Closer

Теперь они участвовали в великой игре, и эта игра была ужасна. Он чувствовал себя почти в западне, одновременно предвкушая победу и боясь ошеломительного поражения. Вопросы, роящиеся в голове, поднимали до предела давление в черепной коробке: cможет ли он выжить, когда осядет пыль и вокруг ничего не останется? Сможет ли он возродиться, когда даже хаос исчезнет? Скорее всего — нет. Он не планировал ребёнка так скоро, потому что это было сопряжено с определёнными рисками. Что он будет делать, если она умрёт при родах? Кем будет этот ребёнок? Каким будет его титул? Безвестность — это последнее, чего он хотел для своего потомства. Именно по этой причине у него не было бастардов. Он просчитывал ходы, стараясь не думать о том, что его заботит гораздо больше, чем следовало: что если она умрёт? Наблюдая за тем, как изящно двигаются её пальцы, когда она перебирает нити, как она трогательно улыбается, вышивая пересмешников на маленьком одеяльце, он не мог представить, что всё это может исчезнуть, что в одно мгновение его хрупкий мир может быть разрушен. Он не мог представить, что она может исчезнуть. Просто перестанет дышать. Что он будет делать с её ребёнком? «С их ребёнком», — мысленно поправил он сам себя, улыбаясь ей, отпивая из кубка, стремясь притупить чувство паники сладковато-кислым вкусом вина. Он ощущал во рту только вкус металла. Он не мог спать, просыпаясь в поту ещё до восхода солнца. Липкий безотчётный страх окутывал его, тело бил озноб. Он смотрел на неё, спящую рядом, и чувствовал, как леденящий ужас пробирает до самый костей. Он не мечтал о детях уже очень давно. Одним снежным утром в Орлином гнезде он поцеловал её, сказав, что в лучшем мире мог бы быть её отцом. В глубине души он знал, что это фальшь. Уже тогда он хотел быть отцом её детей. В нём боролись стремление сбежать и желание остаться. Он не мог находиться с ней рядом, ощущая удушливые приступы паники, но выезжая за ворота, не мог думать ни о чём, кроме неё, изнывая от тоски и страха. Он чувствовал, что становится слабее с каждым месяцем. Она растила у себя внутри его слабость, мишень для их врагов. Она почти его предавала. Проклятие. Проклятие. Проклятие. Он знал, что внешне выглядит более чем спокойным: его голос был вкрадчивым, движения медленными, а жесты расслабленными. Его успокаивал снег, льющийся с небес бесконечным потоком. Он разворачивал кресло к окну и смотрел на белый мир, скрывающийся за каменными стенами. Безупречный белый мир. Он пил вино, чувствуя во рту только вкус крови. Он не услышал, как она вошла, не успел накинуть на лицо маску беззаботности. Его зрачки напряжённо прожигали пространство. Ощутив руку на своём плече, он почти машинально приложил её к губам, прикрыл глаза, ощущая тепло, приятную бархатистость кожи. — Чего ты боишься? — спросила она. — Не понимаю, о чём ты, — ответил он, не размыкая век. Он не видел её лица, но знал, что она усмехнулась. — Ты не рад этому ребёнку, правда? — Конечно же я рад! — проговорил он, обернувшись. Изучая его улыбающееся лицо, она лишь вскинула тонкие брови. — Разве это не то, чего ты хотел? — снова спросила она, чуть понижая голос. Вкрадчиво. Как будто угрожала. Как будто издевалась над ним. — Просто не сейчас, — ответил он, играя желваками, переводя взгляд в сторону. Он хотел, чтобы она ушла. Она села на подлокотник, обвила руками его шею, прижала голову к своей груди. Он не пытался отстраниться, слушая размеренное биение её сердца. Она гладила его по голове, пока он наблюдал, как бесконечным потоком падает снег за окном. — Всё получится, — прошептала она. Он не понимал, зачем она делает это, и чем он заслужил такую доброту, но ему было всё равно. Он был благодарен. Они сидели обнявшись ещё очень долго, не зажигали свечей, слушая, как трещат догорающие поленья в камине. Она взяла его ладонь и приложила к животу, он почти отдёрнул руку, ощутив слабый толчок. Уголки его губ чуть дёрнулись вверх. Она вздохнула. — Будет так хорошо, когда всё закончится. — Да, — согласился он. Зная, что великая игра никогда не кончается.