. Парень считает себя более взрослой версией, смеренной и зрелой, в некотором роде смирившейся с жизненными устоями и не ищущей повода бросить очередной вызов миру, заведомо зная бессмысленность и безрассудность поступка. Он понимает взбалмошность Тео и неугомонность Оливии в её нескончаемом потоке идей. Он понимает, но не чувствует, что хочет сделать что-то, что заставит всех вокруг посмотреть на него с другой стороны. Ему просто не нужно это. Ловя сомневающийся взгляд родителя, омега кивает в подтверждение своих слов. — Но этого не было. Не было никакой, даже минутной, ненависти или безразличия. Наверное, я просто слишком сильно любил Гарри, чтобы желать вреда его ребёнку. Я с самого начала хотел быть… кем-то особенным для него. Каким-то другом, некровным родственником, просто человеком, к которому он всегда мог бы придти за помощью. Быть одним из тех незаменимых людей, которые есть в жизни каждого из нас. Мужчина улыбается, вспоминая, как сильно тряслись его руки, когда Стайлс распахнул перед ним дверь детской комнаты, залитой пробивающимся сквозь оранжевые шторы медовым светом, и он увидел сидящего в кроватке ребёнка в зелёном трикотажном комбинезоне. — И когда я взял тебя на руки, первое, что я сказал, было абсолютно шокированное и красноречивое «он мой».

 — Он мой, — ошарашенно выпаливает Томлинсон, держа на руках годовалого малыша, что смотрел на него с неподдельным интересом, сверкая чистыми голубыми глазами. Снова и снова глубоко вдыхая запах ребёнка, Луи кажется, что комната плывет, — Гарри… Гарри, это… он… он мой сын. — Я знаю, — с улыбкой в голосе ответил зеленоглазый парень, устраивая голову на плече друга и нежно улыбаясь их сыну. Сыну, который как будто почувствовал, что на руках его держит один из двух людей, чьи клетки объединились в нем, даря жизнь, и смотрел на альфу слегка сонным, но внимательным взглядом, изучая незнакомые черты лица. — У него мой запах. И глаза. Они… — Луи вспоминает слова своей родной матери «небо заперто в твоих глазах». Томлинсон никогда не понимал смысла этих слов, всегда считая себя обладателем самых обычных голубых глаз, в пасмурную погоду приобретающих серый оттенок, но сейчас, смотря в голубые омуты, небо для него слово выцветает, теряет былую насыщенность и яркость, и он уверен, что теперь небо нашло дом в других глазах, — небо заперто в твоих глазах, милый. Волшебный… Мой мальчик… Как его зовут? — Кристиан Клинтон, — ласково произносит омега, привлекая внимание ребёнка. Луи видит мальчика всего несколько минут, но думает, что это имя идеально подходит малышу. Такое же нежное и волшебное. Луи не хочет быть эгоистом, но, смотря на ребёнка, он видит в нём себя, с более мягкими чертами лица. Тот же вздёрнутый носик и тонкие губы, брови дугой и «томлинсоновский» разрез глаз. Несмотря на поразительную схожесть, в ребёнке всё же есть что-то особенное, своё: его волосы не карамельные, а, скорее, русые, россыпь родинок на левой скуле и неглубокие ямочки, такие же, как у Гарри. Луи очарован их миниатюрной копией, с каждой секундой все больше чувствуя любовь и зарождающуюся привязанность. — Он омега, как и его сестра. Они близнецы. Полные копии друг друга. Это большая редкость, ты знаешь? — С-сестра? — Луи выпал из реальности, заострив всё внимание на сыне [сын — мысль о том, что этот чудесный ребёнок — его сын, просто не укладывается в голове, взрывая сознание] совершенно не замечая вторую кроватку и раскиданных повсеместно пупсов в разноцветных платьях. — Да, сестра. Её зовут Оливия… Оливия Дженнифер, — отвечает Гарри, мягкость и любовь в его голосе заставляет пульс Луи ускорить свой и без того быстротечный ритм, — она спит в моей комнате. У неё, в отличие от брата, нет проблем со сном по расписанию. — Я хочу увидеть её, — тихо бормочет альфа, всё ещё не веря в происходящее. Русоволосый ребёнок, спокойно сидящий на его руках, наматывает на кулачок шнурок от отцовской кофты, периодически качая ногами в разные стороны и несмело заглядывая в голубые глаза парня. — Обязательно, но только позже, когда она проснётся, — обещает Стайлс, в то время как в соседней комнате послышалась возня и детское бормотание. — Пойду проверю, как она. Наверное, опять ворочается и свалила все подушки. Побудешь с Крисом здесь? Я ненадолго. — Конечно, — не отводя взгляда от потирающего кулачками сонные глазки ребёнка, Луи слышит удаляющиеся шаги. — Хэй, малыш, — негромко произносит альфа, медленно покачивая отчаянно борющегося со сном мальчика. Маленькие голубые глаза медленно моргают, изучая незнакомое лицо, и, неуклюже проводя пальчиками по колючей щетине, Кристиан тут же отстраняется, в любопытстве разглядывая свои пальчики, пытаясь понять, что это такое шершавое незнакомо колит в ладошках, — Кристиан. Кристиан Клинтон… Томлинсон. Я твой папа. Меня зовут Луи, Луи Уильям Томлинсон, но ты называй меня папой, ладно? Или Бу. Или «эй ты». Я буду отзываться на любое имя, когда ты будешь звать меня. Прости, что наша встреча так долго откладывалась, я не хотел, чтобы так вышло, честно. Твой папочка решил всё без меня. Мне искренне жаль, милый. Такого больше никогда не повторится, обещаю, теперь я всегда буду рядом с тобой и твоей сестрёнкой. Маленький омега проводит ладошкой по щеке и шее отца, внимательно смотря в его глаза, и Луи кажется, будто сын понимает смысл каждого его слова. Он чувствует маленькую ладонь в своих волосах, и, ожидая, что Кристиан, в свойственной многим детям манере, больно дёрнет его за прядь, неожиданно для себя чувствует, как мальчик ласково проводит по волосам, ненадолго вплетая пальчики и возвращая руку на шею. Парень видит, как Кристиан лениво моргает, из последних сил борясь со сном. Он ласково прижимает сына к себе, продолжая покачивать, и ребёнок сдается, укладывая голову на плечо парня, тихонько сопя носиком в изгиб шеи. Понизив голос практически до шёпота, Луи ласково поглаживает сына по спине, чувствуя, как тот, будучи одной ногой в царстве Морфея, продолжает лениво дёргать верёвочки на кофте отца. — Я хочу стать для тебя всем. Твоим защитником, твоим героем. Тем человеком, на которого ты всегда сможешь оглянуться и увидеть в глазах любовь и поддержку… Я хочу стать твоим отцом, — тихо признаётся альфа, убаюкивая ребёнка и не замечая застывшего на пороге омегу. — Клянусь, я никогда не оставлю тебя и никогда не предам. С каждым днём буду любить всё сильнее и сильнее, если это вообще возможно. Любить сильнее, чем я уже тебя люблю.

— Я мечтал о детях, сам того не понимая, и только когда ты и Оливия появились в моей жизни, я понял, что теперь у меня есть абсолютно всё, чего я когда-либо хотел. Я не понимал, как сильно нуждаюсь в ком-то, кто будет называть меня отцом и смотреть на меня, как на своего героя. Я был героем для сестёр, Джеммы, Гарри, Энн, но это совсем другое. Абсолютно новое чувство, несравнимое ни с чем. Особенно пока ребёнок относительно маленький, лет эдак до десяти. Когда у вас ещё не было этих дурацких подростковых ссор и недопонимания. Он делает это ненамеренно, но когда он смотрит на тебя, когда он любит тебя, по-настоящему сильно любит, это видно в его глазах, — мужчина хочет добавить, что до сих пор видит этот взгляд у сына, но в последний момент решает оставить это для себя. Он и так сегодня раскрыл слишком много карт, нужно, в конце концов, приберечь что-то на будущее. Он видит ямочку на правой щеке сына и, уличив момент, бессовестно тыкает в неё пальцем, слыша притворно-обиженное возражение, — когда у тебя появятся свои дети, ты обязательно поймешь меня. Прекрасное чувство. Особый уровень геройства. — Я люблю тебя, пап, — вот так просто, абсолютно искренне и беззастенчиво признается омега, заставляя сердце Томлинсона пропустить удар, — даже не могу представить свою жизнь без тебя или с другим отцом. Ты идеален. Идеален для меня, Олив и особенно для Тео. Ты лучший отец для нас. Я люблю тебя, — поправляя растрепавшиеся от ветра волосы, вновь повторяет юноша, словно пытаясь вбить заветные слова в отцовскую память, — безумно люблю тебя. — Я люблю вас сильнее, чем ты можешь себе представить. И больше ничего не нужно. Самые важные слова сказаны, а долгожданная история наконец-то услышана, и каждый из собеседников чувствует удовлетворение и пресыщенность. Какое-то время они сидят в уютной тишине, неспешно потягивая остатки тёплого чая из своих кружек, отстраненно вслушиваясь в шелест листвы, созвучно звучащий с музыкой ветра и звонкими голосами соседских детей. И прямо сейчас Луи как никогда ощущает всю остроту недостатка этой атмосферы уюта и спокойствия в его жизни. Он хочет, чтобы каждый его день проходил так: мягкая, безумно комфортная и родная погода, беседы с детьми за чашкой чая и свежая трава щекочет пятки. Никакой спешки и постоянного напряжения. Только удовольствие от жизни в чистом виде. — Кажется, будет дождь, — недовольно проворчал юноша, взглянув на стремительно затягивающееся серыми облаками небо и своим голосом привлекая внимание отца. — Знаешь, я так и не смог привыкнуть к этой изнурительной испанской жаре. В Севильи сегодня плюс тридцать семь, так что прости, милый, но я рад дождю, — усмехается мужчина, делая последний глоток и опустошая кружку. — Нам лучше зайти в дом, — выпустив огорчённый вздох, парень поднимается и начинает собирать оставшиеся ленточки и блёстки в обшитую фиолетовой тканью коробку из-под обуви. — Не припомню, чтобы ты не любил дождь, — примечает Луи, так же поднимаясь с места и придвигая плетёный стул ближе к столу, — я помню, как, будучи маленьким, ты любил выбегать под ливень и с открытым ртом ловить капли, подобно снежинкам. — Я и по сей день не прочь это сделать, но не тогда, когда дождь угрожает моему полугодовому проекту. Приоритетам свойственно меняться, особенно когда ты взрослеешь, — хмыкает младший, закрывая коробку. — Я отрекаюсь от тебя! — хватаясь за сердце, наигранно ошарашенно объявляет Томлинсон, вызывая лёгкий смех у младшего. — Как ты мог? Ты моя кровь и плоть! Я любил тебя! — Пап, прекрати, — ворчит омега, с улыбкой пихая отца локтём в бок. Но шуточная перепалка обрывается так же скоропостижно, как и началась, когда сухой земли касаются первые капли одного из немногих летних дождей, что теперь с каждым днём всё чаще будут навещать Донкастер, назойливо свидетельствуя о неотвратимо надвигающейся осени. Следом за первыми каплями тут же обрушаются новые, спешащие одними из первых впитаться о разгоряченную землю, неслышно разбиться о крышку стола или сиденье качели, впитаться в одежду людей. Оставить свой след как можно быстрее, пока другие, точно такие же капли, не успели настигнуть, вынуждая слиться в одно рябящее полотно. — Вот дерьмо! — в один голос произносят отец и сын, обмениваясь быстрым строгим и удивлённым взглядами. Не мешкая, Томлинсон рекордно быстро собирает грязную посуду, пока Стайлс-Томлинсон суетливо хватает коробку, на ходу закидывая папки, и одновременно с отцом забегает в дом, прячась от неприятно бодрящих капель, что так стремительно, всего за несколько секунд, сумели перерасти в настоящий предосенний ливень. Парень ставит коробку на пол, небрежно запинывая под обеденный стол и закрывает стеклянную дверь, поправляя намокший тюль. — Ты, наверное, иди в гостиную. Я сейчас быстро помою посуду и присоединюсь к тебе. — Я могу помочь, — протестует мужчина, притягивая фарфор ближе к себе, безуспешно пытаясь увернуться от цепких рук юноши. — Пап, я сам справлюсь с двумя кружками и парочкой тарелок, — заверил омега, всё-таки отнимая посуду и включая воду в кране, что теперь несколько приглушала голос, продолжил: — ступай и найди что-нибудь интересное по телеку. — Ступай и найди что-нибудь интересное по телеку, — обиженно передразнивает альфа, за что получает брызги в лицо, и недовольное «ауч» вырывается из его уст. — Ты заставляешь меня чувствовать себя бесполезным, — уже в коридоре кричит мужчина, в ответ слыша «ты знаешь, что это не так». Гостиная по-прежнему тесная и уютная, а большие окна вдоль угловых стен как и прежде создают впечатление веранды. В углу, у стены телевизор на тумбочке, на этой же стене, чуть поодаль — небольшой камин с фотографиями на полочке и одним рождественским носком, что весит там круглый год (потому что Санта приносит подарки для Тео не только на рождество) и узкий книжный шкаф, а в противоположном углу, у окон — угловой диван коричневого цвета с россыпью разномастных подушек. Неподалёку два кресла в тон и кофейный столик (на который Гарри всегда закидывает ноги после тяжелого дня, при этом ругая за это других). Из-за дождя и всё более сгущающихся туч в комнате становится слишком темно, и Луи щёлкает включателем, но слишком яркий свет слепит глаза, заставляя щуриться и почти что на ощупь регулировать яркость до комфортного уровня. Он ищет пульт от телевизора на кофейном столике среди книг и блокнотов, на камине, переворачивает все многочисленные подушки на диване, поднимает диванный подлокотник, в котором должен храниться пульт, вместо него найдя жевательные конфеты и пару человечков Lego, он даже заглянул в рождественский носок, но всё безрезультатно — пульта здесь нет. Разочарованно плюхаясь на диван, Томлинсон чувствует, как пяткой задевает что-то, что в свою очередь с тихим грохотом ещё больше залетает под диван. Он опускается на колени и, заглядывая под мягкую мебель, среди кубиков от конструктора видит долгожданную находку. Не в силах сдержать победный клич, Луи хватает проказника и незамедлительно нажимает на кнопку включения. Радость от находки длится недолго, и теперь, бездумно щёлкая по каналам, с каждым новым щелчком Луи разочаровывается всё больше и всё меньше надеется найти что-то хотя бы отдаленно стоящее его внимания. Ему кажется, что он на бесконечном концерте с перерывами на гольф и приключения Тома и Джерри, — настолько нечего смотреть. Луи чувствует привкус разочарования и заедает его найденной жевательной конфетой со вкусом лимона. Вода на кухне всё ещё монотонно журчит, а это значит, что Кристиан где-то ещё нашёл грязную посуду, и у Луи есть время, чтобы поделать… ничего. Он осматривает комнату в поисках чего-то, что поможет скоротать его время, и замечает стоящие на камине фотографии. Подойдя ближе, он видит всю свою семью и не может сдержать улыбки. Он берёт рамку в руки, ласково проводя пальцами по каждому человеку за стеклом. Он помнит день, когда была сделана эта фотография. На свадьбе Лотти, одиннадцать лет назад, в последний день августа. Сама невеста в кружевном белоснежном платье сжимает в руках букет из розовых пионов, и её влюблённый взгляд прикован к темноволосому жениху, Зейну, родственники которого фотографировались с новобрачными в первую очередь, а теперь уступили место родным невесты. По левую сторону от Шарлотты стоит Марк, смотрящий куда-то за спину фотографа, рядом с ним широко улыбающаяся Дейзи и Фиби с мокрыми от слез счастья глазами. Обе в идентичных нежно-лиловых платьях, и Луи отчётливо помнит их недовольство о невозможности самостоятельного выбора платья для подружек невесты, в отличие от абсолютно восторженной нарядом Джеммы, которая вместе со своим мужем стоит за спинами молодожёнов, а их дети двух и трёх лет расположились в ногах Марка и Дейзи, занятые выдёргиванием травы из газона, не находя объектив фотоаппарата чем-то интересным. Рядом с Джемс — Энн в темно-лиловом платье и у неё потекшая тушь под глазами, но её искренняя улыбка способна осветить весь квартал и осчастливить каждого человека, и смеющийся рядом Робин — тому подтверждение. Рядом с женихом стоит Гарри в сером костюме с расстёгнутым пиджаком и белой рубашке свободного кроя, его челка уложена наверх — и это одна из любимых причесок Луи. Ладонь Стайлса покоится на животе, из которого буквально несколько дней спустя появился Теодор, и его глаза блестят от переполняющих эмоций. Луи видит себя, одетого в синий костюм. Его ладонь лежит на плече стоящего впереди него Кристиана, который выглядит немного потерянно и держит мило улыбающуюся сестру за руку, но всё внимание и улыбка принадлежат стоящему рядом омеге. Луи проводит параллель между собой и своей сестрой, и у него сосет под ложечкой. Тот же взгляд. Он так же влюблен, и весь мир для него заключается лишь в одном человеке. В коридоре скрипят половицы, и Луи спешит поставить фотографию на прежнее место, плюхаясь на диван. — Ну, что тут у нас? — с энтузиазмом интересуется парень, вытирая мокрые руки о домашние штаны. — Эм… «Ромео плюс Джульетта» с ДиКаприо в роли влюблённого и отчаянного? — неуверенно произносит мужчина, скривив непонятную гримасу сомнения, встречая такую же на лице сына, — я не нашёл ничего нормального. Там везде гольф, новости и мультики. И тысяча музыкальных каналов. Как вы вообще живете? — Я не смотрю телевизор, — вздыхает Кристиан и, плюхаясь на диван рядом с отцом, выхватывает пульт, — папа любит гольф, Теодор, как и многие дети, одержим мультиками, а Оливию не интересует ничего, кроме её любимой мальчишеской группы, чьи клипы она караулит каждую свободную секунду, пока телевизор свободен, — закатывая глаза, он переключает очередной канал, — так и живём. Он задерживается на одном из десятков музыкальных каналов, найдя что-то интересное в только начавшемся корейском клипе, но ровно до того момента, как один из солистов начинает петь, а по-глупому одетые люди сзади него начинают нелепо танцевать, совершенно не в такт музыке, и отчего-то заставляя Кристиана испытывать неловкость за их движения. — Современная музыка — полное дерьмо, — негодующе бормочет Томлинсон, совершенно недоумевая от происходящего на экране. — Смотря на это, вынужден с тобой согласиться. И они продолжают смотреть клип. Но вот начинается припев, и к всеобщему мракобесию (как мысленно для себя назвал это Луи) присоединяются непонятно откуда взявшиеся люди в костюмах животных, и это становится последней каплей для младшего. — Кажется… — медленно тянет Стайлс-Томлинсон, — вариант с ДиКаприо был не таким уж и отстойным… — Да, ты прав. Включай. Скорее, пока наши мозги не сварились! Младший смеется, щёлкая по каналам, один за другим пропуская ненужные. Спустя двадцать минут просмотра фильма, благодаря усилиям Луи, тайничок с конфетами уже пуст, когда младший тихо интересуется: — Когда ты приедешь в следующий раз? — Я бы очень хотел приехать на день рождения Теодора, но, скорее всего, опять ничего не выйдет. Ненавижу графики сдачи глав. Думаю, теперь только в ноябре или в начале декабря. Выберемся куда-нибудь на природу все вместе. Куда-нибудь, где есть озеро или лес. Приготовим что-нибудь вкусное на гриле, — прочёсывая карамельные волосы сына, Томлинсон вовсю планировал предстоящий отдых, внезапно вспоминая одну деталь. — И можешь позвать своего Фродо. Надо же нам познакомиться, в конце концов. — Фредди, его зовут Фредди, пап, — смеется омега, оставляя поцелуй на колючей щеке отца, — спасибо. Это очень важно для меня. Он понравится тебе, вы поладите. — Ага, как же, — прижимая сына к себе, ворчит Томлинсон, в глубине души понимая, что рано или поздно ему придется отпустить их с Гарри сына во взрослую жизнь. Когда-то Кристиан встретит своего альфу и, бесповоротно влюбившись, выйдет за него замуж, и проведет с ним всю жизнь, обзаведясь оравой ребятишек. Но пока что он просто… не готов принять мысль, что его мальчик-первенец вырос.

***

Сквозь пелену сна он слышит приглушённые голоса и скрежет вилки о тарелку, сопровождаемый звонко ударяющейся ложкой о края кружки. Где-то совсем рядом слышен неизвестного рода скрип и шуршание, чьё-то тяжёлое дыхание, периодически прерываемое шмыганьем носа. Луи чувствует мягкую подушку под головой и сильнее кутается в лёгкое, чертовски мягкое и не менее тёплое одеяло. Медленно открывая глаза, Томлинсону требуется некоторое время, чтобы понять, где он находится. Он вспоминает, что уснул где-то между трагичной смертью Меркуцио на экране и рассказом Кристиана о сильном ливне на прошлой неделе, из-за которого они не смогли выехать в парк развлечений. Он лениво обводит взглядом комнату, замечая сидящего на полу мальчика в пижаме с изображением Халка. Усердно рисуя синим фломастером что-то в альбоме, он небрежно зачесывает назад лезущие в глаза тёмные пряди, шмыгая носом. Луи шепчет скрипучее «хэй», привлекая внимание мальчика, получая в ответ тихое «хэй» и лучезарную улыбку. Маленький альфа откидывает фломастер и слегка лениво (но Томлинсон старший знает, что это всё напускное, и так его сын пытается скрыть чрезмерную радость, ведь, как говорил сам ребёнок, немало удивляя родителя, эмоциональность — удел омег) залезает на диван, обнимая отца и садясь рядом. — Скучал по тебе, — застенчиво признается Тео, наматывая на палец шнурок от штанов, напоминая Томлинсону маленького Криса, любящего постоянно вертеть что-то в руках. Луи уверен, что сегодня его сердце точно разорвется. В который раз за день он чувствует боль в груди, начиная находить в себе что-то общее с тем отцом-альфой из самолёта, который не знал, что делать с собственным ребёнком. — Я тоже скучал по тебе, милый, — принимая сидячее положение, искренне произносит мужчина, притягивая сына к себе, — очень скучал. Но я не мог приехать раньше. — Работа? — спрашивает Теодор, поднимая на отца понимающие изумрудные глаза. — Работа, — с грустной улыбкой отвечает мужчина и, целуя сына в лоб, прижимает крепче к себе. — Я хочу, чтобы ты перестал работать, — уверенно заявляет маленький альфа, удивляя старшего и с каждым последующим словами заставляя мужчину чувствовать себя всё более разбитым, — хочу видеть тебя каждый день. Хочу, чтобы ты отвозил меня в школу на своей машине. Хочу, чтобы ты объяснял, почему папе грустно, когда это происходит, а он сам не говорит. Хочу есть с тобой мороженое каждый день, чтобы ты помог мне с математикой. Хочу… Хочу… Хочу так много всего, что даже всего и не помню, — хмурится мальчик. — Хэй, Тео, посмотри на меня, ну же. Теодор Филипп Стайлс-Томлинсон, — мальчик нехотя поднимает глаза на родителя, недовольно хмурясь и поджимая губы. Он так похож на маленького Гарри, что Луи чувствует себя странно, словно разговаривает с маленьким Стайлсом из прошлого. — Милый, я правда очень и очень сильно хочу того же. Хочу проверять твои уроки, хоть и сам мало что смыслю в математике, но ради тебя я начну понимать даже самые сложные уравнения. Хочу, чтобы ты никогда не видел, как папа грустит. Хочу спорить с тобой, кто круче из героев Марвел. И мороженое, самое главное, как же. Хочу каждый день пробовать по несколько новых вкусов, чтобы в конце дня, читая тебе комикс, спросить, какое тебе больше понравилось сегодня: фисташковое или персиковое… Но, милый, я просто… Не могу дать тебе этого прямо сейчас. Я должен работать, чтобы возить тебя в Диснейленд, чтобы оплачивать учебу твоих старших брата и сестры, чтобы поддерживать папину галерею. — Но ты же писатель, так? Тогда почему тебе не переехать к нам и писать свои книжки тут? У нас есть комната на чердаке, и если убрать там все коробки, то можно сделать кабинет для тебя. И ты мог бы писать там целыми днями, прямо как в Испании, но просто… дома, рядом со мной и этими вечно чем-то недовольными омегами, — мальчик закатывает глаза, словно это то, что заботит его больше всего в этом мире, и, скрестив руки на груди с недовольной гримасой на лице, продолжил: — Они такие странные, порой я даже не понимаю, что сделал не так и чем испортил настроение. Надеюсь, что я пойму это однажды. — Это сложно, милый. Я прожил в Испании половину жизни, там моя редакция и надёжные связи. У меня многолетний контракт с крупнейшим издательским домом, доход от работы, который помогает мне обеспечивать нас. Я известен в той стране, меня узнают на улицах, приходят на презентации книг и с нетерпением ожидают новых. А в Англии… — он замолкает, видя безрезультатные попытки сына понять его. Он не понимает материальной стороны этой проблемы, не понимает, почему деньги так важны в этой жизни. Он ещё ребёнок, черт возьми, его не должны заботить взрослые проблемы, — это сложно, Теодор, и я пока что не могу объяснить тебе всё это так, чтобы ты понял меня правильно. Придёт время, и ты всё поймёшь. Точно так же, как и с омегами. Ты поймёшь многое, сын, когда станешь старше. Ребёнок кивает головой, будто бы принимая своё поражение, и не сказать, что он сильно расстроен, потому что был морально готов к отказу, но новая попытка, в который раз провалившаяся с оглушительным треском, заставляет мальчика чувствовать себя угнетённо. Он хмурит брови, задумавшись о чем-то своём, и Луи проводит пальцем по складке меж бровей сына, разглаживая её. Мальчик кривит неубедительную улыбку, поднимая глаза на родителя. — А ну-ка, чего нос повесил? Ты альфа, а альфы не имеют права расклеиваться по пустякам, понял меня? — Луи треплет вихрастые волосы сына, подбадривая, и тот неохотно кивает, соглашаясь, — нашим омегам только дай повод для истерики, и они затопят слезами весь округ. Так давай не будем давать им лишний повод для этого, м? Отбрасывая одеяло в сторону, освобождаясь, Томлинсон поворачивается к сыну спиной, заговорщически произнося тихое «залезай». Мальчик удивленно улыбается, но, не теряя времени, спешит обнять отца за шею, повисая, как обезьянка. Луи встает и, да, делать это становится всё тяжелее с возрастом, но пока что его спина не особо протестует, поэтому он всё ещё может позволить себе такую роскошь, как катать сына на спине. Он подхватывает ребенка под бедра, удерживая, и под звонкий смех последнего направляется в сторону кухни, из которой доносятся голоса и тёплое приглушённое освещение. Аромат чего-то жаренного и чертовски вкусного заставляет Луи сглотнуть слюну. Едва ли они появляются в пороге, как сходу получают неодобрительное: — Луи! Поставь его! Спину надорвешь или еще чего… — Да брось, Хазз. Мне сорок, а не восемьдесят, — с улыбкой простонал Томлинсон, всё же опуская сына на пол. Гарри всегда заботится слишком сильно — это передалось ему от Энн. Теодор спешит занять своё место за столом, рядом с отцом-омегой, и тут же самостоятельно накладывает разноцветный салат из фруктов в свою тарелку, отмахиваясь от отцовского предложения помочь убедительным: — Я могу сам. — Хочешь поужинать с нами? — предлагает Оливия, приветливо улыбаясь. Её улыбка искренняя, Луи видит это по левой ямочке. Она всегда глубже, чем правая, точно так же, как у Гарри, — у нас сегодня говяжий стейк, рис с овощами и фруктовый салат. Луи бросает быстрый взгляд на часы на своём запястье, неоднозначно дергая плечом. — Без пяти десять… Практически ночной ужин, почему бы и нет? — он коротко смеётся, наклоняясь и целуя дочь в щёку в качестве приветствия. — Оу, я позабочусь о тебе, — вызывается Крис, отрываясь от своего неловкого залипания на зёрнышки кукурузы, рассыпные среди риса, — присаживайся! — Ты купила себе что-нибудь, милая? — интересуется Гарри, отпивая сок из своего стакана, пока Луи садится напротив него, рядом с дочерью, а Кристиан суетливо накладывает щедрую порцию риса в отцовскую тарелку, и Луи не совсем уверен, что сможет всё это съесть. Его живот неловко урчит, заставляя сына расширить глаза и добавить к горе риса ещё и стейк. Самый большой из всех, Томлинсон почти уверен в этом. Он благодарит омегу и отправляет ложку в рот. Овощи готовил Гарри, вне всякого сомнения. Только он может довести их до такой идеальной готовности — когда они не теряют свой особый вкус, но при этом считаются обработанными. — Я купила себе джинсы, три свитера и пару кроссовок. И платье! Потрясающее бирюзовое платье. Оно такое легкое и утонченное, сидит просто идеально. Понятия не имею, куда буду его надевать, но я влюблена в него. А еще… — воодушевленно щебетала девушка, размахивая вилкой с нанизанным кусочком мяса, и Луи правда было интересно слушать про потрясающее бирюзовое платье, но мужчина, сидящий напротив него, занимал куда больше места в его голове. Гарри. Гарри Эдвард Стайлс. Для трёх человек в мире это имя ассоциируется с любимым отцом, для двоих — с сыном, для многих — воспоминанием о хозяине художественной галереи или фотографе, сделавшем потрясающие снимки в один из памятных дней. А для кого-то это имя и вовсе не значит ровным счётом ничего. Что касается Луи… Для него это имя значит абсолютно всё, и, прожив без малого целую жизнь с этим именем в голове, он уверен, что так будет всегда, до последнего вздоха. Никогда не настанет тот день, когда Гарри Стайлс будет значить для него меньше, чем всю грёбаную вселенную. Первый во всём. Первый друг. Первый, за кого Луи заступался в младшей школе и ввязывался в драки в старшей. Первый косяк на двоих на первой в жизни вечеринке и первый пьяный поцелуй на заднем дворе. Первая и единственная любовь. Первый и единственный, кому Луи отдавался целиком и не боялся любить при свете ночника, а не заниматься бездумным сексом в незнакомой тёмной комнате. Один из двух, кому Томлинсон посвятил свою первую публикацию и единственный, ради кого создавались последующие. Не броско, крича на весь мир, а скромным шёпотом, неизменно в правом верхнем углу первой страницы «самому родному». Он — смысл жизни и причина оставаться живым. Вдохновитель. Олицетворение дома и заботы. Его личный Бог и Дьявол в одном лице. Владелец сердца и хозяин души, всю жизнь держащий Луи на удушающе коротком поводке, и Томлинсон не смеет перечить. Он сам дал Гарри этот поводок. Подарил, всунув в руки, и связал вокруг запястья тугим узлом. Оливия рассказывает о какой-то нелепой ситуации в магазине, и Гарри смеется, обхватывая ногу Луи под столом своими ногами. Всё так правильно в этот момент, будто им снова по тринадцать и шестнадцать лет, и Энн за ужином рассказала забавную историю, заставляя детей смеяться взахлёб. Любят ли они друг друга? Было бы ошибкой назвать то, что они испытывают друг к другу, одной лишь любовью. Это чувство родилось из дружбы и крепкой эмоциональной близости. У них всегда было слишком сильное доверие, теплота, самовольно исходящая от души, поддержка в обмен на гордость и бесконечное восхищение. Луи всегда чувствует Гарри на уровне инстинктов. Он знает, когда омега чувствует себя потерянно, знает, когда он счастлив, когда тоскует и когда не помнит ни о чём лишнем. Чувство, незнающее ни границ, ни преград. Они всегда будут Гарри&Луи, Луи&Гарри. И никакое расстояние и трудности не смогут это изменить. Они всегда будут друг у друга, как неделимые части одного целого. Это не только любовь. Их души неразрывно связаны. Ужин проходит за комфортными тихими разговорами. Тео неохотно рассказывает, как скучно ему было на дне рождении друга и что торт был единственным хорошим бонусом на этом празднике. Кристиан был молчалив, лишь изредка мыча что-то в знак согласия и мнимого присутствия, и Луи думает, что, возможно, их сегодняшний разговор повлиял на парня, заставляя думать о чем-то своем, а Оливия не переставала нахваливать платье и внезапно для себя вспомнила, что в этом учебном году у неё будет новая соседка по комнате в общежитии, чему она, пока что, не особо рада. Гарри выглядел спокойным, хоть и то и дело сверлил Луи неоднозначным взглядом, заставляя альфу чувствовать необъяснимый дискомфорт и бросать ответные взгляды из серии «что не так?». Около одиннадцати Крис начинает залипать на фруктовый салат, полностью отключившись от разговора, а Тео перестаёт сдерживать свой язык, не контролируя колкие комментарии в сторону Олив, и Гарри решает, что всем им пора спать. Минутная слабая перебранка и бессильные протесты, и вот, дети уже покидают стол, убирая свои тарелки в раковину и желая родителям спокойной ночи. — Buenas noches papi, — бросает Тео, зевая с неприкрытым ртом. Он уже в течение года пытается овладеть испанским, и пока что новый язык дается ему с трудом, но это не значит, что он остановится. — Nos vemos mañana, — смеётся альфа, ероша волосы сына. Дети уходят, и, слыша удаляющиеся голоса на лестнице, Томлинсон окончательно понимает, насколько сильно он соскучился по ощущению, что он нужен и любим. Как сильно скучал по своему Гарри и их детям. Как сильно соскучился по дому. Он понимает, что ненароком произнёс это вслух, когда слышит тихое «добро пожаловать домой» от мужчины напротив. — Как же у вас тут хорошо. Тихо, спокойно. Мне этого не хватает. Гарри одобрительно кивает, тщательно пережевывая стейк, в глубине души надеясь, что волокна не застрянут между зубов. Он напряжён, и Луи чувствует это, хоть и не может определить причину раздражения омеги. — Помнишь то время, когда я прилетал домой через каждые две недели, одержимый золотой идеей стать идеальным отцом? — Разве это можно забыть? Ты гнался за двумя зайцами, при этом упуская обоих, но упорно продолжал гнаться. Не давал покоя ни себе, в плане концентрации на учебе, ни мне, в плане стабилизации жизни и попыток вырваться из вечного клейма «лучший друг, которого Томлинсон потрахивает», — Гарри хмыкает, несмотря на тупую боль в груди от сказанных им самим слов, — но главное, что дети были счастливы видеть тебя так часто. Ради этого можно было потерпеть. Он делает последний глоток, опустошая свой стакан, и встает. Собирая со стола остатки грязной посуды и направляясь к мойке, он поворачивается к Луи лицом, не торопясь включать воду. — К чему ты вспомнил это? — Кристиан спрашивал о нашей с ним первой встрече, и я окунулся в воспоминания слишком глубоко, — он неоднозначно пожимает плечами, когда встаёт из-за стола и добавляет к уже имеющейся куче грязной посуды и свою тарелку тоже. Он уже отвык видеть так много грязной посуды, скопившейся за один только ужин. Гарри, вероятно, видит такую картину каждый день. — Такое ощущение, будто мне снова двадцать один и я напуганный парень, абсолютно незнающий, что делать, но твёрдо решивший сделать всё возможное и невозможное. Не могу вернуться в настоящее… Его обрывает непонятный стон и металлический грохот, с которым Гарри бессильно швыряет столовые приборы в раковину, кидаясь на шею Томлинсона. Они проходили это. Так много раз. Это всегда происходит внезапно. Гарри не умеет контролировать свои секундные эмоциональные срывы. И сейчас Луи думает, что зря он оставил в Испании те таблетки для своего изношенного сердца. Этот разговор не будет лёгким. Как и всегда. Он, конечно же, попытается всё сгладить, но… — Уходи от неё, Лу, — жалостливо шепчет Стайлс, сжимая мужчину в объятиях. Родной запах дурманит, в уголках глаз предательски покалывает. Он чувствует себя слабым и жалким, но ему плевать. Он готов умолять и ползать на коленях, унижаясь, лишь бы он остался и всё это прекратилось, — бросай всё и переезжай к нам, умоляю тебя. Прошу. Хотя бы ради детей. Луи молчит. Не потому, что ему нечего сказать — он не хочет давать ложные надежды. Он только обнимает любовь своей жизни в ответ, закрывая глаза и чувствуя, как мужчина цепляется на его футболку, сильно сжимая, как делал это всегда, всю их жизнь. Он всегда боится отпускать. Боится потерять его. Он не верит, что Луи никогда не позволит этому случиться. — Я устал, — он замолкает, подбирая правильные слова, — так сильно устал от того, что ты никогда не будешь моим в том смысле, в котором ты мне необходим. Я никогда не назову тебя своим мужем, никогда не распишусь как Стайлс-Томлинсон. Я устал быть запасным вариантом, которым ты никогда не воспользуешься. Я просто устал быть один, — несколько глубоких вдохов и выдохов, Луи гладит его по дрожащей спине, внимательно вслушиваясь в тихий голос, временами переходящий в полушепот. — Устал воспитывать наших детей в одиночку. Особенно Тео, с ним труднее всего. Он так любит тебя. Он говорит о тебе каждый день, постоянно спрашивает, когда отец приедет. Это не так, как было с близнецами. С ним так сложно, и я не знаю, как объяснить ему, что ты… Что у тебя есть другая женщина. Что никогда не настанет тот день, когда ты будешь… нашим. Ты никогда не будешь жить с нами, никогда не заберёшь его из школы, или, придя домой, он никогда не увидит тебя, сидящего на кухне и кормящего его младшего брата или сестру. Этого никогда не случится, и я не знаю, как должен объяснить ему всё это. Его дыхание учащается, и Луи знает, что бледные щёки омеги уже покрылись красными пятнами и мокрыми дорожками от слёз. Он знает, потому что это Гарри. Его Гарри, который никогда не умел сдерживать эмоции в его объятиях. Он целует омегу в волосы, перебирая их, пропуская сквозь пальцы, в попытке утешить. Это не сработает, он знает, но он не может ни перебить Гарри, ни сделать что-либо другое. Он просто ждёт, давая второй половине своей души выговориться, чувствуя, как их сердца бьются в одном ритме, но его собственное — мучительно болит, заставляя мужчину прижать сопящего омегу ближе к себе. — Я хочу, чтобы ты знал, что я могу сделать тебя намного счастливее, чем она, — уверенно произносит Гарри, шмыгая носом, — потому что я жду этого всю свою жизнь. Этого заветного момента, когда я смогу отдать тебе всю свою любовь, что годами копится у меня внутри. Когда я смогу показать людям, что ты на сам деле мой, а не просто… Ей всё досталось сразу. Жаль и безумно больно, что всё самое лучшее в этом мире попадает в руки не тех людей. Людей, которым наплевать на других и которых не заботит ничего, кроме собственного удовольствия от жизни. Я не считаю, что я лучше неё, но я знаю, что мог бы сделать тебя намного, намного счастливее, Луи… — Ты уже сделал. Всё мое счастье сотворил именно ты, — он делает глубокий вдох, чтобы слова не лились несдержанным потоком. Это не поможет, он знает, но попытка ничего не стоит. — Ты, ты и только ты. Я счастлив благодаря тебе. Ты самый верный друг, ты моя поддержка, ты моя первая и, — Луи замирает, выделяя следующее слово. С придыханием. По слогам, — единственная любовь, которую я берегу всю жизнь. Ты — весь мой мир. Я хотел бы сделать столько же и для тебя. Подарить столько счастья, сколько ты заслуживаешь. Он молчит некоторое время, давая омеге время на обдумывание и себе на формулировку. Он хочет сказать так много. Всегда. Его мозг никогда не мог мыслить последовательно, когда дело касалось чувств ко второй половине души Томлинсона. Поэтому состояние запутанности и «слишком много мыслей» для него далеко не в новизну. — Так много громких и откровенных слов, но, знаешь, с тобой я никогда не боялся произносить их. Потому что это ты, и ты заслуживаешь знать и никогда не забывать об этом. Никогда не забывай, что где бы я ни находился, чтобы со мной ни случилось, чтобы я ни говорил и ни делал, я всегда, слышишь, всегда любил и буду любить тебя. И только тебя. Прости меня, милый, за то, что заставляю тебя сомневаться в моей искренности, но я ничего больше не могу сделать. Я уже доказал и продолжаю доказывать свою любовь и преданность так, как могу сделать это. Ты хочешь большего, хочешь меня, как ты любишь говорить, до конца. Чтобы я был полностью твоим. Но… я и есть твой. Неужели бумажка из ратуши значит для тебя так много? Ты ведь знаешь, что у меня уже много лет ничего нет общего с Кассандрой. Кроме, разве что, квартиры, в которой мы пересекаемся несколько раз в неделю. Она собирается подавать бумаги на смену фамилии. Между нами вообще ничего нет, Гарри. Она никто для меня, а я никто для нее, прошу, поверь мне. Он отстраняется, отыскивая взгляд зеленых глаз, и мягко проводит по лицу, пальцами стирая мокрые дорожки. — Я люблю тебя. Господи, как же я люблю тебя, Гарри… — словно для самого себя бормочет мужчина, рассматривая родное лицо. Омега напротив него идеален и всегда будет таковым для Томлинсона. Его морщинка между бровей теперь никогда не исчезает, а места ямочек видны даже при отсутствии и намека на улыбку. Он уже много лет стрижет волосы таким образом, что те не успевают отрасти до длины появления особо заметных и буйных кудрей, но Луи все равно может видеть небольшие волны. Он любит каждую деталь в этом мужчине, и не важно, сколько ему лет — пятнадцать, девятнадцать, около сорока или семьдесят. Возраст никогда не будет иметь для Луи большого значения. — Ты хоть понимаешь, что ты любовь всей моей жизни? Ты единственный, кто когда-либо делал меня по-настоящему счастливым. Единственный, ради кого я всегда держался. Всё, что я делаю, я делаю только для тебя. — Почему же ты тогда не уходишь от неё? — Стайлс отстраняется, высвобождаясь от объятий и вытирая слёзы ладонью, продолжает: — Почему продолжаешь находиться там, а не здесь? Ну, конечно. Всё не могло закончиться так просто. Луи ненавидит эти разговоры. — Деньги, Гарри. Ты же сам всё прекрасно знаешь, зачем ты заставляешь меня говорить это? Боже… — он громко и раздражённо вздыхает, отходя к двери, что ведет на задний двор, и устремляет свой усталый взгляд в непроглядную темноту, слабо освещаемую светом кухни. — Мне нужно делать ёбаные деньги, чтобы ты и наши дети могли позволить себе всё необходимое. Этого не было у нас. Ты помнишь, как мы жили, Гарри? Ты помнишь, сколько зарабатывали наши родители, когда мясо на наших столах было лишь по праздникам? — он морщится, чувствуя тяжесть в грудной клетке, и потирает ладони, пытаясь утихомирить неугомонный пульс. — Ты помнишь, как твоя мать без конца латала твои школьные штаны, потому что не могла купить тебе новые? Ты помнишь, как туго пришлось, чтобы поставить Джемме брекеты? Конечно же ты всё это помнишь. Мы жили в чёртовой нищете, и я не позволю, чтобы наши дети жили так же. Да, детство близнецов уже позади, но Тео ещё ребёнок, его не должны заботить те проблемы, которые заботили нас. — Как и все писатели, ты склонен преувеличивать, дорогой, — мягко протестует Стайлс, — мы жили как все. Ни у кого не было новых штанов и чего-то особенного на столе. Это было такое время… тяжёлое для нашего города. Сейчас всё совсем по-другому… — Если я перееду сюда и не смогу наладить контакты с издательствами, то эти времена могут повториться, — он слабо морщится, чувствуя резкую боль, и делает глубокий шумный вдох с хрипом, на который Стайлс обращает внимание и начинает тревожиться, — но в этот раз уже только для нашей семьи. — Лу? Ты в порядке? — мужчина неоднозначно кивает, с силой надавливая на грудную клетку, — прости. Давай закроем этот разговор. — Всё нормально. Иди сюда, — он прижимает Гарри спиной к своей груди, зарываясь носом в волосы, и вдыхает родной запах. Гарри пахнет как дом. Гарри и есть дом, — всё будет так, как ты хочешь, просто нужно ещё немного времени. Я люблю тебя, и у нас всё будет хорошо. Я обещаю. — Я люблю тебя тоже, — слышится в ответ, и Луи думает, что его мозг играет с ним злую шутку. Гарри говорит эти слова так редко, что Луи практически задыхается, когда слышит их. Это слишком ценно для него. Слишком сокровенно. Гарри не разбрасывается этими словами, никогда. — Спасибо. В присутствии Гарри всегда тепло и тихо. Спокойно. Его волосы пахнут сливочным кофе — и это любимый запах Луи. Только по этой причине мужчина пьёт крепкий напиток непозволительно часто и не пропускает ни одной кофейни на своем пути. Короткие минуты в окружении густого аромата кофейных зёрен дарят иллюзию присутствия любимого человека. Луи думает, что обнимать Гарри, на самом деле, его самое любимое занятие в мире. Обнимать Стайлса — сродни остановке времени. Планета словно замедляет ход, и ничего не существует в этот момент, только они, любящие друг друга без слов. Взаимная помощь в тишине одним лишь присутствием. Это бездействие на физическом уровне, бьющее все рекорды в душевной поддержке. Томлинсон уяснил это ещё в далёком детстве. Зачастую, для помощи нужны совсем не слова. Обнять = спасти. Гарри всегда был его спасителем. Начиная с самого первого дня и по сей день. Объятия с ним — это единственное, что способно успокоить уставшего от постоянной борьбы мужчину. Единственное, что подкрепляет угасающую веру в тихое и размеренное будущее. — Я хочу заняться с тобой любовью, — спустя некоторые время тихо произносит омега, поворачиваясь к Томлинсону лицом, не разрывая объятий. — Мы можем сделать это? — Всегда, — Луи еле заметно кивает в подтверждение своих слов и, проведя носом по щеке омеги, дарит ему эскимосский поцелуй. — Спальня? Брюнет кивает, переплетая их пальцы. — Да. Сейчас. — Мы будем тихими, верно? — Очень тихими. И они действительно не потревожат ничей сон, потому что дом, переполненный детьми, всегда был частью их жизни. И, как и всегда, они будут тихими. Может быть, не совсем осторожными, но тихими.

***

Они разводятся в середине ноября. Она отпускает его без истерик и битья посуды. Без оскорблений и ненависти. Она отпускает его с лёгким сердцем, и когда они видятся в последний раз, Кассандра просит прощения. Она искренне извиняется за всё неидеальное и безмерно пустое, что было в их совместной жизни по её вине. Луи прощает её, желая найти того, кто будет любить её так, как она заслуживает. Зная бывшую супругу как никто другой в этом мире, он неоспоримо убеждён, что, хоть и имея множество грехов и невыносимых привычек, в её душе по-прежнему есть крохотное место для любви, ответственности и заботе. Он хочет, чтобы она встретила человека, который сможет растопить лёд, в который заточено её сердце. Луи никогда не услышит этих слов, но про себя женщина желает ему быть счастливым. Ровно настолько, насколько он этого заслуживает. И искренне любимым. И он будет. Она знает это. Знает, что в мире есть как минимум четыре человека, которые уже делают его счастливым и незаменимым. Таксист рассказывает что-то о Канаде, и Луи утыкается лбом в стекло, чувствуя легкую вибрацию, заставляющую зубы постукивать. Снег. Увидеть его в ноябре — настоящее волшебство, и Луи счастлив. Он всё ещё до конца не уверен, что дела с английскими издательствами пойдут в гору, но сейчас это волнует его меньше всего. Его испанские партнеры обещали замолвить пару хороших словечек в нескольких крупных изданиях, и если им заинтересуются — Луи будет благодарить судьбу до конца своих дней. Ещё издалека он замечает высокую фигуру на крыльце своего дома. На нём свитер и накинутое на плечи зимнее пальто. А ещё домашние штаны и тапочки, и Луи хочет отругать его за это. И он отругает, непременно. Гарри держит руки на пока ещё совершенно незаметном животе, согревая, и Луи уверен, что этот момент навсегда останется в его памяти. Это долгое возвращение домой, длиною в двадцать лет. Он открывает дверь раньше, чем водитель успевает поставить машину на ручник. Пара слишком больших купюр и «спасибо, сдачи не нужно» брошенное через плечо. Слишком сильный хлопок дверью и слишком быстрые шаги по слишком сырой и скользкой брусчатке. Слишком сильные объятия, и сердце Луи снова колит слишком сильно, но в этот раз боль приносит ему странное облегчение. Снег в волосах главного человека всей его жизни мерцает подобно звёздной пыли. Гарри утыкается холодным носом в шею шатена, и последний рад, что укутался в шарф. — Мы так тебя ждали. Наконец-то ты дома. И это правда. Теперь всё на своих местах. Нельзя сказать, что теперь омеги в этом доме навсегда перестанут грустить на ровном месте, Тео без труда будет решать любые математические задачи, а пульт больше никогда не будет теряться. Нет, жизнь не станет идеальной, в любом случае, ведь идеал — недосягаемая иллюзия, созданная слишком пресытившимися скучной и тихой жизнью людьми, но многое станет проще и правильнее. Надёжнее и искреннее. А Луи больше ничего и не нужно.