Непредательство

Церебро погубит Чарльза, Эрик говорил ему это неоднократно. И вот этот день настал. Чарльз разбит, распят на земле, под его ногами умирает Каир, а над головой – небо, небо, когда-то бывшее цвета чарльзовых глаз. Эрик никогда не был романтиком или мастером метафор. Просто Ксавьер весь – спошная метафора. Нельзя так верить, так надеяться, так ждать, думает Эрик. Нельзя раз за разом спасать меня, неужели ты не видишь, что я безнадёжен, как я безнадёжен, спасайся, Чарльз, спасайся сам, потому что я тебя спасти не смогу, думает Эрик так тихо, как только может в попытке спрятать это от Чарльза и показать одновременно, забывая о том, что на голове его шлем, а вокруг разверзается Ад. Апокалипсис играет с ним, как с новой игрушкой, интересной только своей новизной. Чарльз понимает это, даётся мнимо безропотно, податливый, но он несгибаем, Эрик знает, как же хорошо Эрик знает это, Чарльз будет бороться, пока силы не покинут его, не исчезнут совсем, он будет бороться до конца, как он всегда борется за Эрика. Но Эн-Сабах-Нур сломает Чарльза пополам, сломает, как игрушку, потому что дети всегда так поступают, ломают то, что им не нравится. Эрик знает это, так хорошо знает. Эрик не хочет думать, что всегда поступал с Чарльзом точно так же. Но он думает, и это лишает его разом всех его сил, осознание, знание того, что Чарльз снова погибает, распадается из-за него. Одного знания тут не хватит. Апокалипсис ведёт своих всадников в свой храм, но Эрик остаётся рядом с Чарльзом, ожидая и боясь, не зная, что говорить ему и как ему промолчать. Слова рождаются в его голове, но умирают, не доходя до губ. Только Чарльз, кажется, все понимает, и Эрику впервые за так много лет становится страшно. Страшно, потому что прости меня, Чарльз, прости меня за всё это, это опять происходит, всё это я, я, это не исправляется, и ты снова теряешь так много из-за меня, я же никчёмный, Чарльз, как же ты терпишь меня, зачем ты приходишь за мной каждый раз, только не бросай меня, мне холодно одному, я же разрушу тебя снова, Чарльз, только не бросай меня, пожалуйста, не бросай. Чарльз смотрит на него, и в его глазах Эрику тепло как в объятьях мамы в так давно похороненной счастливой жизни. - Не калечь себя, друг мой. Эрик готов рвануться вперёд, забрать его, защитить, сражаться до конца ради него, но он стоит, оглушённый, и не в силах ничего делать, смотрит вслед Архангелу, а в голове его тысячи мыслей, и они не укладываются в одну последовательную цепочку, потому что Чарльз, боже, я ведь искалечил тебя, тебя, ты хоть понимаешь это, с того дня, с берега Кубы, я ломаю тебя снова и снова, ты весь из осколков, ты весь разбит, но как красиво преломляется свет в осколках, боже, как прекрасно. Эрик окружает себя всем металлом, до которого способен дотянуться, окружает себя им, как коконом, потому что в голове его всё ещё голос Чарльза, в каждом штрихе, в каждой линии ему мерещатся глаза Чарльза, теплые, голубые как августовское небо, такие прекрасные, что рядом с ними чувствуешь себя изломанным, измученным, изуродованным, практически мёртвым. Эрик знает, что будет делать Апокалипсис, знает, какую боль причинит он Чарльзу, и это снова из-за него, это снова Эрик разбивает его, лишает чего-то настолько нужного, как воздух, как вода, как его телепатия. Эрик поступает так со всеми, даже когда не желает, даже когда невиновен. Когда тело Нины холодело в его руках, он понимал это снова, с предельной ясностью, насколько опасно ему любить кого-то, дорожить кем-то, пытаться кого-то защитить. Любовь Эрика Леншерра - смертный приговор, ужасный, выносимый без права на апелляцию. Эрик знает, как Чарльзу будет больно, знает, что он потеряет его, так никогда и не обретя по-настоящему, он знает и чувствует себя разбитым мальчишкой, как тогда, когда рука Шоу, стрелявшая в его маму, не дрогнула, и маузер не дал осечки. Эрику кажется, что он теряет что-то такое же важное сейчас, как тогда, много лет назад, и как тогда, он не в силах ничего предотвратить. И как тогда, он знает, что он бесполезен, снова бесполезен, и как Чарльз может прощать его раз за разом, боже, да Чарльз же почти святой, и каждый раз, каждая их встреча как покаяние грешника, после снова идущего на грех, чтобы прикоснуться к святыне, забрать в себе, сохранить частичку такого не похожего на самого Эрика, такого чистого, такого бесподобного Чарльза. Если бы я только мог спасти его, хоть раз, если бы я только мог, думает Эрик, и металл вокруг него закручивается кольцами, как будто он хочет задушить сам себя, задохнуться, закрыть свои глаза навсегда и знать наверняка, что мёртвым он точно не причинит Чарльзу вреда, не заставит его страдать и хотя бы смертью своей искупит всю ту боль, что причинил, всё то отчаянье, что принёс. Всё то, что ломает Чарльза раз за разом, поступательно, словно по какому-то ужасному, дикому, безобразному, как сам Эрик, как всё, что делает Эрик, плану, а Чарльз каждый раз возрождается, как феникс, восстаёт из пепла, и Эрик мечтает быть в этом пепле похороненным, забытым, преданным забвению настолько, чтобы никогда больше не заставлять Чарльза страдать. Эрик видит самолёт, кружащий над пирамидой, и ему нет нужды в чарльзовой телепатии, чтобы понять, кто это, но он не трогает их, намеренно, веря, так глупо и так безнадёжно веря, что они смогу спасти его, ведь они не он, они не ломают Чарльза каждый раз, стоит им только приблизиться, они не разбивают его, не расчленяют, не причиняют боль каждой частице Чарльза, до которой они в состоянии дотянуться. Они не он, и поэтому Чарльз должен быть с ними, не с ним. От этого Эрику больно физически, почти так же, как тогда, в Освенциме, когда печь казалась практически манной небесной. Мистик приходит к нему, говорит, убеждает, просит, а Эрик видит перед собой глаза Чарльза, взгляд настолько тёплый, словно в нём собралось всё то хорошее, что было в никчёмной эриковой жизни, видит всё, что пережил с ним, все те разы, когда он предал Чарльза, ушёл, оставил, покинул одного в причинённой им же, Эриком, боли, распятого, разбитого, бессильного, видит, как он восстаёт снова, словно бы воскресает, его Чарльз, такой сильный и такой беспомощный, и его глаза, так тепло смотрящие на Эрика, словно желающие растопить весь тот лёд и металл, в которые он заковал себя, надеясь, что не причинит вреда хотя бы так, один, в ледяном коконе с привкусом металла. Мистик всё ещё говорит, но Эрику это уже не важно. Он знает, сознаёт так ясно, как ничто в своей жизни, что как нет у него права приближаться к Чарльзу, так нет права оставить его, покинуть, предать снова того, кто так верит в него, раз за разом погибая и возрождаясь в попытке растопить его лёд и его металл.