***
Когда Захар вышел в спальню, мягко освещённую двумя лампами над изголовьем кровати, Осборн — Китс, как почему-то называл его Артём, — был уже там. Артём сидел, расслабленно опершись локтем о подушку. Китс лежал чуть позади, и его рука скрывалась между нешироко, но всё равно откровенно разведённых ног Артёма. Они оба были обнажены. Артём был чуть стройнее и загорелее; но тела у обоих были рельефными и красивыми. Осборн кивнул Захару, медленно приближавшемуся к кровати: — Захар, правильно? — он произносил имя почти идеально, только звук «х» в середине был немного искажённым, похожим на произнесённый с сильным придыханием «к». — Да, — кивнул в ответ Захар, понимая, что сейчас протягивать руку для рукопожатия было бы глупо. Хотя пожать руку и близко, просто невероятно близко познакомиться с Лейтоном Осборном, было, конечно, круто — предел мечтаний для многих коллег Захара на стартовых позициях. Но вряд ли в именно такой ситуации. — Меня можно звать Китс. Артём так зовёт. Захар в очередной раз поразился тому, насколько чисто Осборн говорит по-русски, разве что темп речи был медленным, словно нужно было время, чтобы правильно подобрать слова, и интонации казались пустоватыми, невыразительными. — Давай, не стесняться! — поманил его Китс. — Не стесняйся, — тут же машинально поправил Артём, не сводя глаз с Захара. — Снимешь? — Китс кивнул на обёрнутое вокруг бёдер Захара полотенце, пока рука продолжала медленно двигаться у Артёма между ног. — За ним должно быть интересное. — Конечно. Захар, который чувствовал себя неуютно, сдёрнул полотенце слишком резко, потому что хотел быстрее проскочить этот первый, неловкий момент. В отличие от него, ни Артём, ни Китс, кажется, не чувствовали себя хоть сколько-то смущёнными. Артём повернул голову и приподнял лицо, заглядывая в глаза Китсу. Тот улыбнулся в ответ: — Отличный выбор. Фраза прозвучала как кусок рекламного объявления, и Захар подумал, что было бы даже лучше, если бы у Китса был выраженный акцент, тогда его речь была бы неестественной от начала и до конца. Китс наклонился к Артёму и, хитро поглядывая на Захара, произнес: — The six-pack is absolutely incredible. — Что? — переспросил плохо расслышавший Захар. — Китсу нравятся твои эти… как их… — Артём похлопал рукой по своему животу. — Кубики. — Он протянул Захару руку: — Иди сюда, а то я чувствую себя переводчиком. Когда Захар оказался на постели рядом с Артёмом — тот по-прежнему держал его за запястье, — Китс развёл ноги Артёма чуть шире. — Хочешь его, да? — он смотрел на Захара, а рука уверенно надрачивала Артёму. — Ты не представляешь, как тебе повезло. Артёма трудно убедить. — Пальцы перебрались ниже, и Захар, даже не видя со своего места, просто по движению руки и изменившемуся, сначала чуть напрягшемуся, а потом расслабившемуся лицу Артёма понял, что Китс просовывает пальцы внутрь и неторопливо растягивает. — Я немного подготовил его. Захар, которому кровь бросилась в лицо, сместился чуть ближе, провёл рукой по животу и груди Артёма, откуда ладонь перекочевала на поджарое, мускулистое тело Китса, на его плечи и грудь. Артём задышал глубоко и часто, и на пару секунд с его лица исчезло то поддельно-спокойное выражение, словно говорившее: «Я знаю, что делаю». Артём не знал, что делает. Он мог разыгрывать уверенного и ко всему равнодушного мужа Лейтона Осборна, но купиться на это мог разве что Лейтон Осборн. С Захаром однажды случилось похожее. Он тогда ещё только учился катать на кайте и не сразу понял, что словил передоз, слишком сильный ветер, такой сильный, что он не может ни приземлить кайт, ни направить в нужную сторону, ни вообще сделать с ним хоть что-то. Первые несколько секунд его несло на головокружительной скорости, и ему хотелось кричать от дикого, сумасшедшего восторга, от упоения ветром и движением. Адреналин выкручивал сердце, выжимал из него бешеный ритм — пока Захар не сообразил, что потерял контроль и его неуправляемо несёт ветром. Артёма сейчас несло точно так же, и он точно так же не контролировал ситуацию, однако не понимал этого, потому что для него те десять секунд безумного, острого кайфа ещё не прошли. Китс обнял Захара, и тот на мгновение почувствовал себя скованным, связанным, захваченным в плен этими руками — и Китса, и Артёма, который всё так же не отпускал его. Он перекинул через Артёма ногу, оказавшись ещё ближе к Китсу, и тот притянул его к себе, обхватив член. У Захара давно стоял, хотя, может, и не на сто процентов, но от прикосновения пальцев Китса, всё ещё влажных, которые он только что вынул из Артёма, ствол отвердел железно, до немоты. Захар задыхался от возбуждения в горячей путанице рук и ног, и выдыхал его в чьи-то жадно подставленные губы — неважно чьи; прикосновения были одинаково приятны и жгучи. Он думал, что это будет стыдно, больно и страшно, наполнено ревностью и отвращением, но ничего этого не было… Он поймал тот самый ветер, и всё стало просто. Они будто чувствовали желания друг друга: наклонялись и разжимали пальцы в нужный момент, в нужный момент уступали место, в нужный момент приникали. А потом так же согласно, словно все трое вдруг почувствовали что-то особенное, их теснота расплелась сама собой… Китс, лежавший под склонившимся над ним Артёмом, откатился в сторону. На щеках у него теплел яркий даже через загар румянец. Китс легонько хлопнул Артёма по золотистой — никаких белых следов от плавок — заднице и тут же завёл пальцы меж половинок. Китс даже не успел повернуть голову, только начал движение, как Захар всё понял. Он, слегка закружившийся в происходящем, повертел головой, найдя наконец то, что нужно: на прикроватном столике рядом с узким флакончиком с помпой лежали презервативы. Артём выжидающе смотрел, как он раскатывает резинку по члену, проверяет колечко, показавшееся не очень плотным, а потом уронил голову между локтей, и волосы скрыли его лицо. Китс не убирал пальцы, они всё так же наглаживали призывно-мокрую от смазки расщелину меж ягодиц. Не убрал он их даже тогда, когда Захар встал позади Артёма и развёл половинки в сторону. Волос не было и в паху тоже, только гладкая до журнальной идеальности кожа. Пальцы Китса гладили розоватый ободок входа, изредка проникая внутрь, отчего Артём едва заметно вздрагивал. Захар протянул руку, и Китс приглашающе кивнул. Захар скользнул в дырку, где уже был указательный палец Китса, своим большим. Внутри было тесно, упруго, но теснота была податливая, принимающая, лишающая рассудка. — Артём, — позвал Китс, — тебе нравится так? Ты знаешь, что мы делаем? Артём только мотнул головой — конечно, он знал и поэтому не мог говорить. Он застонал, и мышцы сильно сжались, обхватывая оба пальца. Китс пошевелил своим и, вытянувшись к Артёму, произнёс тихо, с придыханием: — Люблю тебя! Он опустился на постель рядом с Артёмом и начал целовать. Артём не желал поворачивать голову, вертел ею и утыкался в подушку, но Китс заставлял его смотреть на себя: совершенно ненормальное, на взгляд Захара, желание целовать своего парня — точнее, мужа, — когда его ебёт кто-то другой. Артём тихо, с шипением, выматерился и подался вперёд, когда Захар вошёл в него, наверное, слишком быстро — не резко, не грубо, а просто быстро, не совладав с кипевшим в венах возбуждением и желанием быть с Артёмом, быть внутри него, брать его и обладать им… Тот подмахивал жарко, охотно, так что их тела сталкивались с влажными, звучными шлепками, а член Захара погружался глубоко в мягкое, горячее, будто расплавленное нутро. Захару пришлось остановиться совсем скоро — в Артёме было слишком хорошо. Может, не намного лучше, чем в ком угодно другом, но от знания, что это именно его он сейчас трахает, возбуждение зашкаливало, доходило до каких-то запредельных наэлектризованных высот. Артём, выдохнув почти с облегчением, тоже замер и потянулся рукой к Китсу. Он обхватил его член, и дальше они продолжали уже так, пока Китс не попросил: — Возьми в рот. Он переполз выше, втиснувшись на подушку. Захар не видел ничего, кроме ритмично покачивающегося затылка Артёма, оказавшегося почти зажатым между расслабленных бёдер Китса… Но он знал, что Китс сейчас должен был чувствовать. Сам чувствовал не раз, не раз видел, как член входил меж растянутых губ. И он двигался, двигался и двигался, вбивался до упора, заставляя Артёма захлёбываться криками на члене Китса и беспомощно, почти отчаянно дёргать головой. Захар ощущал, как всё сжимается и дрожит вокруг его члена, как Артёма выгибает от прикосновений к простате, и знал, что тот сейчас орал бы, если бы мог. Захар всё про него знал: что он — по настроению — любил сильный, отвязный трах без тормозов, когда его имели не заботясь, быстро и глубоко, и что сейчас настроение было именно то. Захар мог бы придержать коней, но не стал: если Артёму хочется так, он его выдерет. Артём бился между ним и Китсом словно без сознания, послушно, расслабленно — хотя внутри, Захар чувствовал, всё было напряжено и натянуто. Китс обхватил его голову обеими руками и сам приподнимал и опускал её, насаживая на свой член. Захар едва успел подумать, что уже всё, что ему осталось не больше пяти секунд до того момента, как его просто снесёт оргазмом, как его остро, резко накрыло… Никаких пяти секунд. Мгновенная яростная вспышка удовольствия, прошившая тело, словно боль, и сладкое, блаженное расслабление потом. Захар ещё какое-то время двигался в Артёме, постепенно замедляя темп, скатываясь в плавное, размеренное покачивание. Артём, наверное, рухнул бы на кровать, если бы не Китс, который трахал его в рот и придерживал руками. Когда он кончил, Артём соскользнул с его члена и упал между ног Китса, вытирая губы и подбородок тыльной стороной ладони. Глаза были полузакрыты, но даже сквозь опущенные ресницы был различим этот особый невидящий взгляд, шальной и сумасшедший. Захар рывком перевернул Артёма на спину и склонился над его членом, мокрым, твёрдым, подрагивающим от перенапряжения. Он втянул в рот тугую набухшую головку, нащупал языком расщелину, провёл по ней — Артём вцепился Захару в плечи и застонал, — а потом взял полностью, почти под корень, так далеко, как мог. На обратном движении Артём весь затрясся, пальцы разжались… а ещё через пару секунд он кончил. Захар проглотил, а потом слизал с всё так же твёрдого ствола всё до капли и вылизывал ещё, прокатывал головкой по своим губам, пока Артём не застонал: — Хватит, Захар… Хватит. Не могу. Они с Китсом потом лежали на соседних подушках, а Артём сидел рядом, и Захар любовался им. Иногда, когда он отворачивался от ламп, лицо Артёма скрывалось в тени, а иногда, наоборот, выбеливалось попавшим на него светом. Волосы у корней слегка намокли и казались чёрными, и Артём время от времени потряхивал их, чтобы скорее высохли. Захар не мог потом толком вспомнить, о чём они говорили с Китсом, кажется, про московские гей-клубы, в которых Захар никогда не бывал, но за разговором он почти не следил, буквально пожирая глазами спокойно и счастливо отмалчивающегося Артёма, который смотрел то на них, то вниз, на сплетенные пальцы рук. Когда ему наскучило слушать болтовню, он потянулся к Китсу, накрыв его член рукой и мягко, ласкающе сжав: — Ещё? — Да, — Китс обхватил запястье Артёма, намекая, что пальцами можно работать и посмелее, и посмотрел на Захара: — Ты хочешь ещё? — Он хочет, — уверенно рассмеялся Артём, не дав Захару и рта раскрыть. — Можно не спрашивать. — Как ты хочешь, Захар? — Китс теперь гораздо сильнее придыхал на «х» в середине слова. Во время секса он говорил будто бы с более заметным акцентом, наверное, хуже контролировал себя; и даже правильное «Артём» превратилось в «Артьом». Захар до сих пор слышал это странно произнесённое имя: Китс повторил его с десяток раз, пока Артём ему отсасывал. Оно сладостно и мучительно названивало в ушах. — Не знаю. Как получится, — наконец ответил он. Он и правда не хотел думать об этом — всё сложится само, как и в предыдущий раз. Тогда они просто делали то, чего хотелось. И Захар невольно подумал о том, что если бы он мог делать то, что хотелось, он бы выставил Китса за дверь и трахал бы Артёма до самого утра без остановки. Он коснулся подбородка Артёма, а потом губ. Он понимал, что выдаёт себя и свою слишком сильную заинтересованность именно Артёмом, Китс не мог этого не заметить, но Захару было плевать на его мнение: он знал, что второго раза у них всё равно не будет. — Есть идеи? — палец Захара скользнул меж приоткрывшихся губ, коснулся ровного, острого края резцов. Подушечка даже помнила, как это ощущалось раньше, — совсем не так, как теперь. — Есть, — Артём склонил голову набок. — Хочу тебя внизу. Захар не успел ничего ответить, ни да, ни нет, успел только в замешательстве посмотреть на Артёма, как тот наклонился к нему, обхватил лицо руками и быстро зашептал: — Пожалуйста! Захар, я очень тебя хочу! Прошу тебя. Пожалуйста, согласись! Он был так близко, что Захар чувствовал его дыхание на своей коже, мог поймать его губами. Артём смотрел умоляюще и требовательно, как ребёнок, который расплачется, если ему не дадут то, чего он хочет. Он коротко и нежно поцеловал Захара, потом ещё раз и ещё… — Захар, пожалуйста! Ты же знаешь… Конечно, он согласился. Он даже понять не мог, почему не сказал, что согласен сразу, — он ведь не сомневался. Он тоже хотел — хотел всего, что мог сделать с ним Артём. И тот, пока готовил его, делал что-то невероятно приятное руками и языком, так что Захар, сначала напряжённо вздрагивавший, через пару минут расслабился под его настойчивыми и горячими пальцами. Сам он в это время заглатывал член Китса — и это его тоже возбуждало, потому что до него на этот член вот так же, до горла, надевался Артём. Когда Артём вошёл в него и начал двигаться до отвращения медленно, заботливо, это почему-то вызывало злость. Китс, не говоря ни слова, надавил ему на подбородок и, когда рот приоткрылся, вынул член. Захар был ему благодарен, потому что… потому что он не хотел, чтобы хоть кто-то сейчас видел его лицо. Ему казалось, что он сейчас заплачет: губы подрагивали, а в горле встал, перекрывая ток воздуха, болезненный комок. Заплачет не от боли, её не было: Артём загонял теперь глубже и резче, но ощущения были всё теми же приторно-приятными, пробирающими, член с каждым разом словно вдавливался немного дальше, наполняя до предела, никогда не переходя грани с болью, — заплачет от того, что Артём на самом деле тот. У Захара не было другого названия, но ему самому всё было понятно. Единственный человек, с которым он хотел бы по-настоящему быть, который был ему нужен, которого он не смог забыть даже за четыре года, которого он так глупо потерял, потом нашёл и опять потерял. Он стискивал зубы, потому что если бы разжал, то наружу вырвались бы глупые, жалкие рыдания. И может быть, даже то, что недавно сказал Китс: «Люблю тебя!» Китс мог это сказать Артёму и повторить миллион раз, а он не мог, даже единожды. Оставалось только повторять это про себя: «Люблю тебя, люблю, люблю…» Артём замер в нём, тяжело, напряжённо, в самой глубокой точке, и пробормотал: — Китс… Да… Ещё, — а потом дёрнулся и навалился на Захара. Он хватался за его скользкую от пота спину и говорил что-то мучительно-неразборчивое, где Захар с трудом различал лишь своё имя и просьбы не двигаться, иначе он сейчас кончит. Захар только в этот момент понял, что двигается под Артёмом сам, покачиваясь на его твёрдом стволе. Он остановился, и тогда сразу почувствовал это: то, как прогибался Артём от толчков Китса, как отдавались они в нём самом. Захар посмотрел через плечо: Китс встал на колени позади Артёма, обхватил руками за пояс и трахал. Артём задыхался, закрывал глаза и не шевелился несколько секунд, потом постепенно, очень осторожно начав двигаться. Захар застонал, и потянулся рукой к собственному члену. Он не мог больше терпеть. Эти размеренные движения превращались в настоящую пытку, стоны Артёма и Китса, то сливающиеся в один, то расходящиеся, сводили с ума, и он, только что хотевший одного — чувствовать Артёма в себе бесконечно долго, сейчас мечтал кончить, выплеснуть скопившийся в паху свинцовый жар, от которого плавились и цепенели член и яйца. Он больно, торопливо двигал рукой, и его голос, хриплый, будто надорванный, звучал третьим… Он сам был здесь всего лишь третьим. Захар опять повторял про себя «люблю тебя», пока слова и мысли не смело жёстким, выжигающим нервные окончания оргазмом. Артём и Китс сзади не останавливались, и Захар раскачивался и бился в одном ритме с ними, охваченный таким сильным возбуждением, что ему казалось, он кончит опять… Потом был ещё секс, и ещё… И от недосыпа, от нервного перевозбуждения всё стало затягиваться дрожащим знойным маревом, сквозь которое порой пробивались к сознанию яркие, до рези в глазах ослепительные образы. Пальцы Артёма накрепко, намертво переплетённые с пальцами Китса; рельефные, голубоватые вены на напряжённых руках; запрокинутая голова Артёма; выступающая из его дырки сперма Китса, которую вытеснило наружу, когда Захар начал проталкивать туда свой член… А Артём будто бы боялся задерживаться на Захаре взглядом. Он только один раз смотрел долго, не отводя глаз: когда Захар был в Китсе. Наоборот Захар, наверное, не смог бы. Всё было бы как тогда с Гордиевским: внутреннее сопротивление, отторжение до тошноты, невозможность впустить в себя другого. И, как с Гордиевским, сработало другое: когда Захар трахал Китса, ему казалось, что он одерживает верх. Он знал, что это блеклая, слабая — и ещё низкая, мелочная, подлая — иллюзия. Приятное для самолюбия, этого ревнивого и завистливого аппендикса души, заблуждение. На самом деле верх одерживал Китс. Куда ни посмотри, он везде обогнал: у него было больше возможностей, больше денег, больше влияния, больше смелости — и ещё у него был Артём. Но сейчас Захар подминал под себя Китса, разводил ему ноги, загонял в него член так глубоко, что Китс вздрагивал от каждого удара… Наверное, его всегда возбуждала и ненависть тоже. Ненависть к Гордиевскому, ненависть к Китсу. Хотя Китса он не ненавидел. Просто ревновал. Артём читал его мысли и его возбуждение, Захар не сомневался ни на секунду. Он смотрел напряжённо и внимательно, словно боялся, что Китсу сделают больно — выместят на нём ревность и злость. И вместе со страхом во взгляде Артёма наконец начало проступать понимание: то, что они сделали сегодня, было ошибкой. Они свалились без сил в четвёртом часу утра. Захар лежал на подушке Артёма: на ней был его запах, — а Артём, вместе с Китсом, на соседней. Китс обнимал его одной рукой, иногда поглаживая живот и грудь, вжимая Артёма задницей в свой пах и наверняка потираясь о неё членом. Захар завидовал ему — и через секунду уже нет. Он тоже хотел бы лежать вот так, обняв Артёма и пряча лицо в его растрёпанных волосах, но у него было сейчас другое — он мог смотреть на Артёма, на его пристальные, ясные, будто ни капли не утомлённые глаза, на его затаённую прозрачную улыбку, а Артём мог смотреть на него. Они оба купались в каком-то невыразимом, чистом и мерцающем, как пыльца фей, спокойствии, почти блаженстве. Китс довольно прикрыл глаза. Его рука на животе Артёма расслабилась. — Сейчас такой замечательный… такое… — он слегка наморщил лоб, но, так и не подобрав нужного слова, окончил фразу на английском: — Afterglow. — Да, — ответил Артём, не сводя глаз с Захара. Он тоже видел это: облако волшебства между ними и вокруг них, трепетное и счастливое — и обманчивое — умиротворение.***
Захару долго снилась какая-то раздражающая, навязчивая белиберда про аэропорты, досмотры вещей и очереди, сменившаяся без перехода другим: он был в старой квартире Артёма, вбивал что-то в таблицу в «Экселе», и где-то совсем рядом звучала музыка. Та старая музыка, которую любил Артём и которую потом полюбил он сам. Он проснулся от прикосновения к своей ноге чьего-то тёплого обнажённого колена. Потом послышался тихий смешок Артёма и за ним слова: — Fucking awesome… Музыка из сна всё ещё играла. Китс пробормотал что-то неразборчивое, а потом опять заговорил Артём: — Can I have a blowjob every morning? Захар открыл наконец глаза и повернул голову. Артём лежал с закрытыми глазами и довольной, ленивой улыбкой на губах, а Китс с головой скрылся под одеялом. Захар вспомнил, что он тоже иногда делал так же — в какой-то другой жизни, которая теперь казалась вымышленной, придуманной, никогда не существовавшей на самом деле. Китс явно проснулся уже давно: шторы были раздёрнуты, а из соседней комнаты доносилась музыка, та самая, что разбудила Захара. Оказывается, она не снилась. Китс вынырнул из-под одеяла: — Wake up! — он попытался заставить Артёма открыть глаза, потрепал его по щеке, потянул за нос. — You're not going to get… Увидев, что Захар проснулся и смотрит на них, Китс замолчал. Артём воспользовался секундной заминкой, чтобы перевернуться на живот и накрыться одеялом по самую макушку. Захар потёр глаза. Голова была тяжёлой: выпил он вчера немного, так что это было, скорее всего, следствием недосыпа. — Доброе утро, — улыбнулся Китс и снова начал трясти Артёма. — Доброе… — протянул Захар. Солнце ярко светило в окна. — Уже день, что ли?! — Захар резко сел: он совсем забыл про Ленку. И телефон был выключен. — Десять часов, — ответил Китс. Он ухитрился стянуть с Артёма одеяло и начал подпевать доносившейся из гостиной музыке: — Wake up, wake up! Wake up and look around you… Артём попытался залезть под подушку, но Захар выдернул её у него из рук. Они с Китсом заговорщицки перемигнулись. — …and the world is your own! — подхватил Захар и, запустив руку под одеяло, начал щекотать Артёма. Тот взбрыкнул, извернулся и начал отбиваться. — Захар, и ты ещё!.. Но зато открыл глаза. Захар перестал щекотать: — Тебе делают минет и включают песенки, а ты выделываешься… — The breakfast is getting cold, — Китс потянул Артёма за руку. Тот наконец вылез из-под одеяла и сел. — It was sweet. Thanks! — Артём виновато обнял Китса. Волосы у Артёма торчали в разные стороны, и непроснувшееся, растерянное лицо казалось мальчишески-юным, одновременно сонным и задиристым. Он спрыгнул с кровати и пошёл в ванную, откуда тут же донёсся какой-то грохот. Китс покачал головой и посмотрел на Захара немного нерешительно: — Есть ещё одна ванная... Если надо. По его тону Захар понял, что Китс чувствует себя наедине с ним неловко — так же, как он сам. Когда же рядом был Артём, всё менялось, словно появлялось связующее звено, что-то общее и бесконечно дорогое. Когда Захар, умытый и одетый, пришёл на кухню, Артём уже сидел за столом и что-то жевал. Китс стоял возле огромной плиты с не менее огромной вытяжкой сверху и перекладывал со сковороды на тарелку кусочки жареного сыра. Он поставил тарелку на стол — там уже была одна такая же — и отодвинул для себя стул: — Всё, теперь готово. Захар сел за стол, и Артём переставил ближе к нему мисочку с красновато-лиловыми копчёными оливками. Захар кинул себе на тарелку несколько штук, а потом подцепил с тарелки маслянисто блестевший брусок сыра. Запах был густо сливочным. Вспомнилось, как отец жарил сырники на сливочном масле — аромат был почти тот же, сладковатый, домашний. А потом, когда Захар уже учился в старших классах, появилась какая-то барышня, которая объяснила отцу, как это ужасно, нездорово и вообще опасно для жизни — жарить на сливочном масле. Вкус у сыра был не таким обалденным, как запах. — Вместе с оливкой вкуснее, — посоветовал Артём. — Я сначала хочу отдельно попробовать. — Ты первый раз ешь халлуми? — спросил Китс. — Вроде бы да, — ответил Захар. — Это греческий сыр. — Ну, я слышал… Просто не пробовал. Любишь греческую еду? — Готовлю иногда. Я очень давно работал в Венгрии, это был мой первый крупный проект. Весь… То есть, полностью… э-э… client facing… — Я понял, — кивнул Захар, дожёвывая первый кусок. — Я там жил полгода. В Венгрии очень острая еда, я не привык к такой, потому что моя мать… Она вегетарианец и доктор. Не важно. Я такое не мог есть каждый день, только иногда. Мне неудачно подобрали квартиру, близко от офиса, но там никто не говорил по-английски. В этом районе. Я знаю ещё несколько языков, но тоже никто не понимал. Эта леди… global mobility manager… даже она плохо говорила по-английски, мы говорили на немецком. И я не мог объяснить в кафе, что мне нужно неострую еду. Я вообще ничего не мог им объяснить. Потом я нашёл греческий… ресторан. Очень маленький ресторан. И я завтракал там каждый день. Захар внимательно смотрел на Китса, пока тот рассказывал, но глаза его то и дело сбегали к Артёму. Тот тоже постоянно посматривал на Захара, как будто спрашивая: что думаешь? как тебе всё это? — …я сам начал покупать халлуми и оливки, — продолжал Китс. — Уже много лет прошло, а я иногда готовлю. — Очень вкусно, — похвалил Захар. С острыми, кисловатыми оливками на самом деле было невероятно вкусно. — Я тоже попробую приготовить. Наверное. — Если сделать на гриле, ещё лучше. Но так тоже неплохо, — добавил Китс. — Да, на гриле вкуснотища, — подтвердил Артём. — А так ведь любой сыр можно пожарить, — предположил Захар. — Нет, он расплавится и потечёт, — Артём откусил половинку оливки. — Наверное, есть сорта, которые можно жарить. Но халлуми — лучшее, что я узнал в Венгрии, — засмеялся Китс. — Проект был… убийств… убийственный, да? — он посмотрел на Артёма. — Да, убийственный. Но это как-то… Лучше сказать «тяжёлый». — Провальный, неудачный, — подсказал Захар. — Нет, я не сделал провал, — ответил Китс. — Он был очень трудный для меня. И язык тоже трудный. Я всегда уже через месяц начинаю говорить на любом языке. Немного читал учебник, слушал, и сразу получалось. Мне это очень легко. В Венгрии я жил полгода и ничего не выучил кроме… таких слов… до свиданья, здравствуйте. — Интересный, наверное, опыт — работать в стране, где не знаешь языка, — Захар взял ещё один кусок сыра, решив, что этот будет последним. — Я работал только в Канаде, английский тогда уже более-менее знал. — Долго работал? — спросил Китс. — Полгода. Это была стажировка. Cross office sharing. — У нас тоже была такая программа. Теперь убрали, можно поехать работать на проект, но по-настоящему только. У Захара с Китсом было много общих тем для разговора. С Китсом было легко болтать. Он, казавшийся на банкете неприступным и даже чопорным, оказался по-американски простым, мало похожим на англичанина. Когда Китс рассказывал про то, где он начал учить русский язык: в каком-то городе в Анголе, где мать Китса работала в госпитале и где единственной похожей на школы в европейском понимании была школа при советском торговом представительстве, — Артём поднялся из-за стола: — Теперь моя часть, да? — Кофе готовит Артём, — пояснил Китс. Захар только открыл рот, чтобы сказать, что в этом отношении ничего не изменилось, что Артём и раньше никого к кофемашине не подпускал, но тут же понял, что лучше промолчать. Он здесь чужой — хотя иногда и забывал про это. Не стоит напоминать о том, что когда-то было иначе. Китс, скорее всего, не знал, что у них с Артёмом раньше что-то было… Отношения. — Тебе как гостю сварю первому, — пообещал Артём, пододвигая ближе кофемолку, которая стояла в углу. — Есть два сорта: Кона и Сан-Кристобаль. Что будешь? — Ты так говоришь, будто я знаю, в чём разница, — усмехнулся Захар. — Тогда Кона, она помягче, без сильной горчинки. Артём мерной ложечкой достал зёрна из чёрной банки с плотной крышкой и ссыпал в кофемолку. — Придётся подождать, — прокомментировал Китс. — Может, завести автоматическую машину? — предложил Захар. — У нас есть, — Китс указал на шкафчик возле холодильника. — Вон там стоит. — Я попросил на день рождения эту, — Артём выдвинул на край столешницы невероятно красивую кофеварку. Маленькую и блестящую, с длинным рычагом, как у профессиональных машин в ресторанах. Кофеварка сияла хромом, жидкий блеск которого струился по плавным изгибам. Ни толики нарочитой красивости — всё до предела функционально. Машинка, по сути не имевшая внешнего корпуса, все составляющие которой были видны и разнесены, словно для лучшей демонстрации, была настолько совершенным механизмом, что ей даже не требовалось скрывать узлы и детали. Со своими блестящими рычагами, простыми чёрными регуляторами и архаичным стрелочным манометром сбоку, она казалась антикварным украшением, а не работающим механизмом. — На вид — шикарная, — признал Захар. — Ага, точно такая же в коллекции МоМА. У неё совершенный дизайн. — А что она такого особенного умеет? — спросил Захар. — Кроме того, что украшает кухню. — Только греть воду, — ответил Артём. — Ну и создавать давление. Он переложил смолотый кофе в холдер, опять же аккуратно отмерив, и начал уплотнять его и полировать. — В этом весь смысл. Никакой автоматики, никаких режимов. Автоматическая машина всегда готовит одинаково. А здесь всё делается вручную, так, как нравится мне, — Артём продолжал покручивать темпером. — Я регулирую давление, время, количество кофе. — Но это долго, — заметил Захар. Артём пожал плечами: — Вот и хорошо. Мне нравится процесс, — он смахнул крупинки кофе с ободка холдера. — Зато результат не сравнить с автоматикой. Если, конечно, научиться. — Вот-вот, — добавил Китс. — Первый месяц пить это было невозможно. — Да ладно, месяц! — рассмеялся Артём. — Неделю. Потом тоже получалось посредственно, но пить-то было можно. Ты не бойся, — он повернулся к Захару. — Я уже её освоил. — А я нет, — вставил Китс. — И тебе должно быть стыдно! Я, — Артём опять посмотрел на Захара, — первый раз с такой имел дело у его тётки. Она меня научила. Он вставил наконец рожок и повернул один из регуляторов. — Она говорит, что автоматика — для дилетантов. Те, кто на самом деле любит кофе, готовят эспрессо вручную. Захар заметил, что Китс смотрит на Артёма почти так же внимательно и ненасытно, как и он сам. Ему-то зачем? Он может трогать его, целовать и трахать каждый день. Неужели не наигрался ещё? Захару очень хотелось спросить, сколько уже лет их браку, или как это называется — гражданскому союзу? Очень хотелось, но он промолчал. Артём начал поднимать рычаг, его загорелая рука, подсвеченная золотистым светом из окна, двигалась медленно, уверенно и плавно. Артём точно знал, что делает, но делал это не с механической ловкостью баристы, который этих чашек в день готовит по сто штук, а внимательно, осмысленно, сосредоточенно. Китс тоже наблюдал за ним. Захару хотелось большего: подойти к Артёму, пока у того заняты руки, обнять, запустить пальцы в волосы, которые тот так и не удосужился расчесать, прижаться губами к шее сзади… Он не решался, потому что ощущал себя на чужой территории. В кухне и без того пахло кофе, но аромат, который пошёл, когда из кофеварки полились две густые, шоколадно-тёмные струйки, был невероятным, плотным, вкусным и каким-то, чёрт его дери, возбуждающим — в сексуальном плане. Артём убрал чашечку из-под рожка, поставил её на крошечное полупрозрачное блюдечко и протянул Захару. Тот встал и подхватил чашку обеими руками, но их пальцы так и не соприкоснулись. — Сахар на столе, — сказал Артём, — но лучше без него. — Я попробую без него. Чтобы оценить шедевр. — Это не шедевр. Просто кофе. Но сыпать туда сахар, кардамон, корицу и что там ещё добавляют — то же самое, что пускать Мутон-Ротшильд на глинтвейн. Только забивать вкус. Захар сделал маленький глоток. Кофе был крепким, но без сильной горчинки, действительно мягким, как сказал Артём. Но он, наверное, даже под дулом пистолета не смог бы сказать в чём разница между ним и тем, что получался в автоматических машинах. — Маргарет, тётя Китса, называет это всё преступлением против вкуса кофе: сахар, соль, бренди. Но худшее преступление — это молоко и сливки, — продолжал Артём, немного иронично, но тепло улыбаясь. — Она говорит, что молоко можно лить только в одном случае — если нужно замаскировать дерьмо, которое стыдно подать так. Latte drinkers — у неё худшее оскорбление. Она называет так всех, кто не знает толк… ну в чём-нибудь. Не обязательно в кофе. — Тех, у кого нет вкуса… — добавил Китс. — Чего молчишь? — спросил Артём, видимо, замучившийся ждать оценки своего кофе. — Честно? Это очень вкусно, но я не знаток, ты же помнишь. Спасибо, конечно! — Хорошо, дадим тебе попробовать Сан-Кристобаль для сравнения, если Китс не против, — предложил Артём. Он снял холдер и кинул в мойку, а потом, достав с полки другую баночку с зёрнами, начал всю процедуру повторно: — Я быстро, чтобы у тебя не остыл. Захар с Китсом обсуждали кофе, потом плавно скатились на работу и немногочисленных общих знакомых, но оба смотрели на то, как Артём методично и спокойно, ни капли не торопясь, а наоборот, словно наслаждаясь возможностью повозиться с зёрнами, баночками, кофеваркой, готовит вторую чашку. Он не принимал участия в разговоре, но иногда смотрел на них, и Захар по-прежнему ничего не мог разобрать в его тёплом и скрытном взгляде. Иногда ему казалось, что сводить их с Китсом в одной кухне — хуже, в одной постели — было преднамеренной дразнящей жестокостью со стороны Артёма. Жестокостью по отношению к ним и к себе. Но потом он ловил в его глазах нечто вроде страха или отчаяния, и тогда понимал, что Артём просто растерян, что в его действиях нет ничего преднамеренного, расчётливого, разумного, — и вот это-то и пугает Артёма больше всего. Китс поднялся из-за стола и подошёл к Артёму: сделал то, что так долго запрещал себе Захар, — обнял его, прильнул всем телом, взлохматил волосы ещё сильнее. Он так вжимался в него, хотя Артём, занятый своей драгоценной кофемашиной, не обращал на него внимания (или делал вид, что не обращает), что Захар уже начал думать, что Китс вот сейчас стащит с него трусы, наклонит над столешницей и трахнет прямо тут, посреди кухни. Потом Артём занялся третьей чашкой, на этот раз для себя, а после они сидели за столом все втроём и болтали. Вкуса кофе Захар не чувствовал. Ему хотелось прекратить всё это и одновременно хотелось остаться, наверное, больше для того, чтобы не оставлять их вдвоём. Не оставлять Артёма Китсу в этой слишком прекрасной, уютной и светлой жизни, с пробуждениями под «Steve Miller Band» и греческими завтраками, английскими тётушками и великолепным кофе, вкуса которого он не мог оценить. Артём с Китсом говорили уже о чём-то своём, о том, во сколько вставать в понедельник, и том, как проведут выходные, о том, что заказать из продуктов и как забронировать какой-то отель на уикенд. — Артём, а где джэг? В гараже здесь? — Китс ткнул пальцем в стол, указывая вниз. — Нет, я его оставил на офисной парковке. Китс поморщился: — Мы должны будем ехать на нём в воскресенье. — Должны были ехать, — поправил Артём. — Я думал, что он до понедельника не понадобится, извини. И вчера не вспомнил… А нельзя Вите позвонить, чтобы пригнал его сюда? — Я Вите обещал выходной. — Поедем на другой, — пожал плечами Артём. — Почему надо… Захар допил густые, шероховатые остатки кофе одним глотком и объявил: — Мне пора. Спасибо за завтрак и за… вечер. Артём и Китс резко обернулись — словно на секунду они забыли, что здесь был ещё и Захар. Артём проводил его до двери. Столовая была достаточно далеко, чтобы Китс ничего не услышал. — Послушай, это всё как-то… — Захар не знал, как объяснить то, что мучило его: он понимал, что уже поздно, что упустил свой шанс, но это ничего не меняло в чувствах. — Как… Когда это всё произошло? Я просто… — Не надо, — Артём повернул рычажок замка и распахнул перед Захаром дверь. — Не сейчас. Захар вышел в холл снаружи, но потом снова обернулся: — Нет, я хочу сказать. Это всё… То, что вы вместе, как вы живёте… Артём не стал слушать: — Это то, чего у нас с тобой никогда бы не было.