Дуэт Анонимов

«Давай сейчас его вернем, Поговорим и стол накроем. Весь дом вверх дном перевернем И праздник для него устроим. Давай сейчас его вернем! …» «Друзей теряют…»,  С. Никитин, Г. Шпаликов. Исполняет В. Леонтьев.

Досадливо подумал: «Все- таки сны — это вещь очень предсказуемая и однообразная. Спорить можно: вот сейчас засну, и будет либо кошмар про то, как стоишь на сцене, вступать пора, а слова забыл намертво, либо сельски виды из окна поезда, какие мелькают, когда едешь из пункта А в пункт Бэ. Ну, в самом лучшем случае увижу океан. Любимый, бирюзово — прозрачный, как невиданный огромный самоцвет. Буду стоять по колено в прибое и вглядываться в даль. Как в прошлом отпуске. Да, это самое лучшее. Но предсказуемо, это надо признать. Наяву лучше, интереснее: идешь, куда хочешь, думаешь, о чем хочешь. Относительно, конечно. Но во сне ничего от тебя не зависит.» С этими мыслями отложил книгу выключил светильник, закрыл глаза… Тут же открыл и чуть не матюгнулся от неожиданности, что с ним бывало нечасто. Темная улица какого — то города. Тусклые фонари. Цокот копыт, лошадиное фырканье… Чего?! Под ногами поблескивает грязь. Вернее, не под ногами, потому что ног не видать. Вообще себя не увидел. Неприятное головокружительное ощущение. Зажмурился. Снова открыл глаза. Это что, сон? Непохоже. Примерную тематику своих снов он сам себе перечислил за полминуты до того, как оказался здесь. То есть все — таки сон. Ага. Так-с. То есть я сейчас сплю и знаю, что сплю. И это первый шаг к онейронавтике, интересной штуке — способности управлять сновидениями. Вот сейчас и попробуем оглядеться, посмотреть, что будет дальше. Темная улица какого — то города. Тусклые фонари. Пригляделся — керосиновые. Под ногами чавкает грязь. На лице ледяные брызги — не понять, дождь или мокрый снег. Справа уличное движение, слышен цокот копыт, лошадиное фырканье, плеск разбрызгиваемых луж — кареты? Но и рычание автомобильных двигателей, и гнусавые гудки тоже изредка раздаются. Так. Слева люди идут по тротуару. Довольно много народу, в основном мужчины в длинных темных плащах и высоких цилиндрах, изредка пары. Некоторые спешат, некоторые нет. Переговариваются… Нет, не по — русски… Подумал почему — то, что на гоголевском Невском проспекте. Нет, практически все говорят по — французски. Знакомые созвучия, но понимается с пятого на десятое. Спохватившись, приостановился, оглядел себя. Тоже темный плащ, фрачная пара, в меру яркий жилет и шейный платок… Перчатки — очень кстати при такой погодке… Цилиндр, как у всех, волосы стянуты в хвост… Ну, ладно… Но я ведь здесь не просто так… Я тороплюсь… ищу… Мелодия крутится в голове и обрывается на самом интересном месте, и надо… Стоп. В стороне от фонаря один из идущих впереди, вернее, некто, тащущийся медленным, монотонным шагом, как участник похоронной процессии, — готовился его обогнать, «простите, я спешу…»- вдруг остановился, бессильно привалился к стене. Пьяный, что ли? Но, пьяный или нет, стоял он явно с трудом и вот-вот мог сползти прямо в грязь, не устояв на подгибающихся ногах. Что — то отчаянное было в том, как руки в перчатках цеплялись за оштукатуренные кирпичи, как будто ему угрожало падение с большой, смертельной высоты, а не купание в уличной луже. Или так казалось? Да нет, он не пьян… У него, наверное, с сердцем что — то! Почему ему никто не помогает? Какого черта все проходят мимо, отворачиваются, прибавляют шагу?! — Простите, Вам плохо? — спросил по — английски, подхватив скорченного у стены человека за бока. — Нет. Я… я счастлив. — послышался в ответ тихий, на удивление приятный и вполне трезвый голос, прерываемый, однако, тяжелым хриплым дыханием. Человек поднял голову, резким движением, будто с ним неожиданно заговорили посреди заведомо и абсолютно пустой комнаты, и стало видно, что верх его лица наглухо закрыт черной полумаской. Губы и подбородок скрывал поднятый воротник плаща. Спиртным от него не пахло. Но пахло как будто болезнью. Странный тяжелый запах примешивался к пряному, экзотическому запаху одеколона. Ну точно, плохо ему. — Настолько счастливы, что собираетесь в обморок? Давайте — ка зайдем куда- нибудь… Ну, хоть вот сюда.- перекинул длинную, невероятно костлявую руку через свою шею и потянул слабо сопротивляющегося незнакомца в приоткрытую, приветливо светящуюся дверь кстати оказавшегося рядом кафе. Свет, тепло и уют обступили со всех сторон. Симпатично. Чистенько, немноголюдно… То, что надо. Этот месье, конечно, недаром в маске, значит, есть, что скрывать… А для этого могут быть вполне уважительные причины. Вон туда его, в дальний угол, и усадить к залу спиной… Хм, интересно будет, если это все-таки бандит, которого подельник поронул ножом в живот… Что с ним делать тогда? Ни телефона, ни «Скорой помощи«… Жандармов искать? .. Незнакомец был хорошо одет, добротно и опрятно. На стул повалился, как охапка тряпья, будто в его одежде не было никакого человеческого тела. Судорожно расстегнул фрак. К счастью, на одежде крови видно не было. Кажется, не ранен.Удивительно, что в прорезях полумаски, доходящей почти до губ, не были видны глаза. Темнота, неопределенное влажное поблескивание, никакого движения. Смотрит, похоже, в одну точку. — Что будете пить? — Благодарю, мне ничего не нужно. — Тогда… Гарсон, два глинтвейна, пожалуйста. Снимите плащ, тут жарко. — Я не могу. — Но я же не прошу снять маску… -Это одно и то же. -Значит, дело не в инкогнито. Вас просто что-то смущает. В таком случае, снимите и то, и другое. — Вы действительно этого хотите? — в благозвучном и до сих пор непонятно отрешенном голосе неожиданно прорезалась яростная ирония, распустилась внезапно, как пышный ядовитый цветок. — Разумеется. Меня совсем не радует мысль, что Вы вот-вот потеряете сознание от духоты. — Извольте. Нервы будто кто — то рванул с размаху когтистой лапой. Вдох, выдох. Спокойно. Без нервов. Вот почему такая таинственность.Понятно. — Нейрофиброматоз. Я об этом читал в Интер… неважно… Недавно читал мельком. Не помню, в связи с чем. Болит? — Почему Вы не вскрикиваете и не убегаете? -Во — первых, это невежливо, во — вторых, повода нет. -Мое лицо — не повод? -Ни в какой степени. Знаете, куда хуже, когда при аплозии лицевых костей лицо болтается, как занавеска, или при синдроме Протея свисает до колен.Об этом я тоже читал, видел фотографии. Вот уж от чего упаси Боже! Хотя и это, конечно, не повод закатывать истерики. Но это страшно. А Вы выглядите своеобразно, не спорю, но скорее … живописно на свой манер, чем отталкивающе… -Моя… любимая женщина так не считает. — А у нее, возможно, просто непереносимость физических отклонений. Тоже болезнь, в некотором роде. И даже, возможно, более тяжкая, чем Ваша. Потому что нервное. У меня есть знакомая, так у нее непереносимость пауков. Арахнофобия. Она их видеть не может, даже на картинке, сразу, говорит, мурашки в желудке, трясет и неконтролируемая паника. Фобии разные бывают, самые неожиданные. Даже фобофобия есть. Боязнь страха, представляете? -Вам, при вашей внешности, легко говорить. От женщин, наверное, нет отбоя… — И хорошего в этом мало. Я, видите ли, женат. Давно и счастливо. А внимание женщин приятно, но порой создает осложнения. У всего есть обратная сторона. Будете смеяться, но мне приходится прятать лицо, пожалуй, не реже, чем Вам: узнают, начнут выражать симпатию, а это бывает порой ну очень оригинально и даже небезопасно… А, вот и вино, не прошло и году! — встал из-за столика и почти отобрал у подавальщика поднос, чтобы собеседнику не пришлось срочно каким — то образом прятать лицо. И так уже замотался, наверное. — Давайте сюда, я сам поставлю. Нет, больше ничего не надо, мерси, можете идти. Пейте, пейте. Полегче Вам? — Со мной все в порядке. Еще раз спасибо. Я сказал правду. Я действительно слишком счастлив, вот и все. Странно. И, вроде, без иронии говорит. И голос невеселый. — Наверное, хотите поделиться? Если да, я Вас слушаю. Приятно слушать человека, у которого избыток счастья. Долгая пауза. — Угадали. Она… Кристина… — Красивое имя. Но только — Вы что, плачете? Возьмите платок, Вы свой не достанете, у Вас руки трясутся. Ну, все, все…Все… — действительно, расплакался, зажимая руками лицо, все еще способное на какую — то мимику. Беззвучно всхлипывая и задыхаясь. — Итак, Кристина? .. — Она согласилась быть моей женой. — О! Поздравляю. Это действительно счастье. Назначили дату свадьбы? Вопрос произвел поразительное действие. — Свадьбы?! Как я мог требовать свадьбы после того, как она согласилась?! За кого Вы меня принимаете? .. Незнакомец мгновенно оказался на ногах, перегнулся через столик, впервые обнаружилось, что он очень немаленького роста. Он говорил сдавленным свистящим шепотом и в самом прямом смысле задыхался от бешенства. Пришлось схватить его за тощие запястья и сжать их изо всех сил. — Успокойтесь и немедленно отпустите мое горло! Я не знаю всех деталей ваших отношений и могу что — то неправильно понять. Сядьте. Я не хотел обидеть ни Вас, ни ее. — Простите… Это правда… — припадочный снова обмяк, как тряпка, и упал на стул. Его руки упали на столешницу, соскользнули, повисли по сторонам, покачиваясь, как неживые. Он уже даже не заботился о том, чтобы прикрыть лицо. Надолго замолчал. Поднял глаза быстро и, насколько можно было понять, виновато, но, не увидев злости на лице своего слушателя, заговорил снова, еще тише, почти шепотом. — Когда она согласилась… я не смог настаивать дальше… я ее отпустил с человеком, которого она любит… И я счастлив, потому что она счастлива с ним. Она сказала: «Бедный, несчастный Эрик!». Она сказала так обо мне! -Ну, Эрик, она у Вас умница. Преодолела свою непереносимость ради человека, который этого заслуживает. И Вы тоже молодец. Вы ее по- настоящему любите. Это редкость. Вы как — то продолжаете общаться? — Она мне пишет. И я ей… Она пишет, что рассказывает своему сыну сказки обо мне — и он после этого гораздо охотнее стал заниматься музыкой, потому что пытается мне подражать… Пишет, что осень холодная и я должен чаще топить камин в дальней комнате… Что купила мне собрание сочинений да Винчи… И что она не ошиблась — я и есть тот Ангел Музыки, которого отец обещал прислать к ней с небес, когда умирал… просто сам не осознаю этого… Снова в слезы. Снова долгая пауза. Какие хорошие письма, только печальные какие — то… «Ты далеко от меня и несчастлива с ним.» Почему — то сильнейшее «дежа вю». Где я слышал эту историю? Не помню… — Молодцы. Вы давно знакомы? — С тех самых пор, как она стала петь в Опере. Десять лет. — Она оперная певица? А Вы? -Она ангел. А я… композитор. -Браво! Хорошее начало для отношений. Мы с моей женой тоже работали вместе, в ансамбле. Я был вокалистом, а она — руководителем ВИА и играла на бас-гитаре… Вы писали для нее музыку? — Да, и давал ей уроки вокала… Вначале она так боялась меня, бедняжка… И это понятно… — Перестаньте. Мы с Вами взрослые люди, Эрик. Нам, художникам, надо понимать, какой разной бывает красота, гармония… Иногда довольно мрачной. Возьмите хоть «Dies Irae«… Вы же не используете в своей работе только консонантные созвучия и мажорные тональности, правда? Вот Бертон, к примеру… — А потом появился этот… Рауль. Виконт … Ее друг детства. Я стал ревновать. Угрожал ей. Чуть не убил его. Устроил пожар в театре. Были жертвы. За мою голову была назначена награда, сударь. Имейте в виду. -Благодарю. Я не стеснен в средствах, и если бы мне на жизнь не хватало, все равно вряд ли стал бы охотником за головами. Не так воспитан. У меня на родине заключенным в тюрьмах перебрасывали через стену хлеб и чай. А охрана делала вид, что не замечает. -Простите. Кроме того, все это в прошлом. Меня больше не ищут. Для этих людей я мертв. Но Вы видите теперь, что имеете дело с чудовищем. Внешность не всегда обманчива. -Опять он за свое! Любовь, знаете ли, сильна, как смерть, и перед ее лицом можно пойти на многое, даже будучи добрым и высокоморальным. А ревность — это дьявольски больно, по себе знаю. Что же касается внешности -вы прекрасно знаете, сколько смазливых, абсолютно здоровых юнцов ежедневно травится, топится и стреляется из-за того, что одноклассница Юлька предпочла Борьку со старшей параллели… Вы что же, думаете, что Ваша Кристина польстилась на молодость и красоту этого виконта? Да Вы ее просто унижаете, думая так! Это судьба, вот и все. Так сложилось, что она его любит. Она могла бы так же любить Вас, и ее не остановил бы никакой нейрофиброматоз и никакая непереносимость. Уже не остановили, когда речь шла не только о благе этого молодчика, но и о Вашем! Но я уже вижу, что она относится к Вам скорее по- родственному, примерно как к старшему брату. Естественно, вы же ее учитель! Наверное, что — то романтическое к Вам чувствовать для нее — почти инцест… Это вас и разделяет, и объединяет, и эту общность у Вас никто не отнимет, Эрик! Никогда. -Я не думал об этом. Я думал, только жалость заставляет ее писать мне эти чудесные письма. Каждый месяц… Я хотел бы получать их каждый день…  — Скучаете. Вполне понятно. Но мучительно. Пожалуй, Вам не мешало бы отвлечься немного от Вашего гнетущего счастья. Над чем Вы сейчас работаете? — Я… умираю. Это лучшее, что я могу сделать для всех. О-па. Здравствуйте пожалуйста. -Что-о?! Что это Вас осенило?! Бред какой! Кристина первая подтвердила бы мои слова! Знаете, что? Когда мне плохо, я работаю. Когда у меня неприятности, когда у меня хандра, когда мне скучно жить, — я сажусь работать. Наверное, существуют другие рецепты, но я их не знаю. Или они мне не помогают. Хочешь моего совета — пожалуйста: садись работать. Слава богу, таким людям, как мы с тобой, для работы ничего не нужно кроме бумаги и карандаша… Нет-нет, Эрик, я помню, что на брудершафт мы с Вами не пили. Это просто цитата моих любимых авторов, братьев Стругацких. Задумчивая пауза, задумчивый взгляд. Внезапная попытка улыбки. — Но что это мы все обо мне да обо мне… Вы не местный? Не парижанин? — Нет, я… проездом в Париже. Буквально на одну ночь. Еду домой, в Москву. Некогда даже погулять по городу, в Оперу сходить… Ни за что не поверите, какой чепухе я обязан приятным знакомством с Вами! Вообразите, прицепился ко мне один мотив… Донимает и донимает… И, хуже всего, не могу придумать финал… -Вы тоже композитор?! — Нет. Просто иногда пишу песни. Это большая разница, Вы ведь понимаете. Может быть, именно потому, что я не профессиональный композитор, мне непросто придумывать мелодии, когда нет перед глазами клавиатуры и я не слышу, как звучат ноты. А в гостинице, в холле, рояль сломан! Как быть? Извел блокнот без всякого толку, вскочил и побежал на ночь глядя искать пианино! — И нашли… — Эрик кивнул на маленькую эстраду с облезлым фортепиано, на котором что — то уныло бренчал сонный молодой человек в куцем сюртуке. — Да оно же дребезжит так, что у меня все зубы ноют! Хором. — Справимся. Сыграйте Ваш мотив.- в голосе Эрика послышались властные нотки. Повелительные. Ну, если это его встряхнет и заставит заниматься делом вместо того, чтобы плакать мне в жилет… Подошел к пианисту, шепнул ему пару слов, сунул в руку пару золотых монет, и тот, оглядываясь, покинул подмостки. Сел. Заиграл. Да, вот так, а потом мы переход вверх и…и… -А теперь переход вверх и ля-минор, — услышал тихий голос Эрика, который подошел совершенно бесшумно и теперь стоял у него за спиной. На клавиатуру легла его рука — он мельком подивился, насколько разные у них руки, компактная, загорелая, с массивным перстнем на пальце и мертвенно — бледная, с неестественно длинными и неестественно гибкими пальцами, какие были, наверное, у Нико Паганини. -Вот так. — аккорд прозвучал резко, диссонантно и точно так, как надо. –Годится? — В точку, Эрик. Спасибо. — А теперь давайте еще раз с самого начала. Подвиньтесь, пожалуйста, и давайте сделаем аккомпанемент. Подвинулся на табуретке, внутренне ухмыляясь тому, как забавно они, наверное, сейчас смотрятся — два безукоризненно одетых фрачника, из которых один снова в плаще с поднятым воротником и полумаске, которые пытаются усидеть на поверхности с площадью 30 сантиметров. Сиамские близнецы какие — то. Можно было уступить место, но ведь этот мнительный тип решит, что вызывает брезгливость… Заиграл мелодию, одновременно внимательно наблюдая за руками Эрика, запоминая, какие аккорды он берет. Нет, я, пожалуй, сделал бы не совсем так, но это тоже просто великолепно, а беднягу лучше сейчас не трогать, пусть хоть ненадолго выйдет из своей депрессии. В голове зазвучали строчки любимого стихотворения. Они идеально ложились на эту мелодию. Пожалуй, это у нас будут слова. Негромко запел: И у птицы легко можно крылья украсть И заставить ее вновь на землю упасть. Но не бойся опять повторить свой разбег- Ты же должен летать, если ты человек, Ты же должен летать, если ты человек! Эрик вряд ли понимал по — русски, но смысл как — то, интуитивно, уловил, и то, что играл он, зазвучало по — другому. Легче, суше, отрывистее, угловатее… Во-от, истина где — то рядом! А этот парень — гений. Самый настоящий. -В память смелых людей и во имя мечты Страх в себе одолей и боязнь высоты… Куплеты поменял местами, ну, не беда… -Белых звезд водопад перед ними померк, Но последний их взгляд был не вниз, а наверх, Но последний их взгляд был не вниз, а наверх! А он опять играет по — другому, и опять классно, но предыдущий вариант, по — моему, больше подходил… -Вот и все. — тихо сказал аккомпаниатор. — Вот Вам три варианта сопровождения, выбирайте, какой нравится… Мне понравилась Ваша задумка, очень необычно… Люди за столиками негромко, вежливо, но от души зааплодировали, заулыбались, весело переговариваясь. И вдруг нахлынул кураж, и стало ясно, что все получится, если… Вскочил и, улыбаясь, шепнул на ухо уже вставшему Эрику: -Знаете, что? Этим людям понравилось наше творение. Сейчас декабрь, до Рождества остается всего ничего. Давайте сделаем им всем настоящий праздничный подарок? Раз уж звезды так сошлись, что сегодня мы оказались за одной клавиатурой? Эрик, соглашайтесь! Эрик явно растерялся. Хотел что — то спросить или возразить, но не успел. Он уже уселся обратно, быстро сдернул с волос удерживающий их шнурок, тряхнул головой, чтобы пряди свесились на лицо, чтобы его товарищ не чувствовал себя нелепым от того, что замаскирован, и начал играть. — Давайте, вступайте! Une vie d'amour Que l'on s'était jurée Et que le temps a désarticulée Jour après jour Blesse mes pensées… Требовательно взглянул на Эрика, встал, отошел чуть в сторону, занял свое привычное место у пианино. Эрик выпрямился, с каким — то вызовом обвел взглядом зал и сел за инструмент. «А ведь он двигается не хуже, чем интонирует. Разумеется, когда его не приходится таскать на себе. Гибко и точно двигается. Такая необычная, призрачная грация, будто у него вообще нет суставов, которые надо сгибать. Как струйка сигаретного дыма. Танцовщик из него получился бы не хуже, чем пианист… Если бы он не стал снимать свою маску…» Эрик ударил по клавишам. Конечно, он уже понял мелодию, кто бы сомневался… И теперь легко и быстро нанизывал на шелковинку мелодии разноцветные алмазы аккордов. Получалось чуть тяжеловесно, но как искристо, как переливчато, как прекрасно… -Tant des mots d'amour En nos cœurs étouffés Dans un sanglot l'espace d'un baiser Sont restés sourds À tout, mais n'ont rien changé … Конечно, он не мог знать слова, автор которых еще не родился. Но, хоть они и были на его родном языке, сверхъестественна была быстрота, с которой он читал их по губам в самом начале строки и вторил лишь с совсем незаметным отставанием. А голос! .. Уже по речи было понятно, что его тембр — нечто исключительное, но сейчас… «Это мед поэзии. Который пили скальды в мифах. Вот что это такое. Одного глотка хватало, чтобы стать талантливым на всю жизнь. А если перебрать — сойдешь с ума и станешь пророком. А сейчас в нем можно просто утонуть! Сладкий, прозрачный, хмельной и притом явно отравленный, но оторваться невозможно. Эрик, я, кажется, становлюсь Вашим фанатом. И — надо же — у нас тембры похожи. Да — да, заметно похожи. И вот ведь молодец, как здорово управляется с академическим вокалом! ..» Car un au revoir Ne peut être un adieu Et fou d'espoir Je m'en remets à Dieu Pour te revoir Et te parler encore Et te jurer encore Une vie d'amour Remplie de rires clairs Un seul chemin Déchirant nos enfers Allant plus loin Que la nuit La nuit des nuits Люди за столиками словно окаменели. Голоса, впрямь чуть похожие между собой, терпковато — резковатые на верхних нотах, бархатистые на нижних, и словно не имеющие высоты, беспредельного какого — то диапазона, рвались вверх. Ни один из них не пытался «перепеть» другого. Никто не вел. Голоса рвались к небу. Такова природа человеческого голоса, и это, конечно, не случайность. И людям в зале казалось, что они буквально видят, как два потока звуков, две сияющие ленты, светло — золотая и темно- золотая, пронизывают побеленный потолок, пронизывают черный слой туч в небе, и, оказавшись среди звезд, стремятся в бесконечность. Почти развоплотившись по пути, растеряв звуки, из которых состоят, состоя из одних лишь чувств, одного импульса — требования: «Счастья! Счастья для всех, и пусть никто не уйдет обиженным! …». надрывного у одного, мягко — настойчивого у другого, стремятся к Тому, для кого бесконечная Вселенная — только маленькая жемчужинка на ладони. Одна из многих. Но оттого не менее любимая. И всем казалось, что этот cri des cours просто не может остаться без ответа. Всем казалось, что сам Бог слышит эти голоса и прислушивается к ним. Казалось, что они все ощущают на себе испытующий взгляд Бога. «Понимаете ли, о чем просите? По силам ли вам ваше счастье?» Эти двое, у фортепиано, знали ответ. Остальные торопливо искали его в своей душе. Une vie d'amour Que l'on s'était jurée Et que le temps a désarticulée Jour après jour Blesse mes pensées Tant des mots d'amour Que nos cœurs ont criés De mots tremblés, de larmes soulignées Dernier recours De joies désaharmonisées Des aubes en fleurs Aux crépuscules gris Tout va, tout meurt Mais la flamme survit Dans la chaleur D'un immortel été D'un éternel été Une vie d'amour Une vie pour s'aimer Aveuglément Jusqu'au souffle dernier Bon an mal an Mon amour T'aimer encore Et toujours … «Et toujours» прозвучало тихо и непререкаемо, как приговор. Себе. «Навсегда». Это был ответ на вопросительный взгляд сверху. Так или иначе, Господи, в горе или в радости, в жизни или в смерти — одна в жизни любовь, и она — навсегда. И она — мое счастье. Наступила тишина. Эрик опять ссутулился за фортепиано, будто сама душа покинула его вместе с последним звуком его голоса. Снова казалось, что он упадет — лицом на клавиши. Его партнер оглядел зал. -Дамы и господа, это был дуэт анонимов, который от всей души желает вам доброго вечера! Эти слова будто разбудили публику. Все зааплодировали. Странно — как неполный крошечный зальчик может создать такую громкую овацию. Оказалось — может, если постарается. Осторожно сжал плечо Эрика, смешно, но расслабленные мышцы мгновенно натянулись под его пальцами, стали, как сталь. Эрик поднял голову и взглянул исподлобья, с раздражением, почти враждебно. «Что я — царь или дитя? ..» Резко встал, нетерпеливо отпихнул табуретку, развернулся к залу. С раздражением, но по — другому, недоверчиво, испытующе уставился на лица. Композитор с абсолютным слухом искал фальшь в хоре восхищенных голосов. Не находил. Сейчас они все говорили правду. Они восхищались им, они его любили. «Вот таким Вы мне больше нравитесь, мон камрад, »- ухмыльнулся широко и дружелюбно. Протянул руку. Не ожидал, что и партнер протянет свою. Крепко сжал ее и победным жестом поднял сцепленные руки над их головами. Какая — то девчушка, сидевшая за столиком с родителями, с горящим лицом порывисто бросила на подмостки розу из вазочки на столе. Розовую. Цветок упал под ноги к обоим выступавшим. Быстро наклонился, сцапал его, послал девчушке воздушный поцелуй и благодарную улыбку, сунул цветок Эрику, отступил и прокричал, указывая на него: — Аплодисменты Маэстро! — тоном, которого трудно было не послушаться. Аплодисменты усиливать было некуда, усилились одобрительные возгласы, люди начали вставать с мест. Шепнул на ухо своему аккомпаниатору, не переставая ухмыляться: -Это успех… Вы и правда Мастер, да притом великий! .. Эрик коротко поклонился — вот уж чего трудно было от него ожидать, — быстро спустился с эстрады и направился к выходу. Так стремительно, что никто не осмелился пытаться его остановить. Последовал за ним, попутно бросив деньги на столик и подхватив со стула плащ со шляпой. Выйдя в наружную темноту, не увидел его…Куда запропастился псих этот?! -Эрик… Вздрогнул, когда на плечи опустились длиннопалые ладони. Ну конечно, затаился у стены! В своем репертуаре. -Тише. Я здесь. — Неожиданный вы человек. Ну, как Вам вечер? — Они не видели меня без маски… — А голос — такая же неотъемлемая часть Вас, как и лицо. Почему Вы считаете его чем — то отдельным? .. Пауза. Похоже, задумался. -Я хотел проводить Вас до дома. Все — таки вино было довольно крепкое, а Вы неважно себя чувствовали в начале вечера. Пошли? -Спасибо. Пойдемте. Я сейчас в полном порядке, но непрочь еще с Вами поболтать. Я живу совсем рядом, в Оперном театре. — Прямо в самом театре? — Да. — и все, больше никаких пояснений. Ну и ладно, бедняга и так достаточно сегодня исповедовался. Вокально и прозаически. Дежа вю, опять дежа вю… Идти впрямь оказалось недалеко, что — то около квартала, а за разговором совсем незаметно. Говорили об Азнавуре, о тексте совместно сочиненной песни, об опере и эстраде, о ля — миноре и его оттенках, о хореографии, о детском альбоме скрипичных и фортепианных пьесок, который хорошо бы написать для обучения маленького Густава, сына Кристины, о том, как укротить расстроенное пианино, не имея ключа для настройки, и о других занятных вещах. О любви и смерти больше не говорили. Только когда почти уперлись в угол тускло, желтовато освещенного фасада Опера Попьюлер, легкомысленные барочные завитушки которого странно и невесело выглядели в этом нездоровом свете, Эрик сказал: — Мы пришли. Мне сюда. Спасибо за помощь. Я не ожидал ее, скажу честно. Немногие готовы помочь другому в трудную минуту вообще и мне –зная хоть примерно, кто я такой — в частности. Не сочтите за назойливость, но прошу Вас — если еще когда — нибудь будете в Париже, зайдите навестить «бедного, несчастного Эрика». — С удовольствием. Но только какого это бедного и несчастного? Этого Маэстро, у которого есть музыка и полно людей, которые им дорожат, например, сестричка Кристина, которая пишет такие чудесные письма? И цеховая солидарность, между прочим. Неужели Вы всерьез так думаете о себе- «бедный, несчастный»? — слегка хлопнул по костлявому плечу. — Да… И как мне, подскажите, Вас найти в этом огромном здании, кого спросить? — Ну, коли не знаете «бедного и несчастного», просите у билетерши место в пятой ложе на любой вечерний спектакль, а вместо платы за билет покажите ей мою визитную карточку и скажите, что приглашены Призраком Оперы. В ладонь легла желтоватая карточка с изображением оскаленного черепа и надписью: Эрик Призрак Оперы. ДЕЖА ВЮ. В этот же момент за спиной послышалось шипение шин и пронзительный гудок автомобиля, летящего во весь опор. Невольно обернулся. Улочка, выходившая на театральную площадь, была совершенно пуста. С недоумением обернулся к Эрику. Эрика на прежнем месте не было. Быстро взглянул в стороны, но тут прямо из стены, из серой кирпичной кладки, послышался тихий мелодичный голос: — Простите. Это была одна из моих чревовещательских штучек. Я не стал показывать Вам, как открывается потайная дверь. Не обижайтесь. Я еще раз благодарю Вас за все, за дуэт в особенности, и жду на любом спектакле в пятой ложе… Прощайте. — До встречи, Эрик, — растерянно сказал стене, вглядываясь в карточку, чтобы убедиться в реальности всего случившегося. Карточка начала расплываться перед глазами. Моргнул раз, другой… Не увидел ни карточки, ни собственных рук… Таю в воздухе… Как призрак… И проснулся. Уставился в потолок. Не глядя прихлопнул запевший в телефоне будильник. Однообразные, значит, сны и предсказуемые. Париж девятнадцатого века, незнакомец в полумаске…, а потом без нее… импровизированный концерт… Оперный театр… потайная дверь… «Эрик. Призрак Оперы». Приснится же! .. Встал, направился к ванной, незаметно для самого себя напевая: -Запомни их летящими, запомни их летящими… Да, и песенка давнишняя привиделась под видом свежесочиненной… Для комплекта… Но вот переход вверх и ля — минор в конце — это то, что надо! Пожалуй, вернуть «Запомни их» в репертуар? Соскучился я по ней… Но вот аккомпанемент, не обижайтесь, уважаемый Эрик, я, пожалуй, все — таки еще поправлю…