Гневливая милость

— Дедушка, дедушка, ну расскажи! Ты же обещал! За окном бушует снежная буря, суровая и беспощадная, как сама смерть, но прочные дубовые стены и толстые окна из прозрачной йохеррской смолы отлично держат тепло, так что единственное, о чём беспокоится Огиз — разрешат ли ему помочь остальным жителям деревни разгребать завалы, освобождая деревню из белого плена — ведь тогда можно незаметно попробовать поймать в новенькую ловушку парочку снежных искорок, столь ценимых в меновой торговле между детьми. Старый Иохард тяжело — шестой десяток лет все-таки закрыл этой зимой, седьмой пошёл — поднялся с лежанки и потянулся за кувшином с водой. Огиз бросился помогать старику, и тот, скупо улыбнувшись, взял своей единственной рукой кружку, казавшейся в его лапище кукольной игрушкой. — Да — и вправду обещал, — голос у Иохарда ещё громкий, но уже не такой густой бас исторгает его глотка, как ранее. — И срок-то тебе подошёл — поймёшь; а что не поймёшь — растолкую. Всё-таки эту быль у нас каждый знать должен, и воин, каким тебе быть по роду написано, и шахтёр, и травница, потому что урок это страшный, но важный. Ладно, ща. Обожди, сяду поудобнее… Ну садись, рядом садись, — старик стукнул кружкой рядом с собой. — А хочешь — так напротив, на пол. Внук, ни секунды не колеблясь, выбирает последнее и замирает. — Было это… Ой как давно было! Когда моего-то деда и на свете не было, а даже деда моего деда, а может… Чёрти когда, в общем, это произошло. Да и не важно это, когда случилось, важно, что случилось. Тогда все Беркандские земли беркандцам-то и принадлежали. И народ-то этот был как народ — в меру хитрый, чтоб торговать, в меру сильный, чтоб воевать, знал и горе и радость — ну не хуже нас, были, в общем. И всё получше доли искали. Оно и правильно, внучок — хотеть-то всегда надо лучшей участи и стремиться к ней. Поклонялись они четырём ветрам — злому северному, несущему холод и болезни Ренею, мягкому восточному Чешу, что повелевает бризами и дождями, сухому и сильному западному Есу, нагоняющему засухи и бури, и тёплому южному Лоду, исцеляющему хвори. И их сестре — штильнице Назе. Ох, прости. Эй, помойник! — вскричал старик. В комнату, стуча босыми ногами, вбежал юноша. Жёлтые почти до белизны волосы однозначно выдавали в нём беркандца. Парень принялся проворно и привычно спускать штаны старика, поставив принесённое ведро рядом с лежанкой; Огиз же вышел за дверь — непочтительно наблюдать за другим, когда кто-то подобным занят. Вскоре раб, аккуратно держа ведро, притворив за собой дверь, покинул комнату. Ребёнок, прислушавшись к своим ощущениям, ногой преградил ему путь и знаком указал на ношу. Тот беспрекословно поставил судно. Мальчик, самостоятельно сняв с себя нижнюю часть одежды, присел над ведром. Невольник смотрел внимательно, но ему можно: он не человек — беркандец. Помойник затем и нужен — унести вонючее прочь из дому, до канавы дальней, чтобы воздух в доме и вокруг деревни не отравляло, а если где что на полу окажется — мигом убрать. Да и после туалета волосами своими всё вытереть — специально должен длинные отращивать. Закончив, подождав, пока раб сделает положенное, и завязав пояс, Огиз вернулся к рассказчику. — Так, на чём я остановился-то? — На их богах. Дедушка, а наши же боги их сильнее? Мы же их победили. — Какие боги сильнее — то лишь богам и ведомо, а смертным знать и не пристало; чти богов своего народа, исполняй их повеления, уважай богов других племён, особенно если в их земли занесёт — вот и всё, что нам — людям — положено. А почему победили — ты дальше слушай. В общем, решили они однажды богов своих так задобрить, как никто никогда не задабривал. Надо сказать, что братья свою сестру любят сильно-сильно, и по первому её слову дуть прекращают, потому она и штильница. А без неё носились бы они над всеми землями беспрерывно. Вот ей-то и решили сделать подношение. И такое, какое раньше никто никогда и не делал, самое святое отдать. Всех своих детей до пяти лет порешили они в штильной — в стоячей значит — воде утопить. Ну то есть в вёдрах, в корытах, кто в чём придумал. Ребёнок охнул. — Да, вот такое злодеяние сотворили. А хотели они, чтобы не было у них засух и наводнений, бурь и болезней, и прочего, чем ветра помочь могут. Осерчала тогда Назе, крепко осерчала, да и подговорила братьев исполнить всё, как хотели беркандцы. — Это как? Странно — разозлилась и сделала как просили… — Огиз задумчиво посмотрел за окно, где Реней выказывал свой леденящий норов. — А ты дальше слушай. В общем, проходили дни за днями, отцов сменили сыновья, а сыновей в свой черёд внуки, и никто из них никогда не болел, всегда на их полях вдоволь растений вызревало, никогда корабли их со штормами не сражались, и всё у них хорошо было. А потом пришли к ним с войной наши прадеды. И не знали их моряки, как с бурей бороться, как под рваными парусами ходить, как пробоины быстро заделывать, чтобы корабль не развалился — быстро потонули их боевые корабли. Не умели их женщины выхаживать больных, травы целебные позабыли — не смогли и раненых выхаживать. Забыли, что такое голод — быстро в осаде всё съедали до последней горбушки. Не было у их мужчин воли терпеть боль от ран, а у женщин — от потери мужей, и сдались они все. Теперь на их полях мы трудимся, их металлы мы выкапываем, а их женщины услаждают нас в постели; мужчины же выполняют всю грязную работу. Вот так мудрая Назе наказала свой народ за невероятное святотатство. — То есть, дедушка, если бы им жилось тяжко, они бы были сильнее? — Верно, внучок. Как металл закаляют, нагревая и остужая, так и с человеком — не будет в его жизни радостей да удачи — не выдержит, сломается. А если не будет трудностей — так вообще ни к чему такой человек не пригоден. Потому-то у беркандцев работа хоть и грязная, да нетяжкая.