Абсент (L'absinthe)

Артуру довелось увидеть Джаннину Дзанетти лишь однажды: он повстречался с ней случайно во время своей остановки в Париже, когда возвращался в Лондон. Такая гордость за неё наполняла этого проклятого художника Франциска Бонфуа, когда он, словно какой-то школьник, улыбался ей, своей миниатюрной любовнице. Своей ослепительной музе. Но её по праву можно было считать одной из красивейших женщин мира, и Артур осознал это днями позже, когда не в силах был думать больше ни о чём, кроме очаровательной, изящной Джаннины. Она стала предметом всех его мыслей. Не влияя никоим образом на него лично, она умудрялась вдохновлять Артура, отчего тот сразу принимался писать рассказы о загадочных темноволосых женщинах с фарфоровой кожей, носивших туго завязанные корсеты, о женщинах с мудрёными, как и их родословные, именами и о многом другом. Артур ненавидел свои рассказы: его бесило, насколько полны они были романтики и прочих прелестей, и как это сказывалось на его стиле. Его бесило, что все эти рассказы были о ней. Бесило, что все они были его самыми продаваемыми работами. Но вскоре он вновь утратил вдохновение, и только спустя три месяца творческого кризиса он смог написать на одном единственном клочке бумаги аккурат четыре слова: «Париж даровал ему любовь». Два слова вскоре было вычеркнуто, и остались только «Париж» и «любовь». Его редактор, увидев их, сказал, что от этого можно было избавиться только одним способом. *** Ни для кого не было неожиданностью, что Франциск Бонфуа по-прежнему жил в парижском квартале Пигль: районе, заполонённом проститутками, проститутками и ещё раз проститутками. Бонфуа пытался как-то раз объяснить, что на это место стоит смотреть более широким взглядом — ведь там есть искусство, кабаре, богемная жизнь! — но Артур и слушать его не хотел. Никто бы не удивился и тому, что Франциск Бонфуа открыл дверь в нетрезвом виде (весьма вероятно, что даже под действием каких-нибудь препаратов), обнажённый настолько, насколько ему позволял это прохладный осенний воздух на улице. Но что всё же удивило Артура — это опухшие мешки под глазами. — Ты что, плакал? — с негодованием спросил у него Артур. О своём приезде он Франциску, как всегда, не сообщил (ему этого никогда, впрочем, и не доводилось делать). Франциск, как правило, всегда отвечал ему по-французски, но Артур всё равно говорил с ним по-английски. Единственной этому причиной было их полное взаимопонимание: Франциск понимал английский, а Артур понимал французский. По крайней мере, так они говорили окружающим. Язвительных колкостей, обычно в таких случаях срывающихся с языка француза, словно сладкое вино или расплескивающаяся краска, так и не последовало. Вместо этого он стоял, пошатываясь, и пытался сфокусировать свой взгляд на лице Артура. — Да что с тобой, чёрт возьми, такое? — спросил Артур по-французски, поскольку это была единственная фраза на французском, получавшаяся у него правдоподобнее всего и с каждым разом звучавшая всё с большим и большим негодованием. Какая-то женщина с улицы, услышав бранные слова из его уст, так и охнула от возмущения, будто находясь вовсе и не в квартале красных фонарей. Но даже это не смогло вытянуть из Франциска остроумного замечания или хоть какого-нибудь стоящего ответа. Окромя трёх слов, половину из которых Артур пытался подобрать месяцами. Трёх самых в дурном смысле потрясающих слов на свете. Артур записал их той ночью, и всего лишь эти три слова смогли вдохновить его на написание его первого романа, родившегося в этой поездке. Они звучали вульгарно, отчаянно, реалистично, шли из самой глубины человеческой души. Только представитель французской нации был способен на подобное выражение чувств, исходящих от самого его сердца. Подхватив падающего художника, Артур закрыл за ними дверь. Франциск снова и снова повторял одни и те же слова, и Артур готов был упасть перед ним на колени и молить, чтобы тот замолк, но он не мог этого сделать, волоча того по лестнице на второй этаж. О прелестная Джаннина Дзанетти, безупречная Нинетт. Трёх минут, проведённых с ней, было достаточно, чтобы один английский писатель, отнюдь не романист, написал семь романов и девять коротких повестей. На что ещё была она способна? Скольких ещё околдовала? Как после встречи с ней можно было любить кого-либо столь же горячо? Франциск не выкрикивал эти слова. Он произносил их только сквозь стенания, сквозь слёзы и сквозь стоны, уткнувшись лицом в грудь Артура. О Нинетт, бедная Нинетт. — Elle est morte. Её больше нет. *** Несколько ночей спустя, в тщетной попытке взбодрить Франциска или хотя бы заставить его надеть штаны, Артур повёл его в «Le Chat Noir». Хозяин заведения (а он назвался хозяином, насколько Артур его понял; Франциску, поглощённому своим горем, было не до перевода) сообщил Артуру на беглом французском, что в кабаре «Le Chat Noir» можно было встретить известнейших парижан, посмотреть самое лучшее в мире представление и познакомиться с приезжими из любого уголка мира. Будучи англичанином, Артур вообще не был заинтересован в иностранцах. В списке вещей, наиболее интересовавших его, иностранцы занимали место где-то в конце, рядом с французами. Даже остывший чай и его собственная писанина и те находились выше. Представление же не вызвало у него никаких определённых мыслей. Он никогда до этого не был в кабаре, и выступление показалось Артуру рядом каких-то действий, призванных поочерёдно развлекать и шокировать зрителя, впрочем, именно такой эффект оно на него и произвело. А вот Франциск, который мог бы разразиться бесконечной восторженной тирадой о его возлюбленном кабаре, сейчас лишь мелко подрагивал на стуле, уместив свою голову на плече Артура. Благо он был трезв. По прибытию в свои апартаменты, измотанный лягушатник, видимо, совсем ослабев, свалил их обоих на кровать. Артур изо всех сил постарался выбраться из крепкой хватки рук, вдруг неожиданно обрётших силу. Но он тоже сильно устал, и в этот момент ему хотелось лишь забраться в это жалкое подобие постели и написать в своём воображении ещё одну тысячу страниц своего выдуманного романа, которому не суждено было увидеть свет. — Arrete! — не переставая, говорил ему Франциск, что означало «Подожди!». Во всяком случае, так послышалось Артуру: мало ли что ещё он мог услышать, а это в его положении было непросто, учитывая, что его голова была зажата между волосатой рукой и такой же волосатой грудью. Сдавшись, он перестал извиваться, после чего хватка ослабилась. — Allonges-toi avec moi? «Переспишь со мной»? «Поспишь со мной»? Артур не был уверен в том, правильно ли он его услышал. Там было что-то про «спать» и касалось Франциска, а он что-то не припоминал, чтобы эти слова, произнесённые в таком порядке, несли за собой какой-то интимный подтекст. Но с каким же отчаянием в этих глазах и на этом лице столкнулся Артур, когда присел на кровати. Обычно, когда Франциск лежал, тело его вытягивалось в грациозной и беспечной позе. Сейчас же его бёдра были повёрнуты в одну сторону, плечи — в другую, лицо его было напуганным, а глаза — запавшими. Не сдержавшись, Артур вытянул руку и погладил его по щеке: они оба помнили ту хмельную ночь, когда они и правда «переспали», и Франциск употребил тогда этот глагол именно в сексуальном значении, о чём Артур прекрасно знал. Они никогда не говорили на эту тему, никогда не обсуждали их отношения, но à cause de cette nuit [фр. — из-за той ночи] их прикосновения друг к другу с тех пор были более чем интимными. Из-за той ночи! Он должен был догадаться, что именно после той ночи этот чёртов лягушатник засел ему в душу настолько, настолько глубоко! Рука художника потянула его за голову вниз к пересохшим губам, и Артур почувствовал не только вкус того единственного круассана, который только и смог утром съесть Франциск, но и привкус чая, что Артур позволил ему отпить из своей чашки. Их руки задвигались по собственному сценарию, превосходно спевшись вместе, и боже, сколько же времени прошло с их прошлого раза? А Франциск оставался всё таким же… таким… ох. Вот же чёрт. *** Единственным средством, что могло сейчас поддержать моральные силы Франциска, был алкоголь. Артур потратил кучу денег на абсент, а также на ложку и на сахар, чтобы поджечь и приготовить его по всем правилам. Однако деньги эти, как он вычислил, были выручены с продажи его повестей о Нинетт. А Нинетт принадлежала Франциску. Пока Франциск подрёмывал, лёжа поперёк их двух придвинутых друг к дружке кроватей, Артур решил осмотреть все картины, на которых была изображена Она. Были и фотокарточки: некоторые формальные, некоторые были сделаны непроизвольно, а некоторые… что ж, вот он и увидел её обнажённой, и, надо сказать, в таком виде она была во много раз прелестней, чем он мог себе представить. Да и фотографии были прекрасными, но они были отнюдь не лучшими изображениями, воссоздававшими её образ. Его небольшое жилище являло собой полнейший бардак, состоящий из одних картин. Они были везде: у стен, на столе, у стола и даже у того стола, что был сделан из сложенных друг на друга картин. Франциск писал не ради денег. Во всяком случае, эти полотна служили ему не ради прибыли. Ради прибыли он выполнял заказы клиентов, но эти картины он писал для себя. Поэтому, разумеется, они были гораздо красивее à cause de ça («из-за этого!» — мысленно проворчал Артур). На картинах были изображены холмы французской провинции, где он родился, выложенное из кирпича здание школы, где он учился, Париж первых недель его пребывания в нём — ему тогда едва исполнилось четырнадцать. «Взгляните-ка! — подумал Артур. — Проститутка!» И судя по подписанному году, Франциску было пятнадцать, когда он её написал. Тишину стал прерывать храп его французского любовника. Нет, не его французского любовника. Он всегда был её французским любовником. А вот как раз и картины с изображённой на них Нинетт. Нинетт в ванне: волосы собраны высоко на затылке, цвета на поверхности воды размыты, голубовато-белая вода сочетается с её кремово-розовой безупречной кожей. Нинетт в лёгком белоснежном платьице: стоит у окна, игриво наклонив головку, и Артур даже видит, как сквозь полупрозрачный лиф просвечивают её сосочки, а сквозь юбку чётко виднеется линия её бёдер и ягодиц. Но та, где Нинетт сидит за маленьким столиком, держа обеими руками чашечку кофе, — была его любимая. Её юбка помята — вероятно, она спала, о чём говорит беспорядок на её голове. Она дует на кофе, охлаждая его своими розовыми губками и одновременно улыбаясь своему художнику. Своему любовнику. Только её любовнику, не Артура. — Qu'est-ce que tu fais? — пробормотал Франциск. «Что ты делаешь?». Артур сглотнул. — Как это сказать, — начал он, — по-французски, ты меня учил… когда тебе больно любить того… — на секунду слова застряли у него в глотке, поскольку акцент на слове «любить» получился у него слишком сильным, а они даже и не решались называть то, что было между ними, подобным словом. То, что было между ними, лучше было бы оставить недосказанным: их отношения были чересчур сложными, а характеры — чересчур тяжёлыми. — Когда тебе больно любить того, кто никогда не будет с тобой. Как это называется? У вас, французов, есть специальный термин. Должен был быть. Поскольку французы это понимали. Франциск понимал. После недолгой паузы он услышал, как мужчина перевернулся. Артур не хотел встречаться с ним взглядом. — La douleur exquise. Точно. Она сжигала его, эта боль, которую он ощущал, желая того, кто никогда не будет с ним. Того, кто вряд ли захочет его. И всё же. И всё же. И всё же он по-прежнему хотел этого. Хотел его, хотел Франциска. А Франциск любил Нинетт и собирался умереть от разбитого сердца и передозировки наркотических средств, но Артур любил только его. В глубине души, с самого начала любил только его. Стоило образу Нинетт покинуть его мысли, стоило ему написать кучу рассказов и коротких повестей, как в его воспоминаниях о том дне остался только улыбающийся Франциск. Смеющийся Франциск. Такой прекрасный, восхитительный Франциск. Такой влюблённый Франциск. Такой влюблённый не в него Франциск. Она была невыносимой, мучительной. Эта боль пронзала его насквозь, пронзала его кожу и доходила до самых костей. И он даже не обратил внимания на то, что плачет, пока подошедший спереди Франциск не обвил вокруг него свои руки, приобнимая. Изящные пальцы выудили холст из его рук. Ладони Франциска всегда были перепачканы в краске, ладони Артура — в чернилах. Их пальцы переплелись, и это было безупречно: они оба писали картины для мира, только Артур писал словами, а Франциск — красками. Они были так похожи, так дополняли друг друга. У Артура было это уничтожающее его чувство, а у Франциска был термин для него. — As-tu trouve la douleur exquise? «Ты чувствуешь невыносимую боль?» Их взгляды встретились. Казалось, Франциск смотрел ему прямо в душу. Кто он для него? Артур Кёркленд, английский писатель из Лондона. Единственным человеком, знавшим его настоящее имя, был его редактор. Он слишком стыдился даже подписывать свои книги своим именем, отказывался называть свой псевдоним встречавшимся ему людям. Кто он для Франциска Бонфуа, прославленного в этом районе Парижа художника? Может, он и не был всемирно известен, но всюду, куда бы они здесь не пошли, прохожие останавливались, замечая его, указывали на него пальцем и говорили: «Это же тот выдающийся художник!». Когда он стоял перед холстом, держа краски наготове, ему не было равных. Артур и не заслуживал такого совершенства. — Артур, — прошептал Франциск, в этот раз на английский манер ставя ударение на первый слог: чужой звук из таких чужих уст. За спиной у этого прекрасного француза из окна в комнату просачивался свет. Стали доноситься уличные звуки. В этой маленькой комнатке, где смешались жёлтый и серый, Франциск со своими светлыми волосами и голубыми глазами был белоснежным. Его ладони покоились на щеках Артура, по которым скатывались слезы, и Артур всхлипнул, слишком боясь прервать зрительный контакт. Франциск отошёл. Артур сгорбился, воя от боли. Франциск вернулся, и комната завертелась. В его руке была книга в обыкновенном коричневом переплёте с тиснёным крупными буквами названием: «L'ABSINTHE». В самом низу обложки был напечатан псевдоним Артура. — Чт… — он же никогда не рассказывал ему. Не рассказывал Франциску о своих произведениях и о своём псевдониме. Да он же даже по-английски читать не умел, разве нет? Но мужчина покачал головой, и Артур так и не смог договорить. Трясущимися руками он открыл книгу на первой попавшейся главе и обнаружил посреди чёрного текста выведенные синими чернилами буквы, написанные точно таким же спешащим почерком, каким писал Франциск. Каждый сантиметр страницы был исписан чернилами, будь то они чёрными или синими, не оставляя на бумаге и живого места. — Tu as ecrit le sentiment, ici, — испачканный в краске палец ткнул в страницу. Где-где он описал это чувство? Артур проследил взглядом за пальцем. Под строчкой, в которой говорилось что-то о прелестном воздыхателе главной героини, шло описание чувств, что он испытывал, зная, что он никогда не сможет заполучить её полностью и как осознание этого его ранит. Его мучения были расписаны на четыре абзаца, а на полях их все захватывала большая скобка. И за этой скобкой следовало три обыкновенных слова: «la douleur exquise». — Я не… — начал было говорить Артур, поднимая глаза. Франциск печально улыбнулся. — Mon nom, — самодовольно прошептал он. Всё потому, что редактор Артура посчитал тогда, что французское имя персонажа увеличит объем продаж, а первым пришедшим в голову Артура именем было «Франциск Бонфуа». И вот они уже слились в поцелуе, срывая друг с друга одежду. Не прошло и нескольких минут, как они уже были полностью обнажены, кое-как пытаясь сократить расстояние между ними и кроватью. Но, в конце концов, плюнув на это дело, Франциск опустился на пол, и Артур последовал за ним. Франциск проникал в него так, как прежде никогда ещё не проникал, но, может, это был просто абсент, всё ещё горячивший его кровь. А, может, всё это было лишь злой шуткой его воображения, озарившего его вспышкой блаженства. Но всё-таки он думал — глядя вниз на полное наслаждения лицо Франциска, на его изогнутую дугой спину, на ладонь, лежащую на его бедре — он думал, что это было что-то другое. Это было осознание того, что боль — та самая боль — прошла. Ладони Артура широко блуждали по густо заросшей светлыми волосками груди, а сам он, контролируемый руками Франциска, двигал бёдрами вверх и вниз, пока из его глотки не вырвался крик и он не запрокинул назад голову, подобно проститутке, которых полно было на улице за их окном. Он не останавливался и двигался до тех пор, пока Франциск вновь не выгнулся. И на этот раз с его губ слетело имя Артура. На французский манер, с ударением на последний слог. *** Его редактор не особенно обрадовался, услышав, что Артур вернулся всего лишь с шестью словами. Но тот уверил его, что они намного отличались от тех четырёх, с которыми он уехал. К тому же, они были на французском. — Ну и что это за слова? — спросил его редактор, уже раздражённый. Он спускал всё это ему с рук лишь потому, что продажи его книг были весьма прибыльными. Нервно теребя ручку в руках, редактор не отрывал пронзительного взгляда с какой-то точки за спиной Артура. — А это ещё кто? Вырисовывая буквы на листке бумаги, Артур услышал за своей спиной прошелестевшее «Bonjour». Не прошло и пары секунд, как его редактор выхватил из его рук бумажку, чтобы посмотреть, что он там понаписал. — Идеально, — произнёс он, широко раскрыв глаза, — Просто идеально, Артур. Это была его, Артура, маленькая победа, и он знал, что подобной в его жизни больше никогда не будет. — Я знаю, — тихо согласился он, спиной ощущая, как позади него лицо этого проклятого лягушатника озаряется гордостью и как он, словно какой-то школьник, улыбается своему английскому любовнику. Своей возлюбленной музе. La douleur exquise: elle est morte. «Невыносимая боль: её больше нет»