До несвиданья

      Это был не самый лучший способ провести солнечный субботний день, но Артём решил разобрать кое-какие вещи, оставшиеся после Вадима, и выбросить ненужные. Это надо было сделать давно, но Артём знал, что за каждой потянется нить воспоминаний, и всё новые, как бусины, будут нанизываться на неё. Безопаснее было не шевелить, не трогать и не сметать пыль, которая постепенно затеняла и укутывала чистые, до боли яркие краски.       Первым он поставил к двери большой пакет, куда в первые же дни сложил всю одежду Вадима — он не мог видеть её в шкафу рядом со своей. Он не знал тогда, что делать с ней дальше, просто сложил и убрал поглубже; теперь уже знал — просто выкинет. Это было самым лёгким делом: полиэтилен был капсулой, заключавшей в себе прошлое, которое не придётся ворошить перед тем как выбросить. С травяным чаем, сахарозаменителем, каким-то особым уксусом и прочими коробочками и баночками на кухне было сложнее; они за три с лишним месяца оттеснились в задние ряды на полках, почти забылись, но теперь их нужно было доставать и тоже отправлять одну за другой в мусорное ведро.       В середине дня Артём сделал долгий перерыв, пообедал, сходил в бассейн, посидел в кафешке, вернувшись домой, посмотрел файлы, которые от Столярова прислали по намечающемуся на зиму проекту. Артём всерьёз пока ни за что не брался — хотел спокойно, ни на что не прерываясь, поработать пару месяцев над диссертацией, которую пока толком не начал писать, застряв на стадии сбора материалов, а с сентября вернуться и к преподаванию, и к проектированию. Денег пока хватало: Вадим всегда делал очень хорошую оценку, и, хотя Артём боялся, что после его смерти вдова-главбухша может зажать оплату, ничего такого не произошло.       После ужина он взялся за журналы, блокноты и книги. От блокнотов становилось особенно грустно. Артём, полистав с пару минут заполненные набросками Вадима страницы, подошёл к стеллажу с пластинками и начал их перебирать. Винил в основном был старым, и даже если надписи на боковинках были, то обычно оказывались стёртыми. У родителей Артём взял буквально с десяток дисков, с ними его вкусы очень разнились; Артём не мог представить, при каких обстоятельствах он стал бы слушать Ротару или Толкунову. Самыми любимыми были те пластинки, что отдал Вадим. Себе он оставил классику, блюз и джаз, остальное привёз Артёму: «Тебе нравится, а у меня пылится». Ещё они ездили на дачу к родителям Вадима, и там на чердаке лежал целый чемодан пластинок. «Это от дяди осталось. Я кое-что забрал себе, но в основном не в моём вкусе». Дядя, Михаил Гордиевский, был дипломатом, выпускником МГИМО. Начинал работу он где-то в Латинской Америке, потом, когда карьера пошла в гору, работал в дипмиссиях в Европе. Оттуда он и привозил записи. В конце семидесятых он, ещё совсем не старым, умер от инсульта; детей у него не было, а вдове пластинки, видимо, не были нужны. Артём тогда забрал себе чуть ли не четверть того, что лежало в чемодане. Он взял бы и больше, но было неудобно, и он чуть ли не над каждой записью долго размышлял, в мыслях мечась между желанием спасти пластинку с дачи и ощущением, что разграбляет чужое.       Артём задержался подольше на записях «The Rolling Stones». Чуть ли не с каждой была связана какая-то история, не его, а история Гордиевских. Вот эту пластинку в красно-оранжевом конверте дядя Вадима раздобыл с большим трудом. В Штатах её выпустили с фотографией, на которой полиция избивала участника чикагских протестов шестьдесят восьмого года, и часть радиостанций вообще отказалась выпускать скандальную композицию в эфир. Михаил Гордиевский, работавший тогда атташе в Великобритании, через каких-то знакомых среди продавцов дисков сумел заполучить один экземпляр, чтобы в советской прессе появились фотографии и статьи про то, как в капиталистических странах угнетается свобода слова и подавляются протесты. Вадим не знал, была ли напечатана та самая статья, но пластинка до сих пор хранилась — сначала в квартире Гордиевского-старшего, потом на его даче, а сейчас оказалась у Артёма, который появился на свет едва ли не через тридцать лет после выхода записи. Такие истории были не у каждой пластинки, лишь у некоторых. По соседству с оранжевой «Street Fighting Man» стояли сразу две «She's a Rainbow»: одну Михаил Гордиевский купил себе, другую — сотруднице МИДа, которая ему нравилась. Женился он рано, ещё на четвёртом курсе, на дочери «нужного» человека. Та девушка подарок не приняла.       Артём снова испытывал то странное преступное чувство, которое пронизывало его отношения с Вадимом: он ворует, слишком близко подходит к чужим жизням и семье, примеряется к её истории, традициям и обычаям и присваивает их, как присвоил историю той оранжевой пластинки. Её Вадиму рассказал отец, и Артём был уверен, что ни жена Вадима, ни дочь никогда её не слышали. Семейное предание Гордиевских каким-то образом отошло к нему. И многое другое, что Вадим не мог передать детям, тоже доставалось Артёму. Вадим рассказывал, как, от кого и чему он учился, многое правил в его проектах, объяснял, в чём ошибка и как её устранить, где прибавить основательности, а где лёгкости, как органично вписать здание в уже существующую застройку и как, наоборот, сыграть на контрасте. Дочь Вадима училась в МГИМО, как когда-то дядя, и была ближе к московскому клану Гордиевских, чем к отцу и деду. Артём думал, что, наверное, в нём Вадим нашёл второго ребёнка, мальчика, который, как и он сам, любил строить домики.       Выбрав «Paint It Black», Артём поставил пластинку, смешал текилы с апельсиновым соком, сделав упрощённую версию «Маргариты», и уселся в кресло. Он взял следующий блокнот: там были рисунки из Штатов, вперемешку сделанные Вадимом и им самим. В этом что-то было — рисовать в одном блокноте, какая-то особая близость, открытость, доверие… Артём сделал ещё пару быстрых глотков, чтобы прогнать воспоминания.       Запись «Роллингов» слегка потрескивала и шуршала. Было вообще удивительно, что она играет после того, как десяток лет хранилась на неотапливаемом чердаке. Слова иногда бывало сложно разобрать, но Артём знал их наизусть. «I see a red door and I want it painted black…»       Он не понимал, почему не вспомнил об этой композиции раньше: она так просто, логично и очевидно подходила к тому, что чувствовал он — и к тому, что мир утратил цвет, а там, где не утратил, цвет раздражал и упрекал; и к ожесточённому равнодушию, с которым он принимал эту беспросветность; и даже к уверенности, что чёрное облако рассеется. Но пока он жил в ней, в этой слоистой тьме, где перемежались одинаково горькие обида и чувство утраты.       Артём налил вторую порцию того же самого. Он знал про коварство этой смеси: текила хорошо маскировалась апельсиновым соком, и можно было очень качественно нахрючиться обманчиво слабеньким коктейлем, но это, пожалуй, было именно то что нужно. Он допивал уже и этот стакан под в пятый или шестой раз заведённую «Paint It Black», когда в дверь позвонили. Именно в дверь, а не в домофон.       В глазок Артём увидел чёрную мужскую фигуру, едва различимую на фоне общей серой темноты. Он в который раз выматерил руководство ТСЖ, которое в целях экономии электроэнергии поставило везде сенсорные включатели. Они на движение и звук срабатывали через раз, а сработав, часто снова гасили свет через десять секунд. Артём так и вглядывался в тёмную фигуру, не решаясь открыть. Он никого не ждал и не знал никого, кто пришёл бы к нему, не предупредив заранее.       Пока он тупил за дверью, позвонили ещё раз.       — Кто это?       — Захар, — голос было еле слышно.       — Чего тебе надо? — крикнул Артём.       — Просто поговорить.       Артём открыл дверь и встал на пороге, всем видом давая понять, что пускать в квартиру он никого не намерен.       — О чём поговорить?       От щелчка замка наконец-то вспыхнул свет на площадке. Захар, немного смущённый, без своего обычного самоуверенного, граничащего с наглым вида, казался потерянным и другим.       — Я хотел извиниться… за тот раз. В «Ангаре». Я тогда… Короче, на трезвую голову я бы этого не сделал.       — На трезвую голову ты бы и извиняться не пришёл, — усмехнулся Артём: взгляд у Захара был пьяным.       — Я ещё кое-что сказать хотел. Пустишь?       — Нет, говори здесь.       — Я тогда соврал тебе, насчёт Гордиевского. И мне как-то… ну, вроде стыдно.       Артём распахнул дверь шире:       — Проходи.       Захар вошёл в прихожую, осмотрелся, поймав своё отражение в дверце шкафа, прислушался — в комнате всё ещё играли «Роллинг Стоунз».       — Слово «Гордиевский» — это такой пароль? — заговорил он, вскинув голову. — Открывает все двери в твоём доме.       Музыка стихла, и Артём, равнодушно посмотрев на Захара, произнёс:       — Молодец, сумел меня задеть. Давай я сделаю предположение, что тебе слово «Гордиевский» напоминает о том, что ты ради оценки трахался с преподом на тридцать лет себя старше. Ничья?       Захар посмотрел на него немного удивлённо:       — Хорошо, ладно. Вообще-то я, — Захар начал снимать кроссовки, — не за этим пришёл.       Артём развернулся и пошёл в комнату.       — Как ты узнал адрес?       — От твоих студентов. Не скажу от кого.       — Считай, что сказал. Ко мне только трое домой приходили.       Артём остановился возле комода, на крышке которого стоял старый проигрыватель, и снова поставил иглу на начало.       — Не проще там включить? — Захар, тоже вошедший в комнату, указал на стереосистему.       — Не проще, — отрезал Артём, отходя к креслу и одним глотком допивая оставшееся в стакане. На дне была почти одна текила. — Что ты там хотел рассказать?       — Не знаю, как объяснить, — Захар без приглашения уселся на диван, сдвинув в сторону пару блокнотов. — Я ненавидел Гордиевского. Ненавижу. И меня бесило, что ты бегаешь с этими его писульками. Что знаешь, что он изменял, а тебе всё равно, — Захар глядел прямо перед собой немигающими, слепыми глазами и говорил так, словно это были заученные наизусть слова, и он не понимал их значения. Он машинально расстегнул оба манжета на клетчатой рубашке и начал закатывать рукава к локтям, открывая свою бесконечную татуировку. — Я, наверное, хотел, чтобы ты тоже его ненавидел, чтобы понял, какой он был гнидой. Поэтому и соврал. Он не говорил такого… Что ты ему надоел, но бросить жалко, и что ему просто удобно. Правда. Мне теперь веры нет, я понимаю, но он правда такого не говорил. Это я придумал, чтобы тебе было… ну…       — Больно? — Артём в упор смотрел на Захара, думая, что тот сейчас опустит глаза, но Захар глядел открыто и смело.       — Извини. Мне потом было от этого плохо, реально плохо, — Захар прекратил наконец теребить свои рукава, сжал руки в замок между широко расставленных коленей и добавил: — Тебе, наверное, тоже.       Артём только пожал плечами: он не желал исповедоваться перед Захаром.       — Он мало про тебя говорил. Ну, понятно... — голос Захара теперь звучал немного просительно, будто он оправдывался. — Но про тебя он говорил только хорошее…       — Там про это было написано, — вдруг сказал Артём, опускаясь в кресло.       — Где? — нахмурился Захар.       — В тех письмах. Ты зря их не прочитал. Там было написано, что я ему очень дорог, но он бросит меня, бросит жену, если ты согласишься вернуться. Для него даже она ничего не значила, а я и того меньше, — Артём потёр рукой лоб, пытаясь отогнать подступавшую головную боль. — А мне он сразу сказал, что жену никогда не бросит.       — Наизусть ты их, что ли, выучил? Эти письма…       — Не наизусть, — Артём потянулся к стакану, даже поднёс ко рту, только в этот момент сообразив, что он был пуст. — Прочитал несколько раз, запомнил.       Захар ничего не отвечал, сидел и смотрел в пол. Артём хотя и понимал, что надо сейчас сказать что-то вроде: «Если на этом всё, уходи», тоже молчал и рассматривал татуировку на руке Захара. Тот провёл ладонью от запястья до локтя, словно прикрываясь от слишком внимательного взгляда.       — Долго такое делать? — сказал вдруг Артём.       — За два года сделал вот так, — Захар обозначил ребром ладони место, до которого доходил рисунок. — Хотел ещё выше, чтобы плечо закрыло, но пока денег лишних нет.       — Ты же работаешь, вроде…       — Там не особо много платят. За квартиру отдашь, за всякое такое…       — А другие татуировки есть?       — Ага, вот тут, — Захар положил руку на самый низ живота, на молнию джинсов.       — Серьёзно?       — Хочешь проверить? — Захар, не убирая руку с того места, где был бы сейчас его член, если бы стоял, встал с дивана и сделал пару шагов к Артёму.       Он остановился прямо напротив него, подойдя вплотную, так что его живот оказался как раз на уровне глаз Артёма. Рубашка была расстёгнута, а белая майка или футболка под ней была очень узкой, плотно натянутой, так что Артём видел, как подрагивают напряжённые мышцы.       Он следил за каждым движением Захара, за каждым его вдохом, а в голове вертелось: «Какого хрена? Ну какого хрена?!» Клапан на ширинке слегка оттопырился, и стали видны матовые крышечки болтов, но Артём не мог понять, оттопыривается тут потому, что Захар прогнулся в поясе и выпятил это место, или потому, что у него встало.       Захар, пристально, с вызовом глядя на Артёма, произнёс:       — А вот про другое я не врал. Я бы посмотрел, как ты отсасываешь.       — Иди на хуй, — со сладенькой и издевательски доброжелательной улыбкой посоветовал Артём.       — В чём дело? Ты же берёшь у первого встречного…       — Я бы у тебя взял, если бы ты был первым встречным. К сожалению, мы с тобой знакомы.       — Не близко… — Захар втиснул колено между ногой Артёма и подлокотником кресла, сначала одно, потом второе.       Пару секунд ширинка Захара маячила у Артёма прямо перед лицом, потом Захар наклонился и притиснулся к Артёму всем телом. Тот сидел в кресле словно окаменевший и не мигая смотрел на трущегося об него Захара.       Тот пытался обхватить его, но Артём упёрся руками ему в грудь, не давая прижаться по-настоящему плотно.       Музыка внезапно смолкла, но пластинка ещё какое-то время крутилась, тихо шурша и потрескивая. В наступившей тишине было хорошо слышно быстрое и шумное дыхание, резкие вдохи-всхлипы, даже звук трения джинсов Захара об обивку кресла.       — Не надо, — Артём сглотнул и поднял на Захара глаза. — Ты же понимаешь, что я…       — Что ты от такого возбуждаешься? — переспросил Захар.       — Что я могу ответить. Не боишься?       — Отвечай, — пальцы Захара ощупывали тело Артёма под тонкой домашней футболкой, немного неуверенно и дёргано, словно Захар примерялся к мужскому телу, к твёрдости и сухости мышц и другим, непривычным, не таким плавным изгибам. — Отвечай, ну?       — Тебя же тошнит от такого… От таких.       — Меня тошнило от Вадимки, а ты… другое дело.       Артём сделал то, что, как он думал, заставит Захара убраться: обхватил его за шею и заставил склониться к своему лицу. Захар, хотя и тёрся об него бёдрами и гладил, ни разу не прикоснулся губами не то что ко рту, даже к щекам или шее. Артём почувствовал, как мышцы под ладонью натянулись и напряглись: Захар не сопротивлялся в открытую, но наклоняться явно не хотел. Тогда Артём сам потянулся к нему, не переставая давить рукой. Другой он убрал волосы, спадавшие Захару на лицо, и провёл языком по скуле, почти от самого подбородка до виска. Он старался, чтобы движение вышло как можно более вульгарным, грязным, потаскушечьим, хотя солоноватый вкус, смешанный с ароматной горечью лосьона после бритья ему понравился, и в самом конце этого дешёвого порнушного движения захотелось просто прижаться губами к гладкому, тёплому виску, где под его языком только что стукнула жилка.       — Вкусно? — выдохнул Захар, прижимаясь к Артёму теснее, потому что его больше не отталкивали.       Артём неопределённо хмыкнул и отвернулся.       — Слезь с меня.       — Почему? Тебе ведь нравится, — Захар чуть откинулся назад и посмотрел вниз. — У тебя стоит.       — Потому что тебе моё «стоит» страшно задеть.       Захар облизнул губы — раскрасневшиеся и влажные, хотя никто к ним не прикасался, — а потом прикусил нижнюю. Вот про что писал Вадим… Острый белый край вдавливался в податливую, спелую плоть, разгорячённо красную, отчего жестковатое серьёзное лицо приобретало невыносимо юный, задумчивый и переворачивающий что-то внутри вид.       — Но ты ведь хочешь?       — Почему бы мне не хотеть? Ты симпатичный, — Артём снова выставил вперёд ладони, словно обороняясь от налегавшего на него Захара, — у тебя красивое тело. А то, что ты отымел моего любовника, придаёт ситуации… остроту. Думаю, что тебя возбуждает примерно то же самое, только с другой стороны. А теперь уходи.       Захар выпрямился и посмотрел на Артёма внимательно, изучающе, будто впервые видел:       — Я с первого раза понял, что ты больной на всю голову.       Артём усмехнулся и с презрительно-равнодушным видом приподнял брови: мне по барабану, что ты там понял.       Глаза у Захара яростно и едва ли не обиженно блеснули, он рванулся вперёд и накрыл ладонью хорошо заметный под тонкими шортами член Артёма, обхватил его и надавил. Артём смотрел на него всё так же равнодушно, как будто не чувствовал ничего.       — Уходи.       Захар отдёрнул руку и спрыгнул на пол.       Быстрым движением, так что Артём даже не успел отклониться, Захар провёл по его волосам, которые за прошедшие месяцы успели отрасти на пару сантиметров.       — Так тебе лучше.       Артём слышал, как Захар в прихожей надевал кроссовки, дёргал за крутилку замка, пытаясь разобраться, как дверь открывается, а потом ушёл, звонко ею хлопнув. Он посидел ещё с пару минут, чтобы успокоиться: когда Захар положил ему руку на член, в паху всё свело от предвкушения и напряжения, ягодицы сжались, и в голове у Артёма была одна мысль: почувствовать эти пальцы на своём члене кожа к коже, без двух слоёв ткани между, или, ещё лучше, у себя в заднице. У Захара были крупные руки, не какие-нибудь короткопалые, ладонь лопатой, а просто крупные и широкие. Артём подумал, что даже два таких пальца растянут его сильно, почти как член…       Он согнулся в кресле… Между ног как будто кто-то трогал, так там было тягуче приятно.       — Да блядь! — Артём вскочил с кресла и ушёл в прихожую запереть дверь.       Успокоиться не получалось — зря он после того случая в «Ангаре» никуда больше не ходил и никого не снимал.       На кухне Артём увидел оставленную на столе бутылку текилы. Он схватил одну из сувенирных стопок, стоявших на боковой полочке, выдул пыль и налил почти полную.       Мягкое, но всё равно чуть не выбившее слезу жжение в горле заставило наконец уняться другое жжение, в яйцах и в члене.