I
Небеса режут взгляд. Я все еще щурюсь, попутно протирая глаза и стремясь избавиться от тягучей пелены усталости. Голова полосуется на части, и я совершенным образом не могу собрать все мысли воедино - только неряшливо протираю глаза, силясь протрезветь. Не сознавая. что могу сейчас сотворить, я стремлюсь подняться, но лишь встречаюсь лицом с паркетом. С грохотом валюсь на пол и тихонько взвываю от собственной ничтожности; проклинаю все, что попадется мне под руку, с уст летят самые нецензурные слова, кои я только знаю, и, наконец, в глазах моих появляются едва понятные очертания окружающих меня вещей. Вокруг все перемешано, царит ужасающий хаос и бардак, одноразовые гостиничные простыни напрочь перепачканы всем, что только может на них оказаться; под ногами вздрагивают зловещим звоном пустые бутылки, а убийственно-огненное солнце прожигает во лбу скважину. На некоторое время, мне кажется, что я слеп, глух и частично мертв. Но очень вскоре я сознаю, что достаточно хорошо вижу происходящее, что слух режет звонок телефонной трубки и я все еще способен на дыхание(чем несколько разочарован). Шатаясь и попеременно падая, я преодолеваю путь до старенького, безобидного телефона, - но на тот момент он представляется мне самым кошмарным врагом и ужасным противником, - и со все еще сжирающими меня мыслями о самоубийстве, беру трубку. Слышится громкий, нервный женский крик - и я с ужасом понимаю, что сегодня не суббота, не воскресенье, ни даже не пятница - что сегодня чертов понедельник. И что он никогда не закончится. Примерно таким образом проходит каждый день моего существования. Ничего особенного - каждый человек живет так, как он привык. К такому образу жизни образовалась своеобразная привычка еще в отрочестве, - но не буду мучить вашу душу своими рассказами о "тяжелом детстве" и "кошмарном окружении", нет, все не настолько драматично. Просто я отыскал себе хорошую компанию еще в пятнадцать лет: тогда, мне казалось, что если я буду своеобразным "плохишом", то это хоть как-то скрасит мою нестандартную внешность. О, свое лицо я ненавижу до сих пор! Эти тоненькие скулы, аккуратные брови, крошечный носик, маленькие уста, большие голубые глаза - и весь этот изящный комплект дополнялся белокурыми кудрями, обрамляющими все миловидное личико. От этих метафор, которые приписывал ко мне каждый человек, хоть на год старший меня, тошнило. Я ненавидел всех этих упырей каждым нервом и каждой извилиной, я хотел уничтожить их всех каждой костяшкой, каждой мышце, и кровь в моих венах закипала от ярости, насколько я хотел избавиться от предубеждения о своем внешнем виде. Все ровесники мои уже успели приобрести суровый взгляд, немного загорелую фигуру и жесткий волос - и лишь я один оставался "милым мальчишкой". которого всем хотелось обнять и потискать. Ни одна девушка не чувствовала себя рядом со мной спокойно - и ни одна из них не проявляла должного уважения ни ко мне, ни к моей мужской чести. Но я особо-то и не стремился никогда к восхищенным женским вздохам за спиной, хотя частенько встречал неистовое умиление, что выбешивало не меньше. Я всегда был достаточно рослым, достаточно сильным и достаточно уверенным, но всего этого оказывалось мало. Слишком мало, чтобы заработать явный авторитет. И именно в тот момент, когда последняя дурнушка ушла на свидание с последним идиотом, коего я знал, я решил принять решительные меры - и впервые в жизни выпил три бокала коньяка залпом. Голова кружилась так сильно, что было чувство, что она вот-вот упадет на землю вместе со мной. Я решил уменьшить дозу для привыкания, - но прилив смелости и энергии чувствовал явно. Такого никогда не было - появилось необузданное ощущение того, что я способен на все, и ничто не может остановить дикий юношеский жар и неутолимую жажду проявить себя. Очень скоро, я начал частенько приходить домой с определенным количеством синяков и ссадин, но перед родней всегда отмахивался тем, что снова упал со ступенек, покуда шел в фортепианный отдел(а там довольно скользкие ступеньки, о чем знали ровным счетом все). И прокатывало замечательно, чем я бы ужасающе горд - еще бы, шрамы всегда украшали мужчин. Если бы я знал тогда, какие именно, я, может быть, и не написал бы здесь ни строчки. После царапин последовали сломанные носы, разбитые виски и вывихнутые начисто пальцы: но что могло смутить отчаянного подростка, который впервые начал страшить своим именем одногодок? В скором времени, любой смельчак из гимназии, в коей я учился, содрогался при одном лишь упоминании обо мне; юные девчата напугано и с неким восторгом прикрывали губы рукавами, дабы никто не увидел, как они смущенно шепчутся друг с дружкой, едва поймав на себе мой взгляд; учителя же кусали локти и ломали головы, как же приструнить бывшего отличника, рвавшегося на золотую медаль и красный диплом. Но ничего у них не вышло. Да и не могло формально ничего выйти - я всегда был очень упертым, и по сей день таковым остаюсь. Примерно выше сказанным образом из меня получалась та личность, которой я сейчас являюсь, примерно таковыми метаморфозами я располагал и в очень короткий срок стал ужасным пьяницей, хулиганом и убитой в край сволочью. От меня уходили все женщины - хорошие или плохие, верные или распутные, мудрые или глупые - все до одной давали мне смачную затрещину и уходили прочь, захлопнув дверью. Я никогда особо не переживал об их собственном благополучии в отношениях со мной - зная меня, они знали, на что идут, значит, они сами выбрали такого человека. Не смея их останавливать, я молча обрекал на пожизненное окольцовывание моим существованием. Что же, к черту их. Сейчас, когда я уже дошел до середины юношеских лет и почти окончил университет, остается только надеяться на то, что после хронического алкоголизма и двух судимостей меня все же возьмут на работу. Причем, работать я хотел не абы кем - истинно филолог, совершенным образом знающий три языка и с высшим образованием. И да, в будущем я получу магистра, стану вести лекции и заседать в деканате, но здесь речь пойдет не о том, как я стал счастливым и довольным жизнью человеком - здесь речь о том, как я с высших ступеней эволюции и гениального мышления опустился до деградирующей личности, именующей себя "Сергей В."II
Вставать и идти на еще одну пару до жути не хотелось, и я молча лежал на кровати, накрывшись одеялом до плеч. Сон уже не шел в голову, но тело словно приклеилось к матрасу и я совсем ничего не мог с этим сотворить. Никто не беспокоился о том, попаду ли я в институт вообще - это просто было очевидным для каждой собаки в его дворе: этот хлопец явится во что бы то ни стало, пьяным или трезвым, живым или мертвым, дышащим или уже застрелившемся (о чем я часто думал, но мешало лишь как таковое отсутствие пистолета) - Серый явится, потому что он того хочет. Потолок был до ужаса явным в очертаниях и до кошмара белым; я никогда не любил потолки в общежитиях. На лице моем замерло немое выражение одновременной неопределенности и неистово резкого познания всего на свете, и я продолжал обездвижено наблюдать за тем, как границы потолка становятся все четче и яснее. Третий день без единой капли горячительного - и я медленно сходил с ума. Ничего не могло радовать, ничто не могло не вызывать бури гнева и возражений внутри, а хотелось лишь одного - спирта. В скором времени я все же заставил себя встать с кровати и направиться по направлению к двери, но лицо мое было таким, что хоть вешайся. я был бледен, почти бел, с десятикилограммовыми мешками под каждым глазом и убийственно-испепеляющим взором, - сейчас это было все, что я мог из себя представлять. Кое-как застегнув на себе рубашку и скрепив подтяжки на спине, я взял в одну руку пиджак а в другую сумку и, с чувством неописуемой усталости, направился в аудиторию. На самой паре я почти что спал - но едва я силился это сделать, тут же вздрагивал, чувствуя жестокую жажду и ужасную пульсирующую боль в висках. Кто-то сзади спорил с профессором по поводу новой темы, кто-то рядом слишком громко беседовал, кто-то еще - шелестел бумагой и всем, что могло вызвать мою злость. Когда я убедился, что хуже уже быть не может, я увидел конспект своего соседа и окончательно понял, что завтра я стану живым трупом. Или просто трупом. Самым молчаливым и, пожалуй, самым безобидным для меня существом оказывалась маленькая девушка с первых столов по имени Вася (так ее звали все, а то, что она Василиса, не удручало ни ее, ни кого-либо еще). Она всегда молчала во время лекций, никогда никого не перебивала и никогда не мешала мне самоуничтожаться, чем я часто занимался. В принципе, большинство своего времяпрепровождения она занималась только чтением книг или пристальной слежкой за самыми неординарными личностями нашего потока. Как таковых друзей она не имела - просто разрешала списывать конспекты и самостоятельные, а еще подсказывала двоечникам на экзаменах. Мы говорили с ней нечасто, да и не о чем было - она любила Гете, а я Маяковского, она слушала Баха, а я Моцарта, она по ночам сидела в своей комнате и учила лекции, а я - тоже сидел в своей комнате и учил состав порошка мышьяка. Она скорее была немым слушателем, который всегда внимательно следил за движениями моих губ, когда я говорил. Что бы то ни было - хоть стихи, хоть трехэтажные маты, - она всегда заинтересовано и молча меня слушала, что всегда было мне важно. В отместку за ее вежливость, я часто слушал ее, но Вася в большинстве не говорила, а только смотрела в глаза. И я слушал ее взгляды. Слушал. Такие взаимоотношения долго время устраивали нас обоих, и я невольно начал замечать что-то помимо ее мозгов и действительно красивых глаз. Издержки моей кричащей сдержанности давали о себе знать тогда, когда я отводил глаза каждый раз, как только они спускались немногим ниже плеч. Очень скоро я начал ловить себя на мысли, что она недурна, и что в мастерстве молчания ей не занимать, что на тот момент играло для меня глобальную роль. Она самопроизвольно стала моим лучшим другом, потом я начал считать ее за женщину, а в скором времени, начал ей симпатизировать. Да, это было весьма странно - так как именно из-за этой увлеченности я против воли бросал пить. Она оказалась первой женщиной, заставившей меня отказаться от единственной любви всей жизни.III
Вася все чаще начала заходить ко мне. Она заходила по незначительным пустякам, вроде "занести конспект" или "помочь с уборкой". И я всегда охотно открывал перед ней дверь. В этом не было преступления - ведь вся группа знала, что мы закадычные друзья, что хорошо ладим(что было для них до безумия странным). Она приходила, помогала и ничего не просила взамен, не силясь произнести в моей присутствии почти ни слова - только если говорить начинал я сам. Но и тогда она боялась, что скажет что-то не так, как надо - она почему-то думала, что если ошибется однажды, я больше никогда не буду говорить с ней вообще. Это здорово злило, и я частенько повышал голос, от чего она зажималась лишь сильнее. Мы часто делаем выводы о чужих поступках, по-настоящему не вдумавшись в их причины; я тогда ошибался куда больше, чем она сама. Но Вася упорно продолжала прощать все мои грешки и провинности, все мои проступки и все мои глупости. Чем поражала меня все больше и больше. Она несколько раз заставала меня пьяным в пеню, распластавшимся на полу и что-то невнятно бормотавшим - но, тихо ахнув, и явно испугавшись, просто перетаскивала меня на кровать и накрывала одеялом. Она даже раз хотела вызвать скорую, потому что у меня начинались приступы носовых кровотечений (в одной из разборок я сломал себе нос, и каждый раз, когда бился им о пол, он снова и снова кровоточил). Но едва стоило мне пьяным голосом объяснить ей суть дела, как она тут же бросала телефон в дальний угол и садилась рядом. Она гладила мои волосы, пока я пытался уснуть, что-то тихо смеялась про мои "кудряшки" и грела в ладонях мои охладевшие пальцы. От ее немного сиплого и до онемения низкого контральто я невольно вздрагивал, но когда мне нужен был полнейший покой, ее голос мгновенно мягчал и она что-то нежно шептала. Я не заметил, как Вася стала главным атрибутом каждого моего дня, как она незаметно стала необходимой и неотъемлемой частью меня. Если она не приходила в назначенное время, я начинал заметно нервничать, даже хотел идти к ней в корпус, но едва я уже был почти до сумасхождения взволнованным, она мгновенно появлялась в дверном проеме и смотрела на меня снизу вверх, невинно и надеясь на прощение. И я прощал ее. Всегда. Потому, что нуждался. Я действительно не замечал, как она незаметно вошла в меня. Первым человеком, к которому я настолько привязался, был мой старший брат, которого нет на нашей земле вот уже семь лет; он был со мной, ровно как и Вася, всегда, когда я нуждался в этом. Он был со мной без излишка, без лишней привязанности или фанатизма, - нет, он не стремился стать примерным страшим братом. Наоборот: если бы его не было рядом, я бы никогда не познал сволочности человеческой сущности, ее фальши и бесконечной лживости, ее способности воткнуть вилку в глаз тогда, когда ты увидел Бога. Благодаря ему, я возненавидел людей. Я привязался к Васе ровно так, как к брату, - но в отличие от него, эта женщина дала мне понять, что в мире есть человек, способный понять проблемы других. Она стала этим человеком на долгое время - и я лишь теперь сознаю, что мне стоило держаться за нее, как за спасательный круг, ведь только она могла вытащить меня из трясины моей зависимости. Только она могла дорожить человеческой сущностью и человеческой душой.***
Она не была для меня чем-то большим, чем обязательная часть моей жизни. Она была человеком, который значил для меня жизнь; человеком, который был со мной всегда.