Маттиола

Есть на свете такие цветы — маттиолы, они же — ночные фиалки. Нежные, хрупкие, с легкой сединой на листьях, и днем они совершенно не пахнут. Зато ночью эти цветы источают дивный аромат. Сейшин никогда не увлекался ботаникой, но когда он, как и все влюбленные, мысленно сравнивал свою любимую с цветком, ничего более удачного, чем маттиола, для Сунако ему в голову не пришло. После снежной зимы в Мизобе наступила весна, и, как только потеплело, они все ночи проводили, гуляя по безлюдному парку. И Сунако всегда с печалью смотрела на закрывшиеся венчики цветов — ясное дело, скучала по их красоте. Сейшин видел это, пытался ее растормошить, научил плести венки, даже разрешил Киришики надевать эти самые венки ему на голову… Но однажды Сунако бросила венок на землю и с тоской сказала: — Сейшин, они спят. Они спят, а мы их убиваем. Они пахнут только тогда, когда светит солнце. Молодой монах сразу же почувствовал себя беспомощным, как и всегда, когда Сунако говорила такие вещи таким тоном. Он не мог объяснить ей того, чего не понимал сам, не мог облегчить ее ношу, и чувствовал себя виноватым за это. Сунако принюхалась к воздуху. — Что это за запах? — спросила она, и завороженно сделала шаг вперед, а потом и вовсе побежала, звонко стуча каблучками. Сейшин поспешил за ней. — Смотри, смотри! — Сунако стояла в самой дальней части парка перед лужайкой удивительно пахнущих ночных фиалок. — Маттиолы расцвели, — сказал юный священник, подходя к девочке. Ее черные глаза так ярко сверкали счастьем, что Сейшина захлестнула волна нежности, и он наклонился к Киришики, целуя ее в висок, но она отмахнулась от него и опустилась на колени прямо в цветы, не заботясь о судьбе платья. Подцепила один цветок за стебель своими тонкими бледными пальцами, оторвала и поднесла к губам. У Сейшина зашлось сердце, когда Сунако вплела маттиолу в волосы и повернулась к нему с вопросительно-неуверенной улыбкой. — Ты такая красивая, — выдохнул он, опускаясь на колени рядом с Сунако и не сводя с нее глаз. Киришики как-то неопределенно кивнула, словно подтверждая то, что она красива. Несносная девчонка отлично это осознавала. Сейшин сорвал еще один цветок, и еще один, и еще, и принялся вплетать их в волосы Сунако. Она замирала от касаний его рук и молча терпела. — Ты такая… — восхищенно и неверяще прошептал молодой монах, любуясь творением рук своих. — Какая? — лукаво спросила Сунако. Настроения у нее менялись, как апрельская погода — лирическая меланхолия тут же сменилась игривостью. — Прекрасная! — уверенно заявил Сейшин и склонился к ее губам. Сунако ответила на поцелуй, почему-то дрожа, как от холода. Юный священник крепко прижал к груди свою любимую ночную фиалку, вдыхая дивный аромат ее волос. — Знаешь, — сказала Сунако, — иногда я так скучаю по солнцу. Ты прости меня; это же я тебя солнца лишила. А иногда думается, что и вовсе не надо мне этого солнца, если ты рядом. Мурой почувствовал, что краснеет. Он не привык к любовным признаниям, по крайней мере — вслух. Нет, сам он говорить мог, сколько угодно, осыпать Сунако комплиментами, рассказывать ей о ее красоте, признаваться в любви тысячи раз… но слышать эти слова от нее? — А когда-то мне казалось, что если Бог отвернулся от меня, то и солнце отвернулось, — продолжала Сунако, — и вообще весь мир отвернулся. Но когда ты… ты один… пришел ко мне сам, решил умереть для меня… Я поняла тогда, что у меня еще не все кончено. И что луна может быть даже прекраснее солнца. Она тихо рассмеялась. — Прекрасная сегодня ночь. В такие ночи только и делать, что признаваться в любви. Сейшин устало покачал головой. Иногда он совершенно не понимал Сунако. То она веселая и прыгает, как кузнечик, то грустная — чуть не плачет, то целует его и тащит в постель, то отталкивает, когда он пытается сделать это сам. Такая маленькая, хрупкая, нежная и удивительно ароматная. Как ночная фиалка. Только бы не сломалась так легко, как стебель цветка в пальцах. Только бы продолжала пахнуть, пусть и только ночью. «Пожалуйста, — думал Сейшин, обнимая Сунако, — пусть Бог, которому я столько лет служил, хранит ее».