До несвиданья

      Он звонил Артёму каждый день, иногда не по разу, а приезжал лишь однажды, когда привёз из дома вещи. С утра, до работы, ехать не было смысла: Артём не мог выйти, потому что были процедуры и обход врача, и Захар оставлял ему на посту передачи; в часы приёма Захару надо было быть на работе, а в семь вечера двери в отделение закрывали. Приехать до семи из Скобеевки у Захара не получалось: он должен был там быть как минимум до шести, потому что давно уже обещал, что как только закончится сессия, выйдет на полный рабочий день, а добраться до больницы быстро не получалось. Ехать насквозь через весь город и вечерние пробки вообще было делом бессмысленным, и даже если гнать по объездной, то он вряд ли бы сумел приехать в больницу раньше, чем без десяти семь. Да и в шесть вечера его никто не торопился отпускать… Конечно, Захар бы выкрутился: ему всё равно почти каждый день надо было ездить в городской офис хотя бы для того, чтобы отрепортиться и поучаствовать в конференц-звонках — в Скобеевке интернет работал с грехом пополам, и о звонках оттуда вообще можно было забыть.       Да, он придумал бы способ, если бы Артём хотел его видеть. Сначала Захар думал, что всё дело в том, что Артёму тяжело спускаться по лестнице, и он поэтому пытается увильнуть от посещений, но потом, когда тот сказал, что ходит уже без проблем, ничего не изменилось. Его не ждали. Артём не говорил прямо: «Не приезжай», но всё было и так понятно.       Захар пока не решался настаивать: думал, что проще будет поговорить, когда Артёма выпишут. В одном из первых телефонных разговоров Артём упомянул, что ему сказали рассчитывать недели на две на койке. Захар решил их переждать: и Артём должен был успокоиться, и отец вернуться — Захар думал поговорить с ним, хотя от мыслей об этом становилось страшновато. Он не представлял, как заговорить о таком глядя ему в глаза, даже несмотря на то, что отец откуда-то — они с Артёмом так и не смогли понять откуда — всё уже знал. Но куда больше, чем сам разговор, Захара волновали его последствия: что сделает отец, если поймёт, что он не собирается ему уступать? Захар не боялся, что его в очередной раз оставят без денег, были вещи и серьёзнее: отец, который через знакомых отмазал его от армии, мог через тех же знакомых натравить на него военкомат, но это можно было пережить, а вот если он в отместку решит пойти ещё дальше с Артёмом... Захар не знал, что с этим делать. Действовать теми же методами — против отца? Обращаться в полицию? Бежать?       В пятницу вечером дозвониться до Артёма Захар не смог. Он хотел договориться насчёт субботы: когда лучше приехать, что привезти…       В субботу утром телефон был по-прежнему отключен, но Захар всё равно поехал в больницу. Он сделал последнюю попытку дозвониться из приёмного покоя, но всё с тем же результатом. Не оставалось больше ничего другого, как подойти к медсестре на посту и попросить вызвать Данилова из двести пятой палаты. Медсестра укоряюще и раздражённо на него взглянула и потянулась за какой-то папкой. Заглянув в неё, она зыркнула на Захара поверх очков:       — Нет в двести пятой Данилова, — она ткнула в стенд сбоку. — Там посмотрите, в какой точно лежит.       — Спасибо, — пробормотал Захар, который был уверен, что номер он не спутал, и подошёл к стенду, где под номером каждой палаты были указаны фамилии пациентов.       Данилова не было ни в двести пятой, ни в какой-либо другой палате.       — А может, его пропустили? — вернулся Захар обратно к медсестре. — Он точно тут лежит. Я был у него.       — Никого мы не пропустили, — ответила медсестра. — А позвонить-то не судьба, что ли?       — Абонент недоступен.       — Ну, тут я помочь ничем не могу.       — А можно где-то посмотреть, кто выписался и когда?       — Нет, нельзя.       Захар снова подошёл к стенду. В двести пятой палате было лишь два человека, тогда как в остальных по три и даже по четыре. Присмотревшись, он увидел, что за листком со списками стояли ещё какие-то бумажки.       Захар поднялся на цыпочки и вытащил из пластикового кармашка всё, что там было:       — Эй, молодой человек! — закричала медсестра. — Вы что это делаете? Ну-ка верните всё на место!       Не обращая внимания на крики, Захар перебирал листы: их было штук шесть, и вчерашний там нашёлся. Вчера, в пятницу, Данилов А. в двести пятой палате был.       — Всё-всё! Сейчас поставлю, — Захар повернулся к уже выдвинувшейся в его сторону медсестре.       Пока Захар дошёл до машины, он успел придумать кучу вариантов, почему Артём мог так внезапно исчезнуть, хотя он несколько раз просил его позвонить, когда будет выписываться — он приедет и довезёт до дома. Варианты были один другого фантастичнее и неубедительнее. Самым убедительным был худший из них: Артём решил с ним порвать. Он говорил об этом, но в своей обычной мягкой, немного неопределенной манере, и Захар этого не понял. Не понял, что его «Наверное, придётся всё прекратить» значило вовсе не «Я пока не знаю, что делать», а «Я обрубаю концы».       Он поехал к Артёму домой — на звонки в домофон никто не отвечал, потом к дому его родителей — он один раз подбрасывал туда Артёма и помнил подъезд — и проторчал там чуть ли не полдня, неизвестно на что надеясь. При этом он не переставал звонить Артёму на сотовый и на домашний. Он проверил странички в соцсетях: «ВКонтакте» было написано, что Артём заходил последний раз вчера в девять двадцать три, в «Фейсбуке» ничего не показывалось, так как они не были «друзьями». Захар и туда, и туда написал сообщения, прося перезвонить или ответить хотя бы тут, объяснить, в чём дело, но ответов не приходило.       Он не представлял, куда ещё Артём мог пойти, тем более в таком состоянии, не до конца выздоровевший. У него был один более-менее близкий друг, но он был в отпуске на море, а Оксана, которую Захар ни разу не видел, но был наслышан, жила вместе с ребёнком у родителей, и Артём там явно был бы лишним.       Ближе к вечеру Захар опять поехал к Артёму. Он не стал заезжать во двор и оставил машину на парковке около магазина. Когда он подходил к дому, то заметил, что шторы в спальной раздвинуты: он точно задёрнул их, когда уходил. Жаль, что с утра он был только со стороны двора и этих окон не видел… Наверное, так просто бы не ушёл.       На звонки в домофон опять никто не отвечал, и Захар сел на скамейку у подъезда ждать, когда кто-нибудь зайдёт или выйдет. Через пятнадцать минут из подъезда вышла пожилая и очень ухоженная дама с двумя йоркширскими терьерами. Она жила на одной с Артёмом площадке, и даже кивнула Захару, видимо, узнав: они несколько раз сталкивались в подъезде.       Захар через ступеньку понёсся на четвёртый этаж, сам не зная, куда спешит: если Артём был дома, он вряд ли теперь мог проскользнуть по лестнице незамеченным, а если его не было, то и бежать было бесполезно…       Захар нажал на кнопку звонка, хотя обычно дёргал ручку, даже не звоня: Артём открывал дверь заранее. Дёрнул он и сейчас. Дверь только слегка лязгнула, но не поддалась.       Он позвонил ещё раз, постучал. Он вглядывался в глазок, надеясь в его искривлённой глубине уловить движение или свет.       Почему-то казалось, что Артём там, за дверью. Прячется. Не от страха — от нежелания говорить и делать больно.       — Артём! — громко произнёс он, прижавшись лбом к холодной двери. — Артём, ты здесь. Я знаю, что ты здесь. Давай поговорим. Открой мне, пожалуйста! Пожалуйста, Артём! Ты не имеешь права… Не имеешь права вот так сбегать. Ты же здесь, открой!       Он стукнул по двери ладонью. Из квартиры по-прежнему не доносилось ни звука.       — Артём, твою мать, открой! Открой мне! — он забарабанил сильнее. — Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста! Мне надо тебя увидеть. Я люблю тебя! Я люблю тебя, ебанутый ты придурок! Я не могу без тебя, ты же знаешь!       Он замолчал, но ещё секунду в подъезде звенело эхо.       Захар последний раз стукнул в дверь. Еще с минуту он просто стоял, уперевшись кулаками в дверь и прижавшись к ней лбом, и переводил дыхание. Оно беспорядочно и надрывно хрипело и билось в грудной клетке.

***

      В понедельник Захар поехал в университет. На кафедре могли сказать только то, что Данилов до сентября в отпуске, и никто не знал, покажется он в универе до осени или нет. Лаборантка Яна в конце разговора шепнула, что Артём в следующем году преподавать не будет, но это Захар и так знал.       В «Вертикали» ему сухо ответили, что Данилова нет и в ближайшее время не будет, и отказались сообщать какие-либо детали. Захар на этом не успокоился: позвонил знакомому проектировщику. На голландцев, ввиду того, что якобы после запуска логистического центра критически увеличится нагрузка на систему водоснабжения, навесили реконструкцию водозабора, и проект заказывали в «Вертикали». Занимался этим, естественно, совсем другой отдел, и знакомый проектировщик Артёма едва знал, но по просьбе Захара выяснил, что Артём прислал в конце прошлой недели заявление на увольнение, а двухнедельную отработку, судя по всему, должен был «съесть» долгий больничный.       Полдня промотавшись по городу, опять проверяя квартиру Артёма и двор дома, где жили его родители, Захар решил вернуться в Скобеевку — кое-какие вопросы надо было закрыть срочно, до отъезда в Москву. Несколько дней Захар мучился этим вопросом: он не мог бросить Артёма, который должен был вот-вот выйти из больницы, но не поехать на курсы он тоже не мог. Спрыгнуть с поезда за несколько дней до начала командировки без достаточно серьёзной, железобетонной причины означало закрыть для себя всякие возможности роста в «СтройРесурсе» — его бы наверняка не попросили на выход сразу, но такое бы запомнили и не простили. Захар понимал — и Артём не раз говорил — что готовность организации тратить на него немалые деньги всего через несколько месяцев работы многое значит, и такой шанс нельзя упускать. А теперь даже выбора никакого делать не требовалось: Артём сбежал. Чем дольше Захар звонил ему и колесил по городу, тем яснее это становилось. Не то чтобы он не понимал это с первой же секунды, но надежда всё равно была...       Через три дня, три долгих дня без новостей, когда Захар, приехав с работы, вынул из кармана телефон, то увидел, что «ВКонтакте» пришло сообщение от Артёма. И даже не одно, целых три. Сначала неуверенное «привет», а потом два длинных, путаных. Захар остановился среди своей большой пустой комнаты. Он даже написать ответное «привет» не мог. Точно так же он не знал бы, что сделал бы при встрече с Артёмом: бросился бы его обнимать или заехал бы в морду.

***

      Артём напросился к тётке на дачу, когда понял, что в своей квартире пересидеть не получится. Он так и знал, что Захар будет крутиться под окнами и названивать в домофон, но вот того, что он будет стоять под дверью и просить открыть, не ожидал.       Дача у тётки была вполне себе обустроенная: не хватало разве что интернета. Звонить было можно, а за 3G приходилось идти через пролесок к другой части посёлка, той, что была ближе к трассе.       Артём шёл по однообразным и пустынным дорожкам между рядами дач. В рабочий день людей здесь было мало. Он подумал, что надо бы вернуться засветло: не то чтобы он кого-то боялся, но в темноте можно было заблудиться, настолько всё было одинаковым.       Он достал телефон из кармана шортов, проверил, не появилась ли иконка, и сунул обратно. Надо было идти дальше.       Артём до определенной степени понимал упрёк Захара: он не имел права всё решать сам, один. Но, с другой, стороны, это была его жизнь — в самом что ни на есть прямом смысле. Он до сих пор пил кучу таблеток, лицо было в синяках, а на бока и спину вообще было страшно смотреть, так раскрасили их кровоподтёки.       На улице пока было светло, сумерки лишь слегка размыли очертания домов, деревьев и заборов, но уже пели какие-то птицы, каких не услышишь днём. Артём вспомнил про дачу Захара, про сочный и едкий запах травы, прохладную весеннюю ночь… Неужели это было с ними?       Артём снова достал телефон: интернет заработал.       Захар был оффлайн, так что Артём продолжал идти. Он прошёл ещё пару кварталов до пожарного водоёма. С берега пруда тянулись длинные мостки, и на самом краю стоял с удочкой рыбак.       Артём не стал подходить ближе: у самой воды комаров было гораздо больше, чем здесь, на сухом высоком берегу. Он помнил, что где-то тут у забора одной из дач видел скамейку, и пошёл вокруг пруда, пока не нашёл её, полускрытую давно отцветшим кустом сирени. Был уже девятый час, и Артём пытался представить, что делает сейчас Захар: наверное, едет с работы домой, а может, до сих пор ещё на объекте, а может, уже давно в городе, дома… Может, уже собирает вещи: он как раз где-то в этих числах должен был ехать в Москву, на курсы по управлению строительными проектами. Но главное — в Москву. Это могло бы стать небольшой отсрочкой для них. Целых четыре недели не вместе. Но что дальше? Захару нужно было возвращаться назад, к году универа и восемнадцати месяцам отработки за курсы. Артём вслух произнёс: «Нет».       Он снова проверил, не появился ли Захар. Того не было.       Конечно, в любой момент можно было позвонить, но Артём не хотел разговаривать. Он не боялся, что в разговоре Захар сумеет его переубедить: он просто не хотел, чтобы это было больно. Всё равно будет больно, но не так… Может быть, ему повезёт, и он почти ничего не почувствует.       Артём просидел с полчаса, отмахиваясь от редких застенчивых комаров, прежде чем начал писать в оффлайн. Он боялся, что если Захар сегодня так и не появится, то завтра он сам уже на разговор не решится.       «Привет! Извини, что не предупредил и уехал. Подумал, что так будет лучше. Я знаю, что про такое говорят лично, но я тебе уже сказал в тот раз. Даже если ты мне не поверишь, всё равно: в отношениях ничего не поменялось. Честно. Всё так же. Поменялась ситуация».       Предложения были самыми простыми, но Артём долго думал над каждым: он хотел, чтобы Захар понял его, но не хотел в переписке быть слишком откровенным. Они так и не выяснили, как отец Захара узнал про них, возможно, через переписку, и, хотя они с Захаром оба на всякий случай поменяли все пароли, от мысли, что кто-то ещё мог это прочитать, появлялось неловкое свербящее чувство, даже не страха, скорее, немоты, невозможности говорить искренне, как это было раньше.       «Я не могу оставаться здесь, а ты не можешь уехать, из-за универа, из-за работы. Ты не поверишь опять, но я не хочу портить тебе жизнь. Это не попытка оправдаться и выглядеть лучше, чем на самом деле, я всё про себя знаю: я испугался, я не хочу сложностей, но для тебя я их тоже не хочу. Мы просто потопим друг друга. Поэтому я уехал. Из-за себя, конечно, тоже. Надеюсь, ты поймёшь».       Артём сидел и смотрел на отправленные сообщения. Сейчас, через пять минут после отправки ему казалось, что он мог бы написать лучше, точнее и правильнее. И надо было ещё что-то добавить, он пока не знал, что именно.       Артём вздрогнул, когда под двумя его длинными сообщениями появилось ещё одно, короткое и требовательное: «Где ты?»       Пока Артём набирал ответ, пришло ещё одно: «Ты в городе?»       Артём стёр всё написанное и набрал: «Нет».       «Ты не можешь взять и уехать. Ты мне даже ничего не сказал. Я приехал в больницу, а там сказали, что ты выписался».       «Извини. Я не могу остаться».       «Я же сказал, что поговорю с ним, когда он приедет».       «Ты в это веришь?»       Захар что-то долго набирал, а потом прислал куцее: «Надо пробовать».       «А что он мне отобьёт, если попробуешь неудачно?»       Захар опять что-то долго набирал, так что Артём не выдержал:       «Я тебе всё уже сказал в тот раз. Я не могу остаться. Я тупо сбегаю».       «Куда?»       «Неважно. Нам не надо больше встречаться. Занимайся тем, чем должен, учёбой, работой, у тебя там правда хорошие шансы».       «Не надо давать мне советы, я сам знаю».       «Хорошо, не буду».       «А когда я закончу, ты снова появишься? Артём, это бред какой-то!»       «Я не знаю. Твой отец никуда не денется».       «Не уезжай»       «Ты можешь что-то предложить? Есть у тебя варианты кроме поговорить или всё как-нибудь само собой образуется? У меня нет».       Захар ничего не писал в ответ.       «Мне жаль. Глупо было надеяться на что-то. Я не имею в виду тебя, Захар. Мы не в сказку попали».       «Я понял. Но какого хрена ты не говоришь, где ты и всё остальное? Как такое понимать?»       «Я больше этого не хочу».       Артём написал последнюю фразу и отложил телефон в сторону. Потом снова взял и отключил интернет. Знать, что напишет Захар, он тоже не хотел; у того всё равно не было настоящего ответа. Но ему было стыдно за свою слабость, за предательство, за правильные и трусливые слова, за всё, что он делал сейчас. Он лгал Захару. Он хотел этого больше всего на свете: остаться с ним, но у него не хватало смелости и сил. Он с самого начала знал, что ничего хорошего с натуральным мальчиком Захаром его не ждёт, но самым плохим было то, что эти отношения могли бессмысленно длиться годами, не давая жить нормальной жизнью, тормозя и утягивая назад. Отцу Захара он мог быть в какой-то степени благодарен: тот заставил его шевелиться, вытолкнул из зоны комфорта, которая лишь казалась уютным и обжитым местом, а на самом деле была ловушкой, тесной клеткой с регулярной кормёжкой, но всё равно клеткой.       Телефон зазвонил. Артём даже не стал смотреть на экран: ясно, что Захар. Он просто отключил звук. Он всё решил, и если рвать, так рвать: никаких больше разговоров, прощаний и вторых шансов. Этот номер телефона, аккаунты в «Фейсбуке» и «ВКонтакте», работа в универе и «Вертикали», квартира, весь этот город — всё было в прошлом. Главное — не оборачиваться. Больше никогда.

***

      — Он здесь? — Захар указал на лестницу на второй этаж.       — Нет, только что вышел, — буркнул Серёга, не поднимая головы от разложенных перед ним на столе бумажек, и не глядя протянул руку.       — Совсем уехал или тут где-то? — Захар пожал влажную ладонь.       — Да вроде здесь.       — А где?       — Да больно я знаю, я не секретарь… — Серёга наконец посмотрел на Захара. — Может, к текстильщикам ушёл. Он там ещё не был, как приехал.       Захар вышел из чистой, кондиционированной зоны приёма через дальнюю дверь, сразу попав в мастерские, уже не такие прохладные, пропахшие машинным маслом и какой-то химией, но тоже очень чистые. Никаких грязных тряпок и разбросанных инструментов и запчастей: всё или развешано по стенам, или лежит в строжайшем порядке на верстаках, или убрано в ящики. Хотя дома у отца порядка особо никогда не было, вещи терялись и оказывались брошенными где попало, на рабочем месте всё всегда было идеально. Может быть, поэтому Захар к делу отца и не пристрастился. Если бы у того была такая мастерская, какие показывают в фильмах, с творческим беспорядком и с механизмами и инструментами в свободном доступе, то, возможно, у него и проснулись бы любопытство и интерес к работе, но у отца всегда был образцовый порядок, как впрочем, и во всех других хороших сервисах, и порядок этот было страшно нарушить.       Через дверь в углу бокса Захар вышел на улицу, в тёмный проход между автосервисом и кирпичной соседской стеной. Проход и без того был узким, а теперь ещё заполнился палетами с газобетонными блоками и рулонами изоляции. Захар начал протискиваться между ними.       Отец последние месяцы только об этом и говорил: о расширении мастерской после того, как ему удалось наконец уговорить соседей, оптовый склад текстиля, продать ему одно из помещений. Он долго ломал голову над тем, как переделать бывший склад, как расположить новые боксы, откуда сделать подъезд, и Захар ему с этим даже помогал: подсказывал по проекту, советовал, как быстрее согласовать перестройку, и даже сам несколько раз съездил с его бумажками в архитектуру.       В конце прохода в стене была пробита огромная дыра, и Захар нырнул в неё, сдвинув закрывавшую проход плотную чёрную плёнку.       Голоса и стук слышались откуда-то слева.       Захар осмотрелся: месяц назад, когда он был тут в последний раз, вот этой кирпичной стены, разгораживающей бывший склад, ещё не было. Воздуховодов по верху тоже не было. Через равные расстояния в стене были оставлены три широких проёма, и над первым, ближним к Захару, уже начали крепить дугообразную конструкцию, в которую уходят при подъёме ворота.       В Скобеевке таких ворот было не три — целая стена ворот, такая длинная, что другого края не видно. Но вообще вот этот кусок был удивительно похож на то, что строил сейчас Захар, только меньше, скромнее. А ещё совсем недавно бизнес отца казался Захару большим и значительным...       — Я уехал, вы эту хрень монтировали, приехал, вы всё с ней возитесь! — Захар услышал глуховатый, но раскатистый голос отца. — Тут чё, блядь, без моего пинка не делается ничего? Покрасочную камеру уже везут!       Отец тыкал рукой куда-то вверх, на сплетение металлических профилей, обрешётки и воздуховодов.       — Я к тебе! — крикнул Захар, перешагивая через лежащую на полу груду полипропиленовых труб, укрытых грязной плёнкой.       Отец опустил руку и удивлённо посмотрел на него:       — Здорово! Случилось что?       Несколько строителей смотрели на них.       — Поговорить надо.       Отец постучал ладонями одна об другую, словно оббивая пыль.       — Я занят пока…       — Я тебе пол-утра звонил!       Отец похлопал рукой по карману.       — В машине, что ли, телефон забыл.       — Мне сейчас надо, — сквозь зубы произнёс Захар.       Отец посмотрел на него исподлобья, и по взгляду стало всё понятно: он знает, что Захар знает, и догадывается, о чём будет разговор. Во взгляде было что-то осуждающее и насмешливое, до трясучки унизительное.       — Секунду подожди, — отец отвернулся к какому-то мужику из строителей.       Захар почувствовал, как к щекам приливает кровь, а шее под волосами стало жарко. Он вытащил из кармана джинсов резинку и, собрав волосы сзади, скрутил в пучок.       Отец что-то показывал мужику на листке, изредка поглядывая через плечо на Захара, который уже готов был сорваться и броситься к отцу — выхватить долбаную бумажку из рук и выбросить. Он уже который день был готов сорваться. Он метался по городу, не зная, что ещё сделать, как и где найти Артёма, не зная, что сказать ему, если вдруг найдёт. Он не мог толком работать, не мог спать, не мог есть; ему нужен был Артём, он остро и больно чувствовал сейчас, что любит его, каким бы романтично смешным и заезженным ни было это слово. Захар это чувствовал даже яснее, чем в тот день, когда признался, но всё было безнадёжно, и отчаяние расшатывало его и подмывало, как волны песчаный берег.       Он мог бы не приходить сюда — всё равно уже ничего не исправить, но ему нужно было сделать хоть что-то, пусть и бессмысленное уже — чтобы потом не жалеть, что стерпел, промолчал и не сделал ничего.       — Ну что, идём, — произнёс отец.       Захар развернулся и пошёл к выходу, чуть не налетев на двоих рабочих, которые тащили какие-то длинномеры.       — Отсюда давай, — отец показал на железную пожарную лестницу, которая из узкого прохода между старой и новой частями автосервиса поднималась на второй этаж. Насколько Захар помнил, прямо в кабинет отца. И, насколько он помнил, раньше эта дверь всегда была заперта.       — Отсюда быстрее, чем через боксы обходить, — пояснил отец.       По громыхающей и чуть пошатывающейся лестнице он поднялся первым, Захар через ступеньку взлетел за ним.       Он захлопнул за собой дверь и остановился возле неё.       — Ты устроил?! Ты это устроил? — Он не думал, что сразу сорвётся на крик, но иначе не получалось. — Какого хуя ты делаешь?!       Отец смотрел на него тем же внимательным и заинтересованным, но ничуть не напуганным или расстроенным взглядом, точно так же, как смотрел только что на строителей.       — А чего ты кричишь-то? — спокойно спросил он.       Захар стиснул зубы:       — Ты думал, нет, что делаешь? — он попробовал взять себя в руки. — И какое тебе вообще дело? Куда ты полез?! Со мной говори, если надо... Зачем?! Кто тебя просил?       — Ещё спасибо скажешь, — отец подошёл к столу и положил туда ту самую бумажку, которую он обсуждал со строителем. — Другой бы отец, тебя бы самого как сидорову козу…       — Спасибо? Спасибо?! Ты чуть не убил его! — Захар сделал несколько быстрых шагов к отцу.       Он остановился рядом, не дойдя до него лишь метра, но это заставило отца подобраться и напрячься, и самоуверенный презрительный вид наконец-то с него слетел.       — А ты сам что творишь? — выкрикнул отец. — Баб тебе мало?! Не знаешь, куда свой хуй приткнуть? Скажи спасибо, что я его тебе не оборвал! А надо было за такое… Я тебя же, недоноска, вытаскиваю!       — Не лезь в мои дела! Я сам всё знаю.       — Ни хера ты не знаешь! — лицо отца наливалось красным. — Вот ни хуя! Всю жизнь балду пинал. Надо было заставить тебя пахать с утра до ночи, в голову бы тогда не пришло бы… Делать тебе не хрен, вот и бесишься с жиру! Артём! Артём, бля, у него… Дальше что? Что ещё в твою тупую башку встрянет?!       — Ты не понимаешь…       — Да, не понимаю!       — Ты мог мне сказать. Зачем ты… Ты послал к нему каких-то уёбков… Ты…       В дверь со стороны сервиса стукнули, и она тут же распахнулась.       Сергей, хмуро взглянув на Захара, начал:       — Юр Палыч, проблемка одна! Мы тут заказывали для…       Захар подбежал к дверям и вытолкал Серёгу обратно:       — Потом зайдёшь!       — Ты чего тут раскомандовался? — взвился отец.       — А ты чего раскомандовался?! Я же не говорю тебе, спать тебе с Диной или не спать, и ты ко мне не лезь!       — Ещё бы ты мне говорил, сопляк! Я твой отец, не забыл, не? Ты на мои деньги живёшь! Ешь на мои деньги! Кайты берёшь! Баб на мои деньги заводишь… и этих, Артёмов ещё. Так вот, их не будет, понял? Не будет Артемов! Ещё раз увижу его или услышу, я его реально закопаю. Другого найдёшь, то же самое будет. Имей в виду!       Захар метнулся от дверей обратно к нему:       — Да подавись ты своими деньгами! Не надо ни рубля! Только отстань от меня! Отстань! Мне больше ничего не…       Захар едва успел увернуться, когда отец ударил. Кулак заехал не в челюсть со всей дури, а по носу, и вскользь.       Захар зажал его обеими руками, и из-под них на губы и подбородок тут же закапала кровь.       Отец, набычившись, смотрел на него, сплёвывая по одному слова:       — Забыл, с кем разговариваешь? Я тебя растил, учил, кормил, пока мать твоя, шалава, по всяким…       Захар убрал руки от лица и шагнул к отцу. Тот отшатнулся, на пару сантиметров, не больше:       — Что, отца ударишь? Ну давай, давай! Я не удивлюсь даже… — он глядел на Захара с вызовом и ядовитым укором. — После того уже ничему не удивлюсь.       Захар тяжело дышал, так что кровь, медленно вытекая из носа, пузырилась, а пальцы сами сжались в кулак. Первую половину секунды он думал, что всё же ударит, вторую — что нет, не сможет.       Он вытер нос и губы и опустил руку.       — Да пошёл ты…       Он развернулся к дверям.       — Гордый, блядь, какой! Вы посмотрите… Придёшь как миленький! — крикнул сзади отец. — Жрать захочешь и приползёшь.       — Нет, — Захар повернул ручку двери.       Серёга стоял чуть дальше по коридору, там, где он превращался в открытую галерею над клиентской зоной: маленьким кафетерием и парой диванов перед большим телевизором. Из клиентов внизу сидел только пожилой дядечка в белом костюме, да около кафетерия стояло двое автослесарей в форменных комбинезонах.       Серёга ошарашенно уставился на окровавленное лицо Захара, и его собственное в ту же секунду стало довольным.       — И запомни, что я сказал! — понёсся крик из кабинета. — Ещё раз только посмей! В армию пойдёшь! А эту гниду я…       Захар обернулся:       — Не смей его трогать! Ты всё уже сделал… Всё! Скажи спасибо, что он на тебя заяву не написал!       Серёга прижался к стенке, когда Леванов-старший пронёсся мимо него к лестнице.       — Какую заяву?! Заяву? И ты, что, сучонок, с ним бы вместе на отца…       Захар уже спускался вниз, но опять обернулся:       — Это моё дело, понял? Моё! Отъебись на хрен от меня! С помощью своей вместе!       — Твоё дело? А ну, давай-ка, скажи, какое это твоё дело! — орал отец с верха лестницы. — Давай! Говори давай! Слабо?! Слабо вот сейчас сказать? Чтобы все слышали…       Захар бросил взгляд вниз: клиент и слесари смотрели на него, Серёга тоже.       — Давай, давай! — не унимался отец. — Скажи, за что тебе отец вкатил! Если это твоё дело… Ты, может, и гордишься ещё? Говори! Чего притих-то?       Захар вытер всё ещё подтекавшую кровь, глянул наверх, встретившись глазами не с отцом, а с Серёгой, который, по ухмылке было видно, радовался, что папенькин сыночек наконец-то получил по заслугам.       Все остальные тоже смотрели на него, ожидая, что же он скажет.       Захар не сказал ничего — опустил глаза и быстро сбежал с лестницы и вышел, с силой толкнув перед собой стеклянную дверь.

***

      В день отъезда Артём заехал к себе домой ещё раз. Он договорился с матерью, что она запакует и увезёт оставшиеся вещи перед тем, как сдать квартиру новым жильцам. Она их нашла буквально за три дня, даже объявление не пришлось подавать: хирурга из Питера пригласили проводить операции в одной из частных клиник, а с сентября он планировал ещё и преподавать в здешнем медицинском. Мать была знакома с кадровиком клиники, и та, едва услышав про новую квартиру в самом центре и одновременно в тихом месте, сказала, что они такую для своего профессора как раз ищут: и чтобы под себя была сделана, а не на сдачу, и чтобы не была до этого в посуточной аренде (жильцу не понравится), и чтобы сдавали надолго, и чтобы по договору.       Вещей Артем брал с собой немного, только самое необходимое: во-первых, пока всё было не совсем ясно с жильём, во-вторых, тащить их пришлось бы на себе, а в теперешнем состоянии это была плохая идея. У него была впереди ещё неделя больничного и полгода запрета на физические нагрузки.       Артём уже записался на несколько собеседований в Москве, первое буквально на следующий день после приезда. У него было очень неплохое резюме для двадцатипятилетнего архитектора — неплохое за счёт нескольких отстроенных уже проектов, но он не думал, что работа найдётся легко. Двое одногруппников, уехавших в Москву, были не особо довольны тем, как сумели устроиться: один работал в студии дизайна интерьеров, другой вообще не по специальности, менеджером в автосалоне — там платили больше.       На столе лежала папка с рисунками и недавно начатый блокнот поверх. Артём уже потянулся к нему, но потом отдёрнул руку. Ему это больше не нужно. Он собирается начать всё с чистого листа и с чистого блокнота.       Он подошёл к стеллажу с пластинками: вот их точно было жаль оставлять, даже под материну ответственность. Конечно, вся эта музыка была у него в ноутбуке и в плеере, и часто даже в лучшем звучании, но он уже чувствовал, что начинает по ним скучать, по шероховатому мягкому звуку, по ритмичному кружению пластинки, по особой тишине между дорожками, по тем вечерам, когда он слушал старые записи в одиночестве или с Захаром.       Артём снял с полки «The Street Fighting Man» и, завернув для надёжности в бумагу и в полиэтиленовый пакет, положил пластинку в сумку рядом с ноутбуком. Молния еле застегнулась, поднявшись сверху уродливым кривоватым горбиком.       Как минимум десять тысяч долларов — Артём проверил то, что сказал в тот раз Захар, и они пригодятся, если работу не получится найти сразу. Жаль будет продавать, даже несмотря на то, что эта пластинка не была у Артёма любимой. Он любил их все — даже не как вещи и не как друзей, а как детей, о которых нужно заботиться.       Артём примерился: не почувствует ли он укора совести за то, что думает продать вещь, оставшуюся от Вадима? Нет, он ничего такого не чувствовал. Он вспоминал Вадима, и вспоминал хорошо, без злобы и обиды, но тянувшаяся так долго даже после его смерти связь уже была утрачена. У неё не было шансов. Никаких шансов против напряжённых, головокружительных, болезненных отношений с Захаром… Но было и другое, кроме перечеркнувших прошлое новых чувств. Было осознание, что те отношения, прекрасные и соразмерные, идеальные, как дорический ордер, были во многом выдуманы им самим и что Вадим не был таким, каким он его видел… И он не мог теперь сказать, каким Вадим был на самом деле, потому что, как это ни глупо, он плохо его знал, настоящего Вадима, не вымышленного им самим.       А потом жутковатая, иногда пугавшая его самого близость с Захаром, открытость и откровенность, предельная честность и предельное понимание другого человека осветила чувства к Вадиму совсем уж безжалостным светом. С Вадимом, Артём только теперь это понимал, он никогда не мог быть самим собой, он старался стать таким, каким хотел его видеть Вадим, а с Захаром это всё было не нужно…       Артём отнёс обе сумки, с вещами и ноутбучную, в прихожую.       Оставалось только заехать к родителям, аккуратно уложить все вещи и поужинать, а потом — московский поезд.       Артём присел перед скамеечкой, под сиденьем которой были устроены полки для обуви, раздумывая, не взять ли ему ещё пару ботинок.       Он посмотрел на дверь, закрыл глаза и потёр их, вспомнив, как сидел здесь на полу, когда приходил Захар. Даже до скамеечки не хватило сил дотащиться.       Захар звонил, потом стучал, потом кричал…       Открой! Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста! Мне надо тебя увидеть.       А он сидел сбоку от двери, слушал, закрывал себе рот руками и кусал пальцы. Но он решил, что они больше никогда не увидятся, потому что то, что было между ними, оказалось не к месту и не ко времени и грозило лишь серьёзными проблемами и отбитыми почками, ничем больше. А потом Захар выкрикнул: «Я не могу без тебя, ты же знаешь!»       В глазах у Артёма встали слёзы — от жалости к Захару, от жалости к себе, от ноющей и леденящей внутренней боли — пару секунд они балансировали на краешке века, мешая видеть, а потом покатились по щекам. Артём зло стирал их, он не хотел плакать, только не сейчас, только не из-за чёртова Захара, но ничего не мог поделать…       Ему хотелось встать и распахнуть перед Захаром дверь, но, теперь, размазывая по лицу слёзы, он уже точно знал, что не откроет. Ни за что не позволит увидеть себя в слезах и соплях…       Артём всхлипнул: наверное, на самом деле звук был едва слышным, но ему он показался оглушительно громким, может быть, потому, что у него вся грудная клетка сжалась, словно под прессом, выталкивая из себя этот жалобный и жалкий звук.       Он испугался, что Захар услышит через дверь, и начал сдвигаться вдоль стены подальше. Он почти полз по полу. У него не то чтобы не было сил встать и уйти, ему это просто не приходило в голову: он не мог уйти, когда Захар стоял в полуметре от него за дверью. Он хотел слышать всё, что он скажет, даже если от каждого слова куда-то вниз падало и разбивалось сердце и ощущение пустоты в груди росло, как будто там пускала метастазы холодная, мертвящая опухоль.       Потом Захар ушёл, а Артём остался сидеть на полу, словно в оцепенении. Он держал пальцы сцепленными перед собой, стиснутыми до боли, руки подрагивали от напряжения, а он смотрел на них, как на чужие, и не понимал, что ему нужно сделать, чтобы эти боль и дрожь прекратились.       КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ