Как-нибудь на днях, он разрежет его на куски.
Часть 1
3 мая 2016 г. в 19:12
Он заходит в комнату, перемещая слишком длинные для человеческого мужчины конечности по-животному грациозно. Нику всегда было интересно, сложно ли было ему, когда он был младше - когда эти тонкие кости вымахали быстрее остального тела и растянули его до болезненной критической черты. Его бедра до сих пор рассекают тигриные белые полосы растяжек в тех местах, где таз оказался слишком велик для истончившейся кожи. Кожи, которая чудом не рвалась на твердых угловатых изгибах кольца из костей, к которому крепились эти его бесконечные тонкие ноги. Он наверняка путался в нелепых конечностях десять лет назад.
Впрочем, он и сейчас выглядел на шестнадцать. У Уотерса был странный талант выглядеть бесполым полуживотным существом с меняющимся от настроения возрастом, но для Мейсона последние месяца два он застрял в теле хорошенькой девочки-девятиклассницы с ломающимся голосом и вымахавшим несвоевременно скелетом. Роджеровы пальцы скребут блестящие пуговицы, цветастый шелк сползает с узких ровных плеч - он смотрит на партнера, сидящего на кровати в одних носках, и блеклому языку нужно несколько секунд, чтобы обойти все длящиеся и длящиеся вдоль скуластого лица губы. Чрезмерность сочеталась в нем с этой чрезмерности гармоничностью, не свойственной человеческим существам. Впрочем, в его принадлежности к роду людскому сомнения возникали у всех, кроме Ника - Ник давно перестал отрицать Роджерову нечеловечность.
Он совершенно не элегантно возится с замком на выцветавших джинсах и совершенно не элегантно плюхается на кровать лицом вниз, раскинув руки и хихикнув. Жизни в нем было много, даже слишком - она хлестала в каждом размашистом жесте, в том, как он двигался - непрерывно, подобно сгустку неясной, постоянно меняющей форму космической энергии. Наверное, именно чем-то таким истекали стены в смутных ярких галлюцинациях, которые описывал Сид, пока голова его покоилась на острых Роджеровых коленях. Мейсон никогда не спрашивал этих двоих ни о чем, никто не спрашивал - это было тонкое негласное правило, зависшее в воздухе на манер прозрачной люстры, но когда Уотерс в тот памятный вечер велел им выступать в неполном составе после часа безуспешного ожидания, голос его звучал так, словно он неделю ничего не пил и питался сигаретным пеплом. Хотя зная Роджера - он и вправду мог в период запойной работы жить на пачке Кэмела и паре стаканов ледяной воды в день на протяжении месяца. В такие дни он таял, как сосулька в марте, и медленно серел, только после пассивного отдыха немного возвращаясь к жизни. Чуть не умереть от перегрузки и потом отдыхать, пока организм не начнет изнемогать от бездействия - такой он был, Роджер.
Своей импульсивностью, чрезмерностью, бесконтрольностью он вытравил из своей жизни четырех женщин, которым его оказалось слишком много, этим он сбивал с ног практически всякого встреченного, выбивая суставы из чашек, и было лишь два человека, способных не захлебнуться этим вот Роджеровским нескончаемым роджеризмом, который он источал практически ежесекундно. Один из них захлебнулся не Роджером - собой, потонув в ядовитой кислой жиже, до состояния и которой он растворил свой разум, а усы второго сейчас щекотали Уотерсов нос, пока басист ощупывал языком и осторожно покусывал чужие пухловатые губы. Роджер перекидывает через мужчину стройную ногу и уютно усаживается на плотном животе. Бескрайние твердые пальцы берутся за колючий щетинистый подбородок, и Роджер стонет тихо и хрипло в неглубокий поцелуй, когда Ник гладит пальцами длинные легкие волосы, переползая ими потом на облепленные кожей лопатки. Не то что бы они любили друг друга - скорее в том, что происходило сейчас и происходило регулярно, не было ни капли напряжения, скованности - оно лилось, как склеивший раскрасневшиеся тела сахарный сироп, и Роджер кладет руку, опираясь ею на истекающую этим сиропом стену, и стонет еще громче с каждой секундой, пока щекотное покалывание густых усов трогает кожу все ниже, ниже и ниже. Этой сладостью нельзя было захлебнуться - они упивались друг другом, чмокая губами и истерически хохоча каждый раз, когда один доводил другого до пика, когда надрывное дребезжание струн сменялось грохотом немного фальшивого, но восхитительного в своей пронзительности аккорда. Роджер изнывал без хотя бы капельки сладости, легкости, безболезненной расслабленности - и Ник щедро поливал полуподростковое ломаное тело медом с молоком.
Роджеру это нужно сейчас, нужно критически, чтобы хоть немного разбавить ту вязкую кислую жижу, которую качает его сердце вместо крови по полузвериному, изрезанному растяжками телу. Он отравляет сам себя день за днем, он избавляется от этой топящей его дряни, плюясь в ярости кислотной слюной или выблевывая черную желчь в очередную песню, подобную остальным. И потом неловко стоит, весь трясется, приоткрыв посиневшие губы - с подбородка свисает нить грязной горькой слюны. Он дрожит и сейчас, изогнувшийся, цепляющийся пальцами за Никовы бока и ритмично раскачивающийся вверх-вниз, в исступлении разводя ноги и захлебываясь высокими певчими стонами. Ник ловит его длинные пальцы и переплетает со своими, и Уотерс жадно сжимает их, благодарно сверля барабанщика взглядом.
Он похож на молодого оленя, скачущего на длинных ногах в сторону пропасти, клокоча черными копытцами об узкую каменную тропу. Ников маленький синеглазый Бэмби с пятнами растяжек на худой спине.
Роджеру хочется разбавить сахаром то, что он выблевывает в свои песни, питаясь сигаретами и воспоминаниями, и не хочется, чтобы кто-то опять его оставлял. Ник не знает имени его болезни и не сможет его спасти - Роджер вгрызется в руку каждого, кто попытается это сделать.
Роджер в последний раз рывком опускается вниз, вскрикнув дребезгом рвущихся струн - стены вокруг с грохотом рушатся, и Ника накрывает душащая волна горьковатого сахарного сиропа.