Ты мой мир

Полностью обнаженный Северус вольно раскинулся на кровати, и Гарри замирает на полушаге, на полувздохе. Этот контраст между плотно упакованным в темные одежды профессором и таким открытым и расслабленным любовником до сих пор поражает его, сводит с ума и лишает самообладания, и без того невеликого, когда дело касается Северуса. Но сейчас он просто стоит и любуется открывшейся взгляду картиной. Правую руку Северус положил под голову, а левая свободно откинута в сторону. Узкая кисть с длинными пальцами, худая рука, перевитая мышцами и венами. Четко очерченное, неожиданно крупное плечо с выпирающими косточками. Такая же жесткая ключица, подчеркивающая затененную впадину выше. Его Северус весь такой худой и длинный и без своей тысячи одежек кажется совсем тонким и хрупким, но это не более чем иллюзия, обман зрения. Если провести по телу ладонями, ощутишь под ними плотные, крепкие мышцы. И косточки, да. Взгляд Гарри оглаживает широкие плечи и грудь с плоскими сосками – скользит по выпирающим ребрам – срывается в лощину впалого живота – сворачивает по чуть заметному уклону к узкому бедру – останавливается на тени, намекающей на спрятанную в покрывале поджарую ягодицу – ласкает длинную ногу. Вторая нога чуть согнута и отставлена, и теперь взгляд скользит уже по ней, прослеживая гладкие линии. Нога выглядит еще более хрупкой, чем весь Северус, но Гарри уже знает, что под тонкой суховатой кожей скрываются твердые мускулы. Да и как иначе – ведь он помнит стремительные сбалансированные движения, воплощенную грацию и силу. Но сейчас – сейчас Гарри видит перед собой восхитительный, диковинный цветок, бледный, хрупкий и нежный, влекущий, соблазняющий... и коварный. Гигантская росянка, охотник, притворяющийся добычей. Глаза охотника прикрыты, но Гарри подозревает, что взгляд темных глаз из-под длинных ресниц внимательно следит за беспечной мушкой. А вот и главная приманка. Северусов член, еще недавно вальяжно привалившийся к бедру, теперь выпрямился и завлекает его каплями нектара на блестящей головке. Гарри судорожно сглатывает, облизывает давно пересохшие губы – у него на глазах плоть будто становится еще больше и крепче, едва заметно покачивается, словно подманивая: «иди же, иди ко мне». И он готов стать добычей, готов глупой бабочкой лететь на сладкую приманку. Но не сразу. Сегодня бабочка тоже побудет коварной, сегодня его день. Гарри плавно перемещается к кровати, опускается на колени у ног Северуса. Берет обеими руками расслабленную ступню, баюкает в ладонях, ласкает все ямочки и выпуклости, в который раз уже удивляясь, насколько мала ступня у этого высокого и сильного мужчины. Массирует изнутри арку подошвы, склоняется, щекочет языком нежную кожу меж пальцами. Музыкой для него звучит судорожный вздох, почти стон. Да, Гарри выучил самые чувствительные места своего любовника. Еще раз пощекотать вот здесь, обвить языком вот этот пальчик, пососать. Краем глаза увидеть, как выгибается только что расслабленное тело. Еще разок, еще чуть-чуть. Как ему нравится этот пальчик. И этот вздох. И этот стон. Теперь можно подняться выше, покрывая поцелуями подающегося навстречу мужчину. Его губы проходят тот же путь, каким недавно прошли глаза. Острая коленка, твердое бедро, лизнуть мягкий наплыв к ягодице – прикусить не получится, но у него еще все впереди. Выпирающая косточка, ложбинка тонкой талии, напряженный, подрагивающий живот. Подъем к розовым твердым соскам – и короткая остановка, чтобы уделить им достойное внимание. Даже запах у его любимого особый. Когда-то Гарри принюхивался к себе, пытался вспомнить все знакомые запахи, понять, чем же пахнет его мужчина. Домом. Он пахнет домом. А иногда он пахнет Рождеством. И можно сколько угодно говорить, что это хвойное мыло и шампунь с корицей, – они также похожи на ель и рождественское печенье, как запах Северуса на эти заменители. Нет, он живой, настоящий. Отзывчивый, трепещущий под его ласками. Руки следуют за губами, отстают лишь самую малость, лаская и нежа уже нацелованное и пока пропущенное. А губы двигаются дальше. Впадинки над ключицами, стройная шея – вот здесь мягко и нежно, а здесь колюче, а здесь, за ушком – да-да-да, стони, мой хороший, я знаю, тебе так нравится, – губами и языком он чувствует частящий, заходящийся пульс. Биение сердца на губах. Тебе не скрыться и не скрыть. Глаза в глаза. Губы в губы. Дыхание к дыханию. Кто кого поймал, уже не важно. Мы едины, мой дорогой. Позволь мне проникнуть в тебя. Позволь утонуть в тебе. Снова и снова. На выдохе: «Перевернись». Ресницы опускаются, прикрывая провал в бездну, прокол в иную вселенную. Гарри вновь накрывает любимого всем телом. Плоть к плоти. Сердце к сердцу. Утыкается носом в черные волосы. Они не темные, а именно черные – как уголь, как беззвездная ночь, беспросветная тьма, и это тоже каждый раз поражает его. Жесткие, скользкие, блестящие. Он не выдерживает и наматывает на кулак длинные гладкие пряди, открывая своим поцелуям шею. Невесомо касается губами темных пятен – свидетельства его страсти. Это так несправедливо, что лишь боль и страсть оставляют зримые следы. Если бы их могла оставлять нежность, Северус был бы полностью покрыт цветущими отпечатками его губ, расписан ветвящимися следами его языка, весь сиял бы от всеохватной ласки его взгляда. Вот было бы так. И Гарри рисует на спине Северуса серебристые влажные ветви, украшает их сияющими жемчужными цветками. Выращивает вдоль позвонков мощное мировое древо, вытягивает его до макушки и вновь спускается к основанию. Тянет корни по всем всхолмьям и лощинкам. Легкими укусами укрепляет их в реальности. Припадает к истоку, вырывая протяжный стон, заставляя древо на спине воспрянуть и ожить, трепеща ветвями. Он как сама жизнь, его Северус, – свет и тени, подъемы и провалы, жесткость и гибкость, страсть и нежность. Целый мир, доверенный ему. Ты мой мир, Северус. Мир, в котором можно укрыться от всего внешнего, мое надежное убежище. Пусти меня в себя, Северус. Позволь мне проникнуть в тебя, раствориться в тебе. Раздели себя со мной. Я люблю тебя, Северус. Я тебя люблю.