В ладонях белых белый свет.

Он помнил ноксианские тюрьмы. Видения, врывающиеся и вгрызающиеся в его мысли, были настолько живыми, что он покрывался липким потом почти каждую ночь, и долго не мог найти себя в потоке воспоминаний. Сны его были реальнее жизни и в них он не мог противиться четким, правдоподобно выстроенным картинам, смысл которых лежал в смерти. Там всего лишь было грязно, жутко воняло сточными водами и охранник каждый час точил нож о камень, словно готовился прирезать кого-нибудь этим идеально острым с двух сторон оружием, но - откладывал. Металлический звук рождался и затихал в темноте, сырой, облепляющей все тело и все мысли, и было настолько темно, что глазам даже нельзя было привыкнуть к отсутствию света. Временами казалось, что он уже давно лишился глаз, и лишь не помнишь об этом; казалось, что руки у него другого цвета и лицо иной формы, а на ощупь не разобрать - пальцы холодные и огрубевшие, и проводя подушечками пальцев по шероховатой поверхности камней он долго удивлялся их гладкости. Ноксианцы не отнимали возможности сбежать: пожалуйста, если ты достаточно силен и хитер, если ты способен продумать свой план, включив в него всевозможные ситуации, то - вперед! Это поощрялось; сила - единственное, что заставило бы других людей, правителей, Богов уважать даже раба. Ноксианцы думали так, и он думал: "Действительно, пара синяков на теле и три охранника у выхода - это не сравнится со свободой". Пытался строить план, но не понимал, что страшны не те три охранника, гогочущие и вооруженные, со звериными мордами вместо лиц, и не то, сколько духу они выбивали из него каждый вечер во время обхода, налетая на него, как коршуны, раздирая плоть и все гогоча, словно для жизни им необходимо было не дышать, а смеяться - это все пустое, оттенки пустого, и, если задаться целью, испытать страх за будущее, то можно было откопать в себе такие силы, чтобы организовать и устроить побег всех рабов из Ноксуса. Он думал, старался выстроить цепочку мыслей и объяснить, что удерживает его здесь; лишь через много лет Ксин понял, что этим была темнота. Она растворяла его тело и сознание, как кислота. Уже будучи на свободе, он не раз слышал, как Гарен точил свой меч и звук этот был совершенно иным, чем тот, далекий стон металла в обжигающе холодной темноте. Невозможность видеть себя, невозможность удостовериться в том, что тело все ещё принадлежало ему, ослабляли его: он мог коснуться себя пальцами, но не чувствовал прикосновения кожей; он мог нарочно громко дышать, но не мог поверить, что дыхание принадлежит ему, потому что темнота не давала ему верить в его одиночество. Ксину всегда казалось, что рядом с ним, в его тюрьме, сидит кто-то ещё - тот, кто только ждет его лишнего движения, чтобы раздавить сначала физически, а потом морально. Но даже Ксин Жао не мог представить, что пережил на своей шкуре Джарван IV. А когда Гарен, измученный и иссохший не меньше своего принца, стараясь заботиться о нем так, как не заботился о себе и о сестре, отваживался просить советов, мужчина ощущал тоску: какой совет мог дать тот, кто сам никак не мог оттереть свой разум от дурманящий темноты? Каждую ночь он просыпался раньше необходимого, сквозь головную боль старался подготовиться к тому, что целый день он будет преданно и верно наблюдать, как течет жизнь сквозь сотни судеб, окружавших его, и не менее преданно и верно он будет подгонять себя под привычный ритм обычной жизни и стараться не думать, что так до сих и не обрел покоя. Минутные передышки - в вине, в книгах, в солнце, топившем Демасию в своей ласке, в мыслях о том, что теперь все, что его окружает - его дом, в необычайно трепетном отношении к нему милых молоденьких служанок, краснеющих робко и улыбающихся скрытно, мельком, даря улыбку только ему - помогали ему ощущать слабую связь с миром и видеть красоту вокруг, величие которой он любил про себя отмечать. Однако, даже мысли о красоте не спасали его от ночных кошмаров. И Ксин вставал, уверенным шагом входил в новый день, исправно вел службу и заботился о Демасии: мысленно или оказанной то тут, то там маленькой, но своевременной помощью демасийцам, или верной службой государю и принцу - как угодно, как бы он заботился о месте, где обрел покой. Вместе с тем он наблюдал, всматривался в лица людей и следил за некоторыми, больше ему симпатичными и часто счастливыми... Такой была Люксанна Краунгард. Если бы жизнь могла кого-то полюбить, а не заниматься судьбами мира, то одной из её фавориток несомненно стала бы эта девушка. Она нисколько не отличалась в повседневности от своих знакомых, была весела и миролюбива, в целом такой, какими обычно являются девушки её возраста. Характер её был подстроен под главные, особо заметные черты: целеустремленность заставляла её двигаться и находить новые цели, а доброта не позволяла ей ставить себя выше других, она не зазнавалась ни перед кем, но и умела указывать на ошибки окружающих, делая это тактично и осторожно. Не поддаться её природному очарованию и улыбке, искренней, а не дежурной, было затруднительно; Ксин не сопротивлялся желанию коротко улыбнуться ей в ответ, или заменить улыбку на кивок, хоть как-то отреагировать на её появление. Однако, в её обычном характере и необычной судьбе крылась самое важная, ничем не заменимая особенность: интуитивно чувствуя правду, Люксанна старалась все и всегда делать правильно, независимо от людей и обстоятельств. Он верил, что в этом была скрытая цель её жизни, вносить в жизнь больше правды, не обманывать себя и других как это делал ... он сам. Ксин наблюдал за ней, словно она была вестником, словно она должна была определить для него смысл существования, заставивший бы его забыть о Ноксусе и его палачах. Он знал, что время его идет, и нельзя искать главную жизненную идею вечно. Он знал, что и без того делает все, и делает это бескорыстно, не ища отклика на свои действия. Знал - и вспоминал, скольких убил, чтобы сохранить жизнь себе. Может, тот, кто ушел в забвение, нес в себе возможность свершить что-то достойное, может, все, кого он убил, были достойными, могли изменить что-то в жизни всего мира, повернуть ход истории, а ему захотелось пожить ещё, когда он - самый обычный, и ничего от него не зависит. Он сам стал палачом, и даже по своему желанию. Раз Люксанна все делала правильно, значит, она правильно думала, нашла свой правильный путь. Эгоистичные мысли доводили его до искаженного понимания: Люксанна уже могла увидеть его путь, а если этого ещё не свершилось, значит стоило её упросить. Но Ксин не упрашивал, а продолжал наблюдать, вверяя свою судьбу в руки девушки, едва его знавшей, не догадывающейся, какая значимая роль отведена ей в жизнь другого человека. Он представлял, что было бы с ней, если бы она сама оказалась в ноксианской тюрьме, вынужденная или стать палачом, или быть убитой. Смогла ли бы её правильность уберечь её от мучительной, позорной, грязной смерти? Выдержала бы она ту темноту, которая оглушила его навсегда, или оказалась бы способной построить грамотный план побега, и даже реализовать его? Если бы смогла - кем стала бы после? Джарван IV до сих пор не нашел самого себя, хотя его состояние значительно улучшилось; он не забыл ничего. Ксин обрел дом, и жил в окружении людей, ценивших его; он помнил и смрад, и темноту, и ночами его глушил страх. Что же бы стало с той, которую жизнь благословила? Сколько бы он не размышлял, он прерывал поток мыслей, резко мотая головой, тем самым давая себе каждый раз один и тот же ответ. Покуда цель его жизни не ясна, он сам даст себе смысл, искупив не все, но часть из своих кровавых поступков. Оберегать как угодно Люксанну Краунгард от Ноксуса, не дав ни темноте, ни палачам сгубить фаворитку жизни - той части жизни, которой он был навсегда лишен. Спокойной, тихой, беззаботной жизни. Умереть, если надо, за жизнь.