Танатофобия

Энма очень боится смерти. Нет, не так. Сама мысль о ней вызывает у него панику. Нет! Не так! Его пугает сама идея того, что это произойдет неожиданно. Без его на то позволения. Вне его контроля. Он не сможет выбрать, когда и как его существование закончится. Страх - до ледяного крошева где-то в животе, до того, что поперек горла встает ком. С таким не совладаешь. К нему можно привыкнуть. Его можно контролировать. Им можно наслаждаться. Последнее у Энмы не очень-то получается. Особенно сейчас, в жестяном гробу, в котором воздуха надолго не хватит в любом случае. Да и какая разница, хватит ли, если этот гроб собрались запихать в топку? Говорят, в огне люди быстро задыхаются. Или теряют сознание от боли. В любом случае, сожжение считается одним из худших видов смерти, какой только можно придумать. Энма очень неудачлив, поэтому его ждет не просто огонь. Ему придется зажариться живьем в постепенно раскаляющейся металлической душегубке. Он молится о том, чтобы это оказалось быстро. Он механически тянется большим пальцем к безымянному, где раньше было скромное черненое кольцо без единого камня. Он дергает шеей и не чувствует ярко-красного шелкового шнурка, на котором висел безобидный с виду медальон. И то, и другое было инъекторами со смертельными ядами. Причем - двумя разными. Это не считая серег еще. Вырваться бы отсюда, тоскливо думает Энма. Вырваться и узнать, кто, кроме техников, мог знать, что босс таскает на себе целый склад инъекторов с кучей разных ядов, потому что этот неизвестный определенно слил информацию. И людей из техотдела подозревать очень не хочется: слишком уж смахивает на катастрофу. Сегодня они сливают сведения о личной защите босса, завтра они сливают все секретные разработки Шимон, включая грави-движки. Зашибись. Адель будет в восторге (на самом деле, в ярости). А ему будет уже все равно. Пожалуй, в ситуации есть свои плюсы: как и полагается трусливой малодушной скотине, он сдохнет первым и не увидит последующий трэш. Но внутри все равно горячо и холодно одновременно, руки трясутся и до невозможности хочется кричать. Он бы выл и бился головой в крышку гроба, но не может: руки и ноги связаны, а рот заклеен липкой лентой. Может, его кто-нибудь спасет? За пределами железной душегубки - крики, грохот и рев пламени. Энма не хочет (на самом деле очень хочет) знать, что за огонь все-таки может так реветь и греметь. (На самом деле он знает!) И все равно дрожит от ужаса, когда ярко-оранжевые искры вспарывают металл и гаснут, едва не касаясь его кожи. Когда тебе двадцать три, ты парень и тебя выносят на руках из горящего здания - это неловко. Но на самом деле тебя тащат через плечо, как мешок, и то - потому что тебя трясет и ты зажимаешь ладонями рот, чтобы не начать кричать и плакать. Потому что вот это будет уже по-настоящему неловко. Черт ногу сломает о происходящее - с какой стати во все это вмешалась Вонгола, почему Тсуна через наушники перекрикивается с кем-то из Джильо Неро и какое ко всему этому имеет отношение Скалл с ударным отрядом Каркассы? Уму непостижимо. Энма с радостью бы во все это вдумался, связался наконец с Рауджи и вызвал помощь, но не может, потому что предел его способностей сейчас - сидеть, сжимая в руке Кольцо Земли, и проматывать в голове все по порядку (и хаотично - тоже). Это самое идиотское и самонадеянное - и самое удачное! - покушение на его жизнь. Набор банальностей, теневым миром давно утопленных в ведре. Хлороформ, скотч и безжалостное уничтожение. Они вообще просчитались только с тем, что потащили Кольцо вместе с пленником: в опасной близости от носителя атрибут продолжал слабо фонить на радарах. Ну и так, по мелочи, они просчитались, когда показали клыки не только Шимон, но и самой Вонголе, и кому только не. Неужели все-таки техотдел, - устало думает Энма и звонит своим. Бедная Адель, все произошло так быстро, что она не просто не успела вмешаться - даже узнает о случившемся с опозданием. Бедная Адель, а, следовательно, бедные все. Энма ровно пять минут слушает пояснения Шиттопи-чан - про то, что ей уже звонил "НЗЖ из Вонголы", про торсионные поля и органическую энергию, - кивает, уверяет Хранительницу в том, что понял и принял к сведению ее инструкции... и валится набок. На Тсуну. Они едут на юрком небольшом грузовике, трясущемся по проселочной дороге, и глотают пыль, одновременно благословляя и кляня каркассовский транспорт. Благословляя - потому что все живы, кроме нескольких рядовых бойцов. Кляня - потому что не нашлось ни одной легковушки с бронированными стеклами, а над каркассовскими грузовиками - щит Дождя, и это куда безопаснее, чем ехать в незащищенном транспорте. Тсуна ругается на трех языках, объясняет что-то по рации и медленно, рассеянно гладит Энму по волосам. Глаза у него - на солнце-то - светлые, почти золотые. - И что это такое? Кольцо, медальон, серьги - все это барахло разной степени смертоносности свалено на рабочем столе Десятого Вонголы, и Энме очень-очень не хочется объяснять ситуацию. - Э-э, ну... - кресло резко становится чертовски неуютным, не в последнюю очередь - из-за того, что темные глаза Тсуны смотрят не добрее винтовочных дул. - Что-то вроде "последнего шанса", а? - Врешь. - Загрубевшие бледные пальцы брезгливо отшвыривают бижутерию, и она с бряцанием разлетается по столешнице. - Может, хоть мне сочинять не будешь? Спаннер нашел это упакованным в контейнер биологической опасности. Вместе с Кольцом. - Кольцо - в биодэнжер? Блин, они бы еще в фольгу его завернули. - Над этим ты посмеешься потом. Когда мне все объяснишь. - Я уже. - Серьезно? Для "последнего шанса" тебе жизненно необходимо целых четыре инъектора - и все с разными веществами? Я вот что хочу знать: ты собирался использовать что-то одно или все разом? - Как получится. - И ни одного противоядия... - Тсуна качает головой. - Начинаю понимать, что ты так орал, когда я тебя с их базы вытаскивал. - Я вовсе не... - начинает было оправдываться Энма, а потом прикусывает кончик языка. Ну орать может и не орал, но что скулил и просил "Тсуна-кун, забери меня отсюда, пожалуйста" - это да. Как же все-таки стыдно. Тсуна тяжело поднимается с кресла. Иногда, вот как сейчас, становится слишком заметно, что на его теле - достаточно шрамов и старых ран, которые только и ждут минуты усталости. Много, неподобающе много Энме известно обо всем этом. - Я даже не знаю, как это прокомментировать, - Тсуна останавливается посередине кабинета, потом разворачивается на каблуках и, сделав еще пару шагов, останавливается за спиной Энмы. Их разделяет кресло и четверть метра, но как-то все равно тревожно. - Никак? - Никак не выйдет. Тебе было бы сильно спокойнее, если бы в том гробу у тебя было что-то из твоего арсенала? - Да. Энма бросает это, не задумываясь, - и замирает, слыша вопрос: - И спасать мне было бы уже некого, да? Интонация - сухая, не подходящая к словам. Или это просто голос Тсуны утратил все лишние краски? О, дева Мария. Энма чувствует прижатый к шее холодный металл и судорожно сглатывает. Дуло пистолета до боли втискивается в кожу, а потом медленно скользит вверх, ко рту. Свободной рукой Тсуна подхватывает Энму под подбородок, заставляя закинуть голову и посмотреть себе в глаза. Ярко-ярко-оранжевые. - Раскрой рот. Голос - сухой и жаркий, иначе не назовешь. Как и рука на шее, пальцы, предупреждающе поглаживающие кадык - только попробуй, дернись! Металл холодит язык, и Энма очень некстати вспоминает, что пистолет - орудие убийства, даже когда находится в руках кого-то вроде Тсуны (на самом деле это - особенно опасно). А инъекторы в нескольких метрах, на столе. Не доберешься. Никакой тебе свободы действий, смерть вышагивает рядом с непосредственностью счастливой девочки-подростка. Ослепительная волна паники сковывает тело, заставляет язык и губы одеревенеть и перестать слушаться. Оранжевые глаза жгут, и Энма, даже зная, что сейчас лучше не спорить, не может заставить себя заниматься такой фееричной и самоубийственной чушью, как имитировать минет на дуле пистолета. Или, наоборот, как раз сейчас - может? Тсуна все так же держит Энму за шею - до тех пор, пока тот не находит в себе силы совершать хоть какое-то подобие поступательных движений, - а потом горячая жесткая ладонь скользит по ключицам вниз. - Постарайся уж, пока не можешь опять спрятать голову в песок, - щурится Тсуна, с явным удовольствием наблюдая за своей жертвой. У него глаза - как у змеи, рассеянно думает Энма, пытаясь подменить ощущение металла и опасности на совсем другие воспоминания. Жар, мимолетные прикосновения, пульсация крови под нежной кожей. Теплые, жесткие пальцы путаются в волосах и с дерганой лаской оглаживают затылок. И никакого тебе медленно согревающегося пистолетного дула. Возможно, дело именно в ярких и откровенных картинках прошлого, а не в завуалированной игре со смертью, - надеется Энма, когда понимает, что, кажется, начинает ловить кайф: будто все нити внутри натянулись и нагревают тело до температуры плавления. Тсуна резким движением убирает пистолет, обходит кресло и опирается коленями на его край, заставляя Энму развести ноги. Ткань брюк натягивается сильнее, а когда в промежность упирается чужой стояк, игнорировать свой собственный становится и вовсе невозможно. Энма прерывисто вздыхает и ерзает. Шорох трения ткани кажется оглушительно громким, почти таким же, как грохочущий в висках пульс. Тсуна медленно проводит дулом пистолета по ключицам, а потом прячет оружие в карман и, наклонившись совсем низко, надавливает пальцем на нижнюю губу Энмы. - Что... ты... - дыхание срывается, и вопрос остается незаданным. И хорошо - спрашивать, что за хрень происходит, уже нет ни малейшего смысла. Все ясно как день. И глаза у Тсуны - ярко-оранжевые, черт поймешь, от злости или от вожделения. С ним в таких случаях всегда черт ногу сломит, и это не последняя причина, по которой сложные и запутанные взаимоотношения свелись к дружбе. Можно в восемнадцать лет разочароваться в своих первых влюбленностях, посмотреть друг на друга и спросить "а вдруг это - то самое, настоящее?". Можно спать почти что с собственным отражением, вплавляя себя в зеркало, потому что отступать кажется зазорным. Можно терпеть свои загоны и плюс к ним - идентичные загоны любовника. Но смириться с тем, что спишь ты как бы с одним человеком, а с утра говоришь совсем с другим, и у них даже цвет глаз и манера речи разные - невозможно. Ну или Энме просто не хватило героизма. - Тебе нравится, - утвердительно говорит Тсуна. Улыбка у него почти мягкая, почти любящая - только взгляд все портит. И возбуждает еще больше. Энма клянет собственную внушаемость и тянется рукой к пряжке ремня. Даже если потом он сгорит со стыда, сейчас у него не остается сил сдерживаться. Не отрывая взгляда от лица Тсуны, он расстегивает брюки и проводит пальцами по собственному разгоряченному члену, размазывая выступающие на головке капли. Тело как током прошибает - струна внутри слишком натянута и вот-вот порвется. Энма никогда бы не решился так себя вести, кабы не пресловутые яркие глаза напротив. У Тсуны взгляд - пустой и пробивающий навылет, как пуля. Под таким только и предаваться греху. Как будто снова становишься тем закомплексованным парнем, который потрошил алкоголем свой нездоровый рассудок - и пускался во все тяжкие, упрямо чего-то ища. Как будто между "знаешь, если рационально - из этого ничего не выйдет" и нынешней развязной мастурбацией вместо серьезного разговора не прошло и недели. Энма закидывает голову, облизываясь, и чувствует, как Тсуна трется об него. О-о, черт. Внутри все пережимается, копится жаркой тяжестью в члене, движения становятся быстрей и резче; только усилие воли кое-как оттягивает оргазм. Ловя ртом воздух, Энма ерзает в кресле. Сердце заполошно заходится где-то чуть ли не в глотке, и каждый его удар раздается по всему телу, остро и жарко: в губах, под ногтями, в яйцах. В голове как будто что-то искрит. Смотреть на Тсуну - с плывущим оранжевым взглядом, с искусанными, припухшими яркими губами, - одно удовольствие. И еще неизвестно, кто сейчас ловит больше кайфа. Между давними нежными взаимоотношениями и нынешним ни к чему не обязывающим сексом все-таки лежит целая пропасть, потому что Энма кое-как научился перехватывать инициативу и делать жертвой не только себя. И сейчас, наблюдая, как Тсуна сжимает через ткань брюк собственный член, облизывает губы и прерывисто дышит, он не испытывает ни малейшего стыда, только заводится до предела, до цветных пятен перед глазами. Хотя, казалось бы, куда еще дальше. Терпеть становится совсем невмоготу. Энма задирает полы рубашки, позволяет внутренней пружине сжаться до предела и кончает, со свистом выдыхая сквозь стиснутые зубы. Тсуна ногтями вцепляется в его обнаженный живот, размазывает сперму и стонет, продолжая тереться, прогибаясь в талии навстречу, а потом наклоняется и целует в губы, кусаясь и тут же зализывая места укусов. Энма ловит его прикосновения кончиком языка, пытается скрасть и запутать их узор, и ему это почти удается. Поцелуй так долог и исступлен, как будто это в последний раз. (Но сколько их будет еще - таких вот последних?) Когда ярко-оранжевые глаза медленно меркнут, Энма чувствует нечто похожее на разочарование. С годами Тсуна неплохо научился сдерживать свой зашкаливающий уровень Пламени. Так, что контроля над собой не теряет уже давно - особенно надолго. Эти несколько минут сегодня - случайность, переутомление, помноженное на нервы. Может, когда он ехал на зачистку, он уже и не надеялся увидеть Энму живым. Все может быть. - Все может быть, - уже сотый раз за пару часов говорит Тсуна. - Я даже не знаю, как все это могло произойти... при нынешнем-то уровне охраны информации... Он отчаянно пытается сделать вид, что все в порядке и ничего не было, но избегает смотреть Энме в лицо. - Вещи верни, - лениво говорит тот, глядя в окно. - Я с тобой о деле, а ты опять об этих штуковинах?! Да забирай уже! Энма успешно ловит барахло в полете, но вот потом удача его покидает, и при попытке вдеть серьгу в ухо он чуть не рвет себе мочку. - А-а, черт, - закатывает глаза Тсуна и, наклонившись, помогает защелкнуть миниатюрные замки. - Ты травануться-то этим сможешь, в случае чего? Или одно сломаешь, другое потеряешь, а третье... - А вот теперь догадайся, почему их так много. - Что, серьезно?! - Нет, конечно же, я прикалываюсь! - Может, хватит уже издеваться... и не отвлекайся! Нам еще надо выяснить, кто мог нас так сдать! Или хотя бы рабочих гипотез накурить, а?.. - Ну, недавно ты успешно сбил мне весь рабочий настрой. - А... ну... извини... Черт, зачем ты мне опять об этом напоминаешь?! Реборн убьет меня, если узнает, что я опять начал творить всякую хрень! - Я шучу. У меня и не было никакого рабочего настроя. - А-а, черт!.. Энма очень боится смерти. Он боится так сильно, что способен часами перебирать способы собственного убийства - и искренне этим наслаждаться. Со временем фантазия начинает подкидывать ему картины, вызывающие нервный трепет даже у него - и способные напугать любого другого человека. В списке возможных смертей вариант "однажды Тсуна опять впадет в транс и придушит меня" имеет вполне определенный эротический подтекст. Это нисколько не ослабляет страх, конечно же. Но определенно делает его слаще.