***
Она совсем потерялась в ворохе пожелтевших, изъеденных молью кружев, когда-то называвшихся платьем и изящно обнимавших ее стройную фигуру. В те далекие-далекие времена – почти месяц назад – соседским мальчишкам нравилось подглядывать за ней. Они выискивали почти незаметные трещины в плотно пригнанных досках забора и прижимались щеками к их шершавой поверхности, надеясь, что шаловливый сентябрьский ветер игриво приподнимет край белоснежной юбки. Он никогда не понимал, что в этом такого волнующего, из-за чего стоило рисковать получить занозу или нагоняй от заметивших безобразие взрослых. – Маленький еще, – снисходительно бросали разменявшие тринадцать зим подростки: – Вот вырастешь… Теперь платье превратилось в грязно-серую тряпку и висело на ней, словно мешок. Ветер пробирался в комнату и насмешливо приподнимал край старого шерстяного одеяла, но некому больше придти посмотреть: соседские мальчишки исчезли куда-то с началом войны. Он сам стал намного – на целый месяц – старше, но так и не сумел понять, что такого особенного в ее острых коленках. Поэтому просто возвращал ткань на место, не забывая ласково погладить ее руку с обкусанными ногтями. – Зереф, – сестра хватала его за рукав почти неощутимо: ей не хватало сил, чтобы как следует сжать пальцы. Но он все равно замечал ее прикосновение и останавливался, чтобы услышать: – Пить. Дай. В стоящей в сенях бочке воды осталось совсем немного, а он еще слишком мал, чтобы заставить крутиться тугой ворот колодца. Но для сестры не жалел – щедро плескал в чашку, даже зная, что больше одного глотка ей не выпить. Вода слишком холодная, заставляла ее дрожать и задыхаться, вместе с кашлем выплевывая кровь и оставляя красные отпечатки губ на обожженной глине, и снова вытягиваться на кровати, безжизненно глядя перед собой. Ее глаза не мигали, а лицо озаряла робкая, неуверенная улыбка, словно пришедшая из другой, прежней жизни. Можно было подумать, что вместо потемневшего от копоти потолка она сумела разглядеть нечто радостное и веселое. Будто перед ней мелькали, как в калейдоскопе, яркие разноцветные картинки. Зереф не исключал, что так оно и было, и что в такие моменты она чувствовала себя действительно счастливой, но отчаянно тряс ее за плечо и умоляюще просил: – Спой мне, сестренка, – шептал, ощущая тяжелую поступь пробуждающихся чудовищ. Согревшись настойчивым теплом его ладони, она недоумевающее оглядывалась по сторонам – похоже, просто забывала, где находится и кто это сидит рядом и так жалобно ее зовет. Окажись это правдой, он бы не удивился. Ее худое, обтянутое тонкой пергаментной кожей тело с выступающими ребрами служило сосудом для редкого магического дара. Сегодня, завтра, через тысячу лет – эти слова ничего для нее не значили. Порой Зереф ей завидовал. Неведомые твари не рвали ее на части, отдавая предпочтение более сытному обеду – ее ни на что негодному и вечно хнычущему братцу. А ее дыхание слишком хриплое и слабое, чтобы, наполнившись темнотой, убить даже крошечную птичку. Она не испытывала страха, говоря ему приблизиться: воздух вокруг нее не чернел то и дело, позволяя живущим внутри монстрам утаскивать к себе все без разбора, выбрасывая на землю только пустые оболочки. Мертвые. Вместо этого перед ней вырисовывались чудесные картины: расцветали фруктовые сады, строились дворцы с фонтанами и анфиладами комнат, произносились пылкие речи о дружбе и любви. Словно страницы книги перед ней мелькали видения счастливого и безоблачного будущего. Будущего, которое никогда для нее не наступит. А он все тряс ее за плечо, повторяя одну фразу снова и снова, пока пленяющие образы не растворялись окончательно в пыльной серости их обыденных будней, оставляя единственный доступный ее зрению яркий цвет – коричнево-ржавый. Цвет исторгнутой ее легкими, засохшей на подушке крови. – Лети, перышко… Она уже два дня не вставала с постели. Зереф завидовал сестре.***
Пол стылый, холодный, такой же, как и стены, к которым он лихорадочно прижимался спиной. Холод Зерефа заботил слабо. Он старался сделаться как можно меньше, потеряться в углу, как отброшенная чьей-то равнодушной рукой безделушка. Он мечтал ослепнуть. Он мечтал оглохнуть. Он мечтал о чем угодно, что позволит оголодавшим чудовищам потерять из виду его забывшуюся тяжелым сном сестру. От него самого почти ничего не осталось, все было съедено прожорливыми тварями – он уже привык к их существованию, научился с ним жить, не крича и не плача. Он смирился. Чудовищам этого оказалось мало. Луна глумливо заглядывала в давным-давно выбитые случайно залетевшим осколком окна. Тогда маги дрались друг с другом, равнодушно отворачиваясь от такой мелочи, как пара ненароком разбитых стекляшек. Мама выбежала во двор, чтобы закрыть тяжелую, надежную дверь и захлопнуть дубовые ставни. Она видела, что осталось от соседей, и думала, в доме будет безопасней, чем снаружи. Она была права. Десяток острых каменных зубов, таких же, что разбили им все окна, встретил ее на пороге. Они вонзились ей в живот, выпуская наружу нечто склизкое и алое, напоминающее клубок измазавшихся краской змей. Зереф хорошо запомнил это мгновение. Сестра так и не рискнула высунуться вслед за ней, даже когда стих оглушающий грохот, и маги ушли, оставив их одних. И ему тоже не позволила. Папу война забрала еще раньше. Все затихло, только соседские собаки неделю бродили вокруг тела, жадно рыча, и бросались друг на друга в тщетных попытках поделить добычу по справедливости: самому сильному – самый сытный кусок. А после оглушающе чавкали и сыто выли по ночам. Временами к ним присоединялись койоты и какие-то другие хищники, словно вылезшие прямо из чьих-то ночных кошмаров. Не из его, потому что до войны кошмары ему ни разу не снились, а после они поселились совсем рядом, прямо у него в голове. Потом дожди вылизали изнутри побелевшие кости, присыпав их землей, и собаки попытались войти в дом. В тишине их когти раздражающе клацали о дерево пола, а слюна медленно капала из широко раскрытых пастей. Он думал, что впредь всегда будет их бояться, если сумеет избежать уготованной участи. Но мир вокруг него впервые стал черным, отравленный его дыханием, и эта тьма без остатка поглотила хищных зверей. Тогда же он впервые услышал голоса.***
– Опять не спишь? Ты плохо выглядишь, – она теперь спала почти все время, забывая, что в сутках есть и не ночные часы, но выглядела еще хуже с темными кругами под глазами, с багровыми корками на губах и спутавшимися грязными волосами. Глядя на нее, Зереф думал, что в сне нет ничего настолько стоящего, чтобы ради этого рискнуть и позволить чудовищам, слетающимся на любое проявление слабости, безраздельно царствовать внутри. – Не волнуйся. Ты тоже обязательно отдохнешь. Я видела, – он ждал, что она споет ему колыбельную, но прозвучавшие вместо этого слова оказались не менее волшебными: – Дракон прогонит твоих чудовищ. Драконов он ни разу в жизни не видел, только слышал, что иногда они появляются высоко в небе и крадут людей, поливая остальную землю огненным дождем. Принцы и принцессы, простолюдины и нищие, старые, молодые, бедные и богатые, уродливые и красивые – драконы всех уравняли в правах, им безразлично к какому сословию относится еда. В драконьем желудке чудовищам будет просто и уютно, только, не придется ли ему самому обустраиваться там же: такому огромному и могучему существу вряд ли есть дело до мелкого перепуганного мальчишки. – Дракон? – но он все равно смотрел на нее заворожено, жадно ловя каждый сорвавшийся звук. Сестра впервые предсказывала что-то хорошее, несмотря на то, что уверяла: будущее прекрасно. Почему-то все самое лучшее начиналось через столетия – у них не было шансов до него дожить, чтобы увидеть хоть краем глаза. В настоящем ей оставалось плакать, спрятавшись где-нибудь, чтоб никто ее не увидел, и отказываться произносить вслух сделанные пророчества, надеясь, что тогда они никогда не сбудутся. И закрывать глаза ладонями, чтобы не видеть самой, как близкие упрямо соглашаются со своей незавидной судьбой, исчезая или умирая. Как тем утром, когда по деревне прошли маги, и вызванный ими дождь каменных осколков выпотрошил маму, оставив их одних. Теперь она говорила ему, что у него все будет хорошо. – Да. Дракон. И в тоже время немного человек, – и сама улыбалась сказанной ей нелогичности, порываясь добавить, будто это могло что-нибудь ему объяснить: – Его зовут Нацу. Сон все чаще укрывал ее от реальности, не позволяя уделять много времени брату. Но теперь он мог часами сидеть рядом, шепотом складывая подаренные ею слова в молитву: – Нацу прогонит чудовищ. Нацу. Дракон. Чудовища смеялись.***
Дом казался шкатулкой, наполненной молчанием. Только ветер заунывно завывал в трубах, и стоящее неподалеку дерево неторопливо раскачивалось, царапая ветками единственное уцелевшее стекло. Голоса молчали. Свернулись клубками живущие внутри него монстры и тихо дремали, милостиво позволяя своей жертве отдохнуть. Словно глоток свежего воздуха тонущему в болотной тине подарили. От страха Зереф не находил себе места: они всегда возвращались, а после таких вот идиллических минут – еще более злые и голодные, чем всегда. – Расскажи мне что-нибудь, – она никогда не уезжала из деревни, а в последнее время даже из комнаты не выходила, но видела целый мир, только не могла потрогать его пальцами. Зерефу он казался выдумкой: не бывает на свете все настолько хорошо; но выдумка согревала не хуже одеяла. Сестра молчала. Не пела колыбельных, не просила воды, и на ее губах больше не пузырилась кровавая пена. По высунувшейся из-под покрывала руке спокойно ползали лоснящиеся жирные мухи, они же деловито заползали ей в рот и ноздри. Сестра не двигалась: мухи ее не беспокоили. Их все равно было меньше, чем усеивающих ее кожу синюшно-фиолетовых пятен. Он так и не смог понять, откуда те взялись: разве от лежания на мягком бывают синяки? От нее пахло чем-то удушливо сладким, и она не отзывалась, услышав свое имя, но он все равно регулярно приносил ей чашку и, с трудом разжимая плотно сжатые зубы, вливал воду внутрь. Ее глаза ввалились и помутнели, но он целовал их – она даже не моргала – повторяя: – Спокойной ночи, сестрица, – и гладил кажущуюся ледяной руку, отгоняя назойливых насекомых. Она больше не замечала чужое присутствие, но он просил: – Спой мне. Иногда ему казалось, что чудовища забрали и ее тоже, но они молчали, поразительно мирные и покладистые. Сама она не могла уйти, бросив его одного. Ведь не могла же? – Пожалуйста, спой мне.***
Шаги раздавались где-то совсем рядом. На улице. Негромкий стук подошвы о гравий дорожки – но воображение подхватывало его и повторяло, искажая и увеличивая, пока он не потерял всякое представление о том, что слышит. Зерефу казалось: там, за дверью, притаился настоящий великан. Или даже сотня разгуливает по закоулкам, ища последних выживших. Им плохо, когда рядом кто-то еще жив. Страх окутывал его липким коконом: мира за пределом укрывающих его стен не должно было существовать. Только узкая полоска, видимая из окна, и бесконечное молочно-белое марево, в котором исчезало все, что рискнет в него окунуться. Туда ушел отец, но это было слишком давно. А если бы внешний мир и был реален, Зерефу бы не хотелось об этом узнать: снаружи не появлялось ничего хорошего. Но некто чеканил шаг, отбрасывая попадающиеся мелкие камешки. Безжалостно разрушая его уединение. Он пытался спрятаться, закрыть уши руками, но ощущение чужого присутствия все равно никуда не исчезло. Озарение пришло внезапно: «Это, должно быть, дракон, о котором рассказывала сестра». Разум уцепился за эту мысль с радостью и надеждой, Зереф бросился навстречу, готовый принести в жертву все свои кошмары. В том, что узнает Нацу с первого взгляда, он отчего-то ни секунды не сомневался. Сухой горячий воздух царапал горло, а может, это была матово поблескивающая чешуйка, случайно оброненная кем-то из никак не могущих оставить его в покое назойливых тварей. Сейчас он был к этому совершенно равнодушен. В боку кололо, а колени мелко тряслись, с трудом удерживая доверенную им ношу. Он слишком давно не ел. Он слишком давно не двигался, запертый внутри небольшой деревянной коробки, называющейся домом, вместе с неподвижной сестрой. Но это тоже неважно. Темно-зеленый плащ вылинял и покрылся многочисленными пятнами заплат, а одетый в него дракон со спины слишком уж сильно походил на согнутого усталостью и изрядно опустившегося человека. Низшая ступень на лестнице жизни – на пару этажей выше, чем та ниша, которую занимал он сам. Но он – просто оборванный и никому не нужный мальчик, которого даже родная сестра оставила, предпочтя фантазии реальности. Дракон не должен быть на него похож, драконам не положено рыться в рухляди, оставленной на месте чужих жилищ. Они должны парить высоко в небе, изрыгая на землю огонь и пепел, а не тревожить брошенные у порога, отшлифованные дождем и собачьими зубами кости. Так могла бы поступить крыса, вздумай она встать на задние лапы и притвориться человеком. Но крысы не спешили встречать пришельца, отрицая свое родство. Только Зереф бежал, спотыкаясь на каждом шагу, но обещанный дракон не торопился прогонять его чудовищ, да и вовсе видеть никого не хотел. – Кто еще здесь? – выдохнул, обдав его запахом перегара и дешевого табака вместо горячей серы. Мудрость веков не светилась в его бегающих глазах, и жгучее разочарование заполнило Зерефа целиком. Злорадный смех стоял в ушах, полностью поглощая все иные звуки. – Эй, ищешь, чем поживиться – вали в другое место! – должно быть нужна сила настоящего дракона, чтобы вот так легко приподнять его одной рукой, схватив за шиворот. Сам Зереф сейчас и котенка не сумел бы удержать – ему казалось, что это что-то да значит. И стоило, наверное, продолжать надеяться, но темнота подкралась, оскверняя солнечный день своими грязными пальцами. Темнота схватила мужчину за горло, согнула пополам, пытаясь душу из тела вынуть. Из грязного, неприятного и явно замышляющего недоброе, но это ведь его душа – темнота не имеет права вести себя так по-хозяйски, уверенно превращая живое в мертвое. В сказках написано, что для того, чтобы колдовать, необходимы заклинания, и без них ничего не выйдет. Сказки врали. Магии было не нужно даже его разрешение. Слезы свободно стекали по щекам, падая на землю и на бессильно распростертое тело. Пальцы покойника так и не разжались, отказавшись отпустить край его рубашки, и прихватили с собой небольшой лоскут. Чудовища смеялись так громко, что трудно было не броситься прочь от этого проклятого места, от высохшей мертвой земли, на которой уже ничего не вырастет. Бежать, пока сердце не разорвется от усталости, поверив глупой догадке: он убил своего дракона. – Я его не узнал. Не узнал, понятно вам?! – сестра говорила, узнает. Он хотел верить сестре. Смех. Вездесущий. Издевающийся. – Да чего же вам нужно?! – выкрикивал, вертясь, как белка в колесе, по бесконечному кругу. За каждым поворотом – налитые кровью глаза, под каждым камнем – оскаленные пасти. Бежать бесполезно: он не забрел случайно в населенное злыми духами место, он принес их с собой. – Чего вы хотите? – он падал на колени, упираясь лбом в когда-то родную, но совершенно не желающую его защищать землю. Повторял в очередной раз один-единственный вопрос. – Жить… – ветер впервые донес до него ответ.***
Лезвие забыло, когда последний раз было острым – кусок дерева не желал превращаться в тонкую и изящную фигурку, нарисованную воображением. Вместо этого края оставляли в подушечках пальцев одну занозу за другой, а получалось все равно нечто неровное и некрасивое. Никудышный из него вышел плотник – друзья бы засмеяли, если бы они у него были, конечно. Особенно долго он мучился с украшающим флейту черепом: хотел, чтобы этот печальный символ обещал легкий и прекрасный конец, освобождающий от земных мук. Вместо этого тот противно скалился и разве что похабные частушки не пел. Тьма медленно вползала в его пустые глазницы. Не для того, чтобы отнять жизнь. Впервые, чтобы подарить. Показать кому-либо то, что у него получилось, было бы невыразимо стыдно, но безымянным чудовищам понравилось – они бросились вперед, и только резкое клацанье зубов подсказало им, что это место уже занято. В голове стало на одного монстра тише. Зереф улыбался. И это тоже впервые за долгое время. Улыбался, зная, что сделает много таких вот уродливых фигурок, хоть целую тысячу. И однажды освободится окончательно от издевательского смеха, от смрадного дыхания, от боли, мешающей существовать. Он позволит чудовищам жить, а люди однажды придумают им имена: Колыбельная, Делиорра…