Dantel nocturnesi

Вязкие, точно патока, солнечные лучи лениво оплетали раннее утро в Луге. Надавив своей нежной сладостью на ветви сирени, они, будто смеясь, рассеивались в кружева, и на гравии, кудлатые, побледневшие, они мерцали каплями едва начинавшей сходить росы. - А как по-турецки будет кружево, Илона? - Дантель. Кружево солнца, ласкаясь, липло к сирени, словно юная любовница будит по утрам своего толстого, но такого милого друга. Оно вплеталось силой неведомых мастеров в тугое кружево цветов, и свет, таинственный, манящий, спускался мягкими шажками к летней беседке. - А цветы? - Чичеклер. Шелковые розы, вышитые чьей-то заботливой рукой меж лент на подоле платья, таяли в солнечных лучах. Мадонна декаданса как бы невзначай провела по ним подушечками пальцев, и узор, мягкий, смеющийся, заиграл в паутине света нежно-персиковым бликом. - Ну а красота? - Гюзеллик. Когда Зинаида Николаевна писала что-то, мир ее не волновал. Письма ли, критика, стихи ли, басни - мягкий скрип железного пера по бумаге с математической точностью отбивал такты какой-то неведомой рифмы. Хотя, конечно, математику и всю ту конкретность, что с ней обычно соединяли в умах, Декадентская Мадонна не впускала в свои работы. Для этого у нее была я - кукла с короткими кудрями и восточным лицом, в которое кто-то будто по злому умыслу плеснул молока - таким непозволительно бледным оно было у дочери Босфора. Где-то в роще за домом выводил свою трель серый мученик славы - соловей. Мягкий шепот его, вклиниваясь в стройный скрип усовершенствованного писала и, словно сговорившись с ветром, перебирая рюши на кремовой нижней юбке Демонессы, сливался для меня в причудливый этюд, выполненный пастелью на картоне и трелью на нотных листах. - Вы слышите меня, Илона? За собственными размышлениями я не сразу разгадала, что Мадона Декаданса в упор смотрит на меня. Пышные локоны ее, в городе с его вечным пеплом напоминавшие по цвету медь, теперь пестрели золотом, подобно тому, коим тягучей патокой рассыпается по дому кружево летнего дня. - Я что-то упустила? - невинно прозвучал мой вопрос. Она наклонилась ко мне, и куст сирени, возвышавшийся над крышей нашего убежища, зашелестел утренней влагою. - Вы невнимательны, - золотые локоны защекотали мою ладонь - я дотронулась до женской шеи, - с'est votre faute, n'est-ce pas*? - Как скажете, мадам, - сощурилась я, наклоняясь ближе, - можете даже приказать выставить меня за дверь со всеми вещами за такой премерзский недостаток! - И не подумаю! - расхохоталась Декадентская Мадонна, прикрыв свои колдовские, бездонные глаза, - если бы я хотела вас выгнать, то уж точно не за этот маленький грех! У вас и без него есть серьезные промахи в натуре! - Вот-те на! - наигранно удивилась я, - назовите хоть один! - Охотно, - дама перевернулась на живот и облокотилась локтями о привезенный мною из Константинополя набитый морской травою миндер, - вот, например, ваш тонкий музыкальный слух. Как мне с ним уживаться? - А что же с ним не так? - я слегка опешила, но без злобы, а с интересом к финальному заключению Сатанессы. - Да вы же не даете мне спокойно писать стихи! - Зинаида Николаевна развела руками с чрезмерной театральностью, отчего ваза с фруктами опасно покачнулась на деревянных перилах беседки, - уничтожаете, так сказать, мое собственное видение предмета! - Каким же образом? - я искренне рассмеялась. - А помните сочиненьице, которое я читала вам с пару дней назад? И, не дождавшись моей реакции, Декадентская Мадонна заправила за ухо прядь своих сильфидовых кудрей и пышно, как будто бы мы были не в саду на даче ранним утром, а в литературной гостиной столичного высшего света, начала читать свое стихотворение: Если ты не любишь снег, Если в снеге нет огня, — Ты не любишь и меня, Если ты не любишь снег. И дальше: Если ты не то, что я, — Не увидим мы Лицо, Не сомкнет Он нас в кольцо, Если ты не то, что я. На последних строчках, оканчивавшихся на непозволительно "круглые" звуки, я невольно поморщилась, и Сатанесса хищно впилась взглядом в мои переломившиеся по уголкам губы. - Ага! - прикрикнула она, как кучер на разогнавшихся гнедых, - вы кривитесь! Как тогда! - Но ведь некрасиво! - не выдержала я, наклонившись вперед, - слишком широко, пусто, как дырка! Силясь вспомнить остальные строчки, я опустила голову на ладони и со странным смущением почувствовала, что Декадентская Мадонна смотрит на меня с нескрываемым любопытством, словно я прямо там, на грубо расшитых подушках, сочиняла симфонию или создавала механический аппарат новой эры. - Вот дальше, - продолжила я, чуть помедлив, - дальше ведь всё так прелестно: Если я не то, что ты, — В пар взлечу я без следа, Как шумливая вода, Если я не то, что ты. - Все мягко и чисто, - продолжила я, - эти строки как раз очень хороши! Замкнутые, полноценные звуки, без лишних округлений, без зажатых нот! Будто в золотое сечение вписаны! А потом опять какой-то раздор: Если мы не будем в Нем, Вместе, свитые в одно, В цепь одну, звено в звено, Если мы не будем в Нем... Я вдруг запнулась, смутившись своей горячности; Зинаида Николаевна улыбнулась как-то загадочно и промолвила вполголоса: - А что вы скажете про финал? Он, по вашему, тоже слишком "круглый"? - Как ни странно, совсем нет, - пожала я плечами, - он-то как раз, пожалуй, вышел мелодичнее всего. Сочетание звуков, конечно, ужасающе славянское (на этих словах Мадоннах Декаданса едва сдержала снисходительный смешок), но очень нежное, игривое. Как дебелая юница! Сами вслушайтесь: Значит, рано, не дано, Значит, нам — не суждено, Просияв Его огнем, На земле воскреснуть в Нем... Декадентская Мадонна раскрыла было рот для скоропалительного комментария, но замялась, заулыбалась непривычно мягко, и вдруг ни с того ни с сего, потянувшись вперед, уронила меня головой к себе на колени. - Ах, милая Илона, - она пощекотала меня за ухом, - с вашим слухом нужно быть музыкальным критиком, а не секретарем пожилой, тридцатипятилетней женщины. Вы так тонко чувствуете мелодику слов и так красиво говорите о ней, что я, право, теряюсь. - Я оскорбила вас? - мой испуганный взгляд встретился с прищуром холодных женских глаз, - простите, я не хотела... Я так люблю ваши стихи, что мне лишь хочется добавить в них определенности! Ведь... - слова путались и вязли в моих устах, как неосторожные мухи в варенье, - все, что написано в них, так точно и так правдиво, что... - Дорогая моя девочка, - перебила Зинаида Николаевна, не отнимая пальцев от нежной кожи за моим ухом, - вы жаждете определенности, потому что вы молоды. Но настанет день, когда и вы все поймете, с вашей порывистостью и тягой к справедливости. Хотя даже в своих заблуждениях вы остаетесь очаровательной. Пусть в каждом вашем слове желчью кипит негодование юности, страх показаться недостойной общения с кем-либо, в целом мире нет никого краше вас, уж поверьте. Большой палец руки, вечно запачканной чернилами, скользнул по моим губам, очерчивая, лаская, будто желая впитать их неизощренность в комплиментах и уж тем более неопытность в поцелуях, столь редких в наших отношениях с Мадонной. - Ноктюрн, - шепнула я, опаляя своим дыханием кожу ее ладони. - Pardon? - переспросила Зинаида Николаевна, зарываясь пальцами в мои остриженные волосы. - Ваши слова, - я потянулась и провела пальцами по линии ее ключиц, видневшихся под блузой, - они звучат как ноктюрн. Рахманинова. Помните его? Будто сбивчивое дыхание, шепот, порывистый и чистый. - Так и я сама, выходит, похожу на ночную песнь? - вдруг спросила меня Мадонна, - не живут же без меня мои же собственные изречения. - Больше, - она наклонилась ко мне, и я нежно, сгорая от невыносимого трепета в сердце, прижалась носом к ее щеке, - вы - её кульминация. Самая точная из всех. По золотому сечению. По золотому сечению... Мы говорили на разных языках - она любила чувства, цвета и символы, неразборчивые тени, пятна света, сливающиеся в ее жизни, как на картинах импрессионистов, в завораживающую какофонию прекрасного, а я... Я жила ее представлениями о мире, преобразовывая их в столь дорогую детскому сердцу точную гамму цифр. Но все мои доводы о том, что идеальная гармония, построенная по законам математики, организовывает жизнь во вселенной, рассыпались в прах, когда руки Декадентской Мадонны обнимали меня. В первую встречу она назвала меня русалкой, не подозревая, что слово ruhsal в турецком языке имеет другое значение. Душевность, так оно переводится. Человек, полный духа и нежных чувств. Но в наших отношениях с Зинаидой Николаевной все было перепутано: душой была она, тонкой и безоговорочной. Я же представлялась ей телом - молодым и нетронутым, как лучи солнца, разбивающиеся кружевами о цветы едва распустившейся сирени. Светом нового дня шелестела мишура листвы на деревьях вокруг усадьбы, закрывая от мира все разговоры о том странном чувстве, что невозможно выразить в словах. Чувство это очень лаконичным выражением легло в тетрадь Белой Дьяволицы. Слово это точно кружево, светлое, мягкое - милое слово: - А что значит "ашк" по-турецки, Илона? - Очень просто, - алые губы слились в поцелуе с другими, потоньше, посвежее, - любовь. * - это ваш недостаток, разве нет? (фр.)