До несвиданья

      Вещи Вадима он разбирал в субботу. Своего стола у Вадима на кафедре не было: он там и появлялся-то не каждую неделю, готовясь к лекциям в офисе или дома. Лекции он обновлял не так уж часто, но это были лучшие лекции, что Артём прослушал за всё время учёбы на архитектурном. И не он один так думал. Может, дело было в том, что в отличие от некоторых преподавателей Вадим больше опирался на личную практику, чем на написанное в учебниках и методичках, а может, в том, что он приходил в университет не работать и зарабатывать, а учить. Зарабатывал он в другом месте — в собственном архитектурном бюро, а преподавал потому, что хотел передать знания и научить тому, чему семидесятилетние профессора, с девяностых не обновлявшие лекционный материал, научить не могли. До того, как Вадим девять лет назад сам пришёл в универ и предложил прочитать студентам спецкурс, архитектурно-строительный факультет был на самом деле строительным и готовил хороших инженеров — даже на архитектурном отделении. Будущим архитекторам прилежно преподавали сопромат, фундаменты и инженерное оборудование чуть ли не в том же объёме, что и всем остальным, а градостроительству, основам композиции, архитектурной эстетике, дизайну — тому, что делало архитектуру искусством, — времени уделялось мало, разве что ландшафтникам в этом отношении везло.       Вадим преподавал сам, уговаривал этим заняться сотрудников своего бюро и регионального проектного института — и даже доплачивал им, чтобы компенсировать скудную универовскую почасовку, добивался введения новых дисциплин и закупил оборудование для второго компьютерного класса, где теперь проходили лабораторные по компьютерным и графическим методам. Артём был рад, что пришёл на архитектурное отделение уже после того, как силами Вадима оно стало действительно архитектурным.       Табличка рядом с фотографией Вадима в вестибюле главного корпуса — косая траурная ленточка, букеты и несколько подтаявших нагнувшихся свечей, несмотря на то, что Вадим верующим не был, — ничего об этом не говорила. Годы жизни, кандидат архитектуры, профессор кафедры, директор, существенный вклад в развитие…       Артём стоял неподалёку. Входящие студенты редко шли сразу к раздевалке, в основном все сначала подходили к столу с букетами и портретом, посмотреть, кто умер. За их спинами в куртках, шубках, пальто, пуховиках то и дело мелькало спокойное и уверенное лицо Вадима. Фотография была сделана полтора года назад, для альбома к тридцатилетию факультета. Тогда всех перефотографировали, даже Артёма, хотя он только-только пришёл на кафедру. На стенде с фотографиями преподавателей, висевшем у входа на кафедру, до сих пор оставался тот снимок: Артём на нём был со своими проклятыми кудряшками, коротко остриженными только с боков и вьющимися надо лбом. Он избавился от них вскоре после того общего фотографирования. Вадим был против, ему кудряшки нравились, но Артём всё равно ходил в парикмахерскую едва ли не чаще, чем он, и стригся очень коротко, чтобы не дать волосам шанса завиться: стоило им отрасти хотя бы чуть-чуть длиннее положенного, и они скручивались в завитки, так что голова начинала напоминать крупный каракуль. Артём злился, пытался их выпрямить мокрой расчёской и обречённо тащился на следующий день в парикмахерскую, а Вадим, когда они валялись в постели или смотрели фильм, лёжа на диване, повторял рисунок завитков пальцем, выводя на голове Артёма бесконечные, перетекающие одна в другую спирали. Артём тряс головой и уворачивался, а Вадим прижимал его к себе и целовал — в затылок, в лоб, в виски — и шептал: «Обожаю тебя». Начиная с семи лет Артём регулярно проходил через циклы любви и ненависти к своим волосам: завитки то начинали казаться ему симпатичными и даже стильными, то жутко, до отвращения бесили, так что он даже в зеркало на себя не мог смотреть без раздражения, а старые фотографии вызывали стыд. На стенде Артём так и остался в русых кудрях, и он даже пару раз слышал, как изучающие стенд студентки хихикали: «Хорошенький какой! Лапусик!» Он опускал голову ниже и бегом проскальзывал на кафедру, быстро захлопывая за собой дверь.       Вадим на фотографии, наоборот, вышел очень представительным, старше и строже, чем в жизни. В жизни… Никакого «в жизни» уже не было. Только на фотографии.       Прождав минут с двадцать в вестибюле, Артём пошёл к лестнице на второй этаж.       На этот раз он не останется в стороне. Он пять лет стоял в стороне, и этих последних минут он не уступит. Не позволит лишить себя ещё и этого.       Он не боялся, что про него и Вадима расскажут. Ни эта ненормальная сестра, ни тем более жена этого не сделают. Его просто запугивали. Не станут они, едва похоронив, объявлять, что у известного всему городу Гордиевского, оказывается, был любовник, бывший его студент, который в сыновья ему годился. Сестра, когда звонила, и сама это понимала, а рассчитывала только на то, что Артёму совесть не позволит прийти. Но ему было плевать на совесть, именно сегодня, сейчас — плевать. Он пять с лишним лет делал всё, как просил Вадим, чтобы не ранить его родных и не портить репутацию, он и сегодня не собирался бросаться с рыданиями на гроб, но проститься с человеком, которого любил — до сих пор — он имел право. Они не могли бы быть вместе, даже если бы не было жены и детей, просто не могли, но любить Вадима и восхищаться им Артём мог. Пять лет с Вадимом были лучшим, что случилось с ним в жизни, и Артём не собирался этого стыдиться, он должен был проститься и поблагодарить за всё, что Вадим сделал для него и что дал.       Он сразу нашёл взглядом жену Вадима. Он не раз видел её на фотографиях и очень мельком в офисе, а красно-рыжее, глянцевое, словно лакированное дерево, каре под полупрозрачным чёрным шарфом, делало её узнаваемой, даже если потемневшее и опухшее лицо казалось мало похожим на виденное на снимках. Возле неё стояла девушка на вид чуть помладше Артёма и женщина с мягким широконосым лицом, наверное, та самая сестра. Слева от жены с несгибаемо прямой спиной сидел старый профессор Гордиевский, отец Вадима.       Артём решил не смотреть ни на кого из них, когда подойдёт ближе. Очередь на прощание была короткой — все, кто хотел, уже прошли, пока Артём метался по фойе, — и двигалась быстро. Родственники, казалось, кивали подходящим и принимали соболезнования автоматически, не видя и не узнавая, и Артёму легко удалось проскользнуть мимо них.       Он не стал дожидаться окончания церемонии: попрощался и сразу ушёл. На выходе из зала его поймала вездесущая Яна:       — Слушай, я на кафедре часть вещей убрала, ну, кружка там, книги, всё такое… И ещё бумажки какие-то остались, папки, диски всякие. Знаешь ведь где. Посмотри, а? Выкинуть, наверное, всё, но вдруг что-то нужное попадётся. Ты в его делах лучше меня разбирался.       Артём пообещал прийти в понедельник, но не утерпел — пришёл в субботу. На кафедре почти никого не было, а на время пар вообще остались только они с Яной. Она по субботам не работала, но пришла что-то распечатать, а потом засела за какими-то бумажками, которые ей в пятницу положили на стол уже после ухода.       — Сейчас, что ли, сделать всё? — бормотала она, перекладывая листы. — А то в понедельник задёргают. Хосспади… Ну что они там понаписали! Ос или от, кэ, тэ… Ос — и всё. Основы, что ли? Придётся старый приказ искать…       — Давай посмотрю, — предложил Артём, который только вошёл и разматывал шарф, стоя в углу возле шкафа. — Что там?       — Да приказ переделываем… Дипломников Гордиевского раздавать кому-то надо. Курсовиков даже не смотрели ещё.       Странное чувство — наблюдать, какой поток дел и бумаг породила смерть Вадима, как спешно и деловито латались дыры, оставшиеся после его ухода, как жизнь заполняла образовавшуюся пустоту. А Артём, наверное, ещё не осознал произошедшее до конца. Ему иногда, лишь иногда, как вчера после разговора с Яной, становилось больно, но потом всё успокаивалось, возвращалось на свои места. Так с ним иногда бывало после сессии, когда за последние недели настолько привыкал учить, чертить, зубрить, считать по восемнадцать часов в сутки, что в первые дни каникул постоянно срывался с места, не понимая, чего это он вдруг расслабился и смотрит телевизор вместо того, чтобы опять зубрить-чертить… Его ещё пару дней после последнего экзамена тащило вперёд инерцией сессии, так же, как сейчас тащило инерцией жизни, и приходилось напоминать себе, что Вадима нет, он больше не позвонит, не придёт, не обнимет его в постели, не прижмётся сзади своим угловатым тяжёлым телом.       Артём посмотрел на пакет из «Магнита», куда Яна уже сложила личные вещи Вадима, и на небольшую стопку книг, снятых с полок. Вадим принёс их из дома, чтобы показывать студентам на лекции. Рядом лежали три толстые папки с наклейками на корешках: «Гордиевский В.С. Лекции. Учебные планы», «Гордиевский В.С. Студенты» и просто «Гордиевский В.С.».       В первых двух папках не было ничего интересного: половина осталась тому, кто будет Вадима замещать, четверть ушла в мусорное ведро, четверть он отдал Яне — на кафедре пригодится. Из третьей папки можно было выкидывать почти всё. Там лежали в основном методички других вузов, брошюрки и аккуратно разложенные по файликам А5 диски с конференций и выставок, на которые Вадим постоянно ездил, вырванные страницы из журналов, со статьями, которые показались интересными, — в общем, всякая ерунда. Самым последним в стопке был большой тёмно-синий конверт. Вадим проколол в нём отверстия дыроколом по той стороне, где был клапан, так что, чтобы открыть, конверт нужно было снять с колец. Артём только расщёлкнул их, как над ухом прозвучал голос неслышно подкравшейся Яны:       — Ты тут пока сидишь?       — Нет, я всё уже, ухожу, — вздрогнул Артём. — А что?       — Посиди пока, а? Я покурить выйду. Ну, чтобы мне дверь туда-сюда не закрывать.       — Посижу, конечно.       Когда Яна ушла, Артём вытащил из стопки книг одну, «Архитектуру птиц и насекомых», и сунул в свою сумку. Вадим купил её на конференции в Чикаго, куда они ездили вдвоём. На самом деле там были ещё двое сотрудников бюро, но сразу после конференции они улетели назад, а у них с Вадимом впереди ещё были Милуоки, Детройт, Филадельфия и Нью-Йорк. И несмотря на то, что Вадим повёз его смотреть построенные там здания, отлично спланированные кварталы и продуманную инфраструктуру, а по Нью-Йорку они вообще все два дня ходили в обществе перебравшегося в США из Киева доктора архитектуры, который зарабатывал на жизнь специализированными экскурсиями для тех, кого профессионально интересовала нью-йоркская застройка, для Артёма это стало самым настоящим романтическим путешествием. Они мало того что каждую ночь занимались сексом и спали рядом до самого утра, так ещё и днём могли ходить вместе, держаться за руки, смотреть друг на друга так, как им хотелось бы, — в этих высоких серо-стеклянных городах, где их никто не знал.       Иллюстрации и фотографии из «Архитектуры птиц и насекомых» Вадим показывал студентам на лекциях. Это было очень на него похоже… Даже сугубо технический предмет он преподавал так, что студенты слушали его едва ли не с раскрытыми ртами, словно блокбастер смотрели, он рассказывал истории, приводил необычные примеры, пояснял на случаях из собственной и чужой практики, приносил альбомы и книги, которые, казалось, никак не были связаны не то что с темой лекции, но даже с преподаваемым предметом вообще. Особенно Артёму нравились его занятия по экономике архитектурного проекта. Вадим вёл её только у двух групп, а в других такие же или сходные предметы преподавали тётеньки с кафедры экономики, и студенты поголовно считали всё это скучной тратой времени.       Артём вдруг вспомнил, как Вадим пришёл к ним на вторую лекцию с большой детской книжкой «Город добрых дел» и что-то объяснял по ней. Естественно, он мог найти более подходящий и более серьёзный наглядный материал, но те объяснения на котах и поросятах запомнились Артёму надолго. «Город добрых дел» лежал в той же стопке, в самом низу, Артём провёл пальцем по потрёпанному корешку и улыбнулся — впервые за последние четыре дня.       Когда Яна вернулась, Артём показал ей, куда какие документы нужно убрать и кому передать:       — Из этой папки, — Артём показал на последнюю, — можно всё выкидывать. Там в основном картинки и реклама, ничего важного.       Он заметил позабытый синий конверт и снял его c колец. Яна рядом шуршала бумажками и опустошала файлы-вкладыши — они на кафедре всегда были в дефиците, не отправлять же в мусорку.       В конверте лежало несколько разных по размеру листков. Вадим редко писал от руки, и Артём, наверное, впервые за всё время видел такой большой объём текста, написанный мелким, круглым, словно нитка синих бусин, почерком Вадима.       Первый из листков был выдран из блокнота с выставки «Hi-Tech Building». Вадим ездил на неё этой осенью.       «Дорогой мой мальчик! Мой любимый мальчик! Я знаю, что ты никогда это не прочитаешь, потому что я никогда не покажу это никому, даже тебе. Тем более тебе. Я кажусь себе таким сентиментальным и жалким сейчас, когда пишу это. Я столько раз пытался рассказать тебе о своих чувствах, о том, как они изменили меня, но, мне кажется, ты всё равно не понял и сотой доли того, что я хотел тебе объяснить. Я хочу, чтобы ты знал. Я люблю тебя бесконечно, безумно.       Я хочу попросить прощения за то, что испортил тебе жизнь…»       Артём, не дочитав, дрожащими пальцами вложил листок обратно в конверт, а потом засунул всё в рюкзак, к книге.       — Я пойду тогда, Ян! — объявил он.       Он не мог читать это здесь. Лучше подождать до дома, а там…       Рюкзак, когда Артём закинул его на плечо, казался тяжёлым, и Артёму мерещилось, что он спиной, лопатками, позвоночником ощущает не только жёсткий кирпичик книги, но и тонкий шуршащий конверт.       Книга была его наследством.       Артём иногда думал о том, как теперь будут делить оставленное Вадимом. Кому-то отойдёт квартира, кому-то дом за городом, кому-то дача под Дивноморским, а кому-то самое дорогостоящее — бизнес. Артём знал, что ему не достанется ничего. Поверенный не пригласит его, как в американских фильмах, на оглашение завещания и не прочитает какую-нибудь невероятно трогательную строку, вроде «Артёму Данилову, моему любимому мальчику, я оставляю…». Тут фантазия Артёма покидала. Вадим мог бы оставить ему что-то из своего коллекционного фарфора, или любимую ручку, или любимые виниловые записи. Проблема была в том, что к собиранию фигурок пристрастилась и жена, это стало их общим хобби, у Вадима не было любимой ручки, а винил он привёз в квартиру Артёма уже давным-давно… И нет, проблема была даже не в этом, а в том, что Вадим ничего бы ему не оставил, никаких завещанных ценностей, никаких улик…       У Артёма дома было много вещей, подаренных или просто оставленных Вадимом, но он хотел чего-то другого, полученного после смерти, аналога наследства. Чего-то, что было куплено Вадимом для себя, принадлежащего ему. Стащить с кафедры книгу было поступком глупым и детским, как там было написано — «сентиментальным и жалким», но Артёму это было нужно. Любая малость, любая кроха… Взять её, сохранить, урвать у тьмы…       А эти письма… Артём представить себе не мог, что Вадим писал ему, хотя слова напоминали те, что он не раз от него слышал. «Я испортил тебе жизнь». Это было то, что не отпускало Вадима, он называл себя Кощеем, присосавшимся к Артёмовой молодости, повторял, что Артём тратит на него лучшие свои годы при том, что сам он ничего не может предложить ему взамен, кроме тайных встреч. Артём так не считал, он думал, что это как раз ему нечего предложить такому человеку, как Вадим Гордиевский. Молодость, симпатичное лицо, хорошая фигура и даже дурацкие кудряшки, которые Вадиму нравились, — всё это было настолько неуникальным, легко доступным с любым другим, что не стоило принимать во внимание; в отличие от него самого, Вадим с его умом, харизмой, эрудицией был тем, кого нельзя, невозможно никем заменить. «Думаешь, мне будет лучше, если ты отсосёшься?» — смеялся Артём. «Если я отсо… что?» — Вадим улыбался, зная, что в вопросе Артёма был ответ: нет, не лучше. А потом он сдвинулся на кровати пониже, наклонился и, обхватив пальцами мягкий, расслабленный член Артёма, втянул его в рот. Артём приподнялся на локтях, чтобы лучше было видно. Член во рту Вадима твердел, а Артём всё ещё с трудом верил в то, что Гордиевский, на которого он когда-то со своего места в самом низу амфитеатра взирал с уважением и восторгом, граничившим с благоговением, сейчас отсасывал ему.

***

      Квартира у Артёма была небольшой, но новой и в самом центре, недалеко от университета. Она появилась благодаря Вадиму. Артёму досталась от деда двушка-хрущёвка на окраине в районе кирпичного завода, он её продал и, добавив, купил новую двушку у бюро Вадима. Строительные компании время от времени расплачивались с ним за проекты квартирами, причём отдавали по цене сильно ниже рыночной. Вадим, вернее, его бюро частично отремонтировало квартиру: сделало электрику, разводку труб и чистовую отделку стен и потолков, а потом продало за те же деньги Артёму.       Он даже войти в свою квартиру не мог, не вспомнив о Вадиме.       Артём не бросился читать письма сразу же. Он положил их на рабочий стол и пошёл в спальню переодеваться. Потом заварил себе чай, поставил разогреваться обед, полистал «Архитектуру птиц и насекомых» и нашёл ей место на полке.       Читать письма было страшно, и даже страшнее становилось, когда Артём думал о том, что их мог прочитать кто-то другой или, ещё хуже, просто выкинуть. Тогда бы он никогда, никогда, никогда не узнал о том, что писал ему Вадим.       Мой любимый мальчик… Артём не помнил, чтобы Вадим так когда-либо говорил, это не было на него похоже. Он не любил прозвищ и, может, всего пару-тройку раз называл малышом, но обычно просто Артёмом. И ещё шлюхой — в постели.       Артём принёс в спальню чашку чая, забрался на кровать и открыл конверт. Листков было всего три. Артём начал с того, которое уже до середины прочёл в универе. С самых первых строк. У него защипало глаза, и буквы, слегка двоясь, складывались в тревожные и наполненные тягостной нежностью слова.       «...хочу, чтобы ты знал. Я люблю тебя бесконечно, безумно.       Я хочу попросить прощения за то, что испортил тебе жизнь. Я жалею об этом, я как будто сошёл тогда с ума. Ты не представляешь, как мне было страшно, как я боялся. Преподаватель и студент — это даже хуже, чем с коллегой по работе.       Я прошу твоего прощения. Мне жена посоветовала. Смешно. Она ходила на какие-то тренинги для женщин, там рассказали про такую практику: если не можешь разрешить с кем-то конфликт, если твои слова не доходят, их отказываются воспринимать, попробуй написать письмо, его не нужно отправлять, только написать. Я решил попробовать, потому что я не знаю, что ещё мне сделать.       Я готов пробовать всё что угодно, я, кажется, просто схожу с ума. Я готов пойти к гадалке, к экстрасенсу, к кому угодно, если он только сможет что-нибудь сделать».       Артём нахмурился, всё ещё не понимая, о чём шла речь, и перевернул листок.       «Не знаю, какие можно привести доводы. Ты не хочешь меня слушать, но даже если бы хотел, мне нечего сказать, кроме того, что я безумно люблю тебя. Я никогда и никого в жизни не любил так, как тебя».       Опустив на пару секунд листок, Артём зажмурил глаза. Он не мог это читать. Он чувствовал, что что-то приближается, что эти три листка — не то, чем показались сначала. Как во время грозы: сначала видишь молнию, и лишь потом грохочет гром. Артём уже увидел молнию, оставалось дождаться сотрясающего всё до основания удара.       «Я скучаю, я места себе не нахожу. Мне некому рассказать, ни одного человека нет, кому бы я мог рассказать, я пишу на бумажке, как сумасшедший. Пожалуйста, вернись! Прости меня, прости, прости, прости! Я надеюсь, что ты как-нибудь, каким-то чудом услышишь меня. Захар, пожалуйста, дай мне всё исправить».