Как показала дальнейшая проверка у Мэй, демон Они не успел разрастить до того размера, чтобы представлять реальную угрозу организму Анны. Не было зафиксировано ни его перемещений, ни изменений в ее поведении; те немногочисленные воспоминания, которые были изъяты из-под его контроля случайно или намеренно (в ходе тех же ментальных тренировок), остались неизменны, а значит, «эксперимент», как его тактично назвала Мэй, не принес с собой никаких последствий.
И пусть у Анны больше не было никакого желания повторять нечто подобное вновь (как и возвращаться к поврежденному костюму в ближайшее время), Мэй все же посоветовала ей обращаться со вспышками к ней и профессиональным медиумам. На едкое замечание, что они так же не сделают с этим ничего, как и психологи, «как и все те, у кого недостаточно опыта!», не имея должной части воспоминаний и значительного куска нервной системы со всеми вытекающими, Мэй не ответила, но повторилась с советом не устраивать в местных подворотнях дилетантских файер-шоу.
Придя домой Анна обнаружила на кухонном столе целых два списка. И тот, что был обведен цветастыми маркерами на разные лады, привлек ее внимание почти сразу же — опознавательные черты преступника, который собирался напасть на Йо. Анна там же, наплевав на еще не остывшее разногласие, набрала бабушке и запросила поисковый отряд.
От осознания, что она может спасти определенную невинную душу и, возможно, еще несколько совсем ей неизвестных, ноги подкосились, и она провела несколько часов на стуле, размышляя о том, как может повернуться история в их случае, сильно ли повлияет она на нее, Хану, Йо и других вероятных жертв. О Короле она все так же не задумывалась, отпинывая от себя эту тему буквально что ногой, раскачивающейся в неизвестном ритме.
И вроде бы за несколько дней все стабилизировалось: она перекинулась парой слов с Эной и узнала, что они с химиками почти свершили задуманное, и уже скоро Анна сможет посмотреть на результат их совместной деятельности; на пару с Ханой успокоила Элизу — и пусть сын так же был взволнован случившимся, возобновлять демагогии он не стал, за что Анна была ему благодарна.
В список гладко прошедших дел попал также телефонный разговор с Милли — сестра в привычной шутливой манере отметила, что находится в фамильном поместье побочной ветки Киоям уже с неделю, а ее «даже не надкусили!». На вопрос о том, почему Анна слышит больше досады, чем облегчения, они обе рассмеялись, как если бы ничего между ними не изменилось, по-забытому тепло.
Единственное, что встало поперек горла, это внезапное нападение в темном проулке мстительной сестры Джун и ее духа-хранителя. За кого конкретно она мстила, Анна не расслышала, но видела ее имя в списке, отчего градус расслабленности немного повысился, но до первого смачного хука Ли Пайлона и сдавленного всхрипа Йо. Она не могла точно вспомнить, какими силами убедила себя стоять на месте, проклинала за игнорирование собственных принципов — помогать всегда и везде — и уже готова была наплевать на всю историю и работу под прикрытием, как Нина внезапно возникла позади, сказав такую простую и удивительно очевидную вещь:
«Он был один в другой вселенной, и с ним ничего не произошло», — разумеется, это не является марш-броском к тому, чтобы спускать все приключения, которые только способна притянуть к себе талантливая асакуровская задница, на самотек, однако Анне стало значительно легче.
А своеобразная победа Йо (не без ее отработанного призыва духа с помощью бус, конечно) расположила к тому, чтобы позволить засидеться в кино допоздна и даже потягать из ее ведра тайком немного попкорна.
На следующий день они совершенно обычно пошли в школу, и провели его совершенно обычно.
— Но тебя все же что-то гложет, — Анна открывает глаза на заключение и вопросительно приподнимает брови. Мэй продолжает на нее выжидательно смотреть.
— С чего ты взяла? — попытка улыбнуться. Под пристальным изучением Анна старается представить как можно ярче и живее ситуацию, в которой у нее все солнечно и спокойно, хочет найти соответствующий отклик в лице Мэй, но та, иронично хмыкнув, отворачивается.
— Ты хмуришься во время медитации, — в неестественной спешке Анна касается лба, разглаживая имеющуюся складку. — А я умею читать мысли и уже давно хочу тебе напомнить, что методу застывших картинок учила тебя я. И поэтому ты напрасно считаешь, что сможешь таким образом меня провести.
Из Анны словно выбивают весь воздух. Она забавно вытаращивается на бабушку, глубоко пристыженная, но осознающая, что ее не ругают, а лишь слегка журят, крайне медленно. Краска застилает щеки и шею неравномерно, стыдливыми пятнами.
— Я… это… — на язык тут же просятся бесполезные оправдания, многочисленные вопросы и всплывающий в памяти диалог с матерью, когда с ней все сработало безукоризненно.
— Линдси не ожидала подвоха и полагала, что ты будешь с ней откровенна. В какой-то степени наивно, но она надеялась, что то, что творится в твоей голове — правда, и ей не нужно переживать о том, что ты нуждаешься в помощи, а она не может примчаться первым же рейсом из-за непростой ситуации с вашим отцом, — Мэй инстинктивно нашаривает в кармане хлопковых спортивных штанов пачку сигарет, однако оглядев парк, в котором они расположились, огромный плоский камень, на котором они сидели, а также детей, копающихся в цветах, их родителей, маленьких собачек, снующих с задорным лаем туда-сюда, и отсутствие всякой мусорки, решает подождать окончания тренировки.
Анна мрачновато усмехается, отлично понимая, что короткий хмык — это реакция бабушки на ее мысленный комментарий.
«Именно поэтому я набрала ей, а не тебе», — и тем не менее, Мэй все так же ее не отчитывает.
Наоборот, она распрямляет плечи как ни в чем не бывало, делает глубокий вдох и уже готовится погрузиться в легкий транс, в то время как на Анну обрушиваются неприятные воспоминания о Вайолет и всей сложившейся с ней ситуации. То, что она не обсуждала даже с матерью, внезапно и резко выливается в нечто тошнотворное, отчего хочется отплеваться, выцарапать крик, перехватывающий горло и стягивающий связки до зудящей вибрации. Ее спина прогибается дугой под гнетом, Анна упирается локтями в разведенные колени и переводит весь вес вперед, позволяя медальону свеситься с шеи золотистой чертой почти что вертикально, и подпирает лоб.
— Хотя знаешь, — тихо начинает она. На висках проступает пот.
— М? — Мэй открывает веки, разрывая мудру*.
— Все же есть одна вещь, которая меня интересует, — она наконец сглатывает, видя перед собой расплывчатую картину их школьного медкабинета, целиком и полностью облепленного черной слизью, мистера Танаку, распластанного на полу, корчащегося от боли с простреленным плечом, и саму себя — извивающуюся, заламывающую руки в истерике, жажде помочь. — Как тебе это удается? Оставаться спокойной.
Анна поворачивается к ней всем корпусом, и эту обеспокоенность напополам с нервозностью Мэй видит, сулят им долгий разговор.
— Каждый раз вспоминая Вайолет, я не могу не думать о том, что если бы была менее эмоциональной, то все развернулось бы совершенно иначе — я могла бы спасти того же врача от пули, предотвратить убийство старшеклассницы, у которой она украла школьную форму, — немного холодного рассудка, и я бы просчитала ее ходы! — вспыхивает она, и пятна расползаются сильнее, но быстро, словно по щелчку, по мелкой детали в мозгу, остывает, поникая. — Тогда как ты спокойно воспринимаешь все, что бы ни случилось.
Рурк ведь рассказывал еще в больнице, что Мэй будто бы заранее знала, что Анна пойдет буквально на бойню с Вайолет; не выказала никакой агрессии или изумления, и придя к ней той же ночью в палату, не развела сырости в виде слез, не стала рвать на себе волосы с укорами и прочим. Она осталась хладнокровной.
— Да даже когда Тошигава напал на офис, ты не удивилась, — продолжив свою мысль, крутившуюся в голове, Анна жарко выпаливает, желая услышать ответы, какие-то рецепты поведения. Но Мэй только вздыхает, удобнее устраиваясь на камне и подтягивая ноги, скрещенные в лодыжках, ближе.
— Его предательство не было чем-то невероятным, чтобы удивляться, — произносит она, чем вызывает вскинутые брови Анны и немой вопрос «Как?», бьющийся где-то в груди. — Но тут дело не в том, что я неэмоциональна или же знаю что-то наперед — я готова к предательству абсолютно любого человека. Да, как компетентным специалистам я им доверяю более чем — в противном случае я бы заработала невроз и паранойю, каждого проверять — однако, стоит понимать, что далеко не каждый работает из альтруистического желания помогать кому бы то ни было. Однажды мне сказали, что эта работа нужна людям не только для того, чтобы зарабатывать деньги, что есть еще скрытый, личностный мотив, и я с этим полностью согласна. У Тошигавы в какой-то момент таким мотивом стали главенство, власть, в нем четко прослеживалось это. Но так как я не могла передать ему компанию, и он знал это, он решил, что сможет забрать ее силой.
Мэй растирает плечо, наблюдая за мельтешащей в отдалении детворой.
— Готова поспорить, что это не первый и не последний случай.
— Но почему бы тогда не уволить всех, кто, как тебе кажется, может предать тебя? — искренне недоумевает Анна.
— Потому что это отменные в своей области специалисты, и так просто увольнять их за шальные мысли о том, «что было бы, если» — глупо. Гораздо проще удовлетворять потребности: продвигать по карьерной лестнице, интересоваться материальным положением семей, чтобы подгадать время для повышения зарплаты, и так далее. Так люди поймут, что на прежнем месте вроде бы неплохо, а предложения от конкурентов уже не будут такими выгодными. Человек, в принципе, не особо любит лишние передвижения, каким бы приспособленцем от природы ни был, а поэтому выбирая между улучшенными условиями в старом коллективе и роскошью в относительно неизвестном новом, он выберет первое. Беда же Тошигавы состояла в том, что его потребностей я удовлетворить не могла: он был приближенным в течение тридцати лет, получал достойные выплаты, привилегии по всему миру, он имел определенный в обществе статус. Его не интересовали деньги или историческая и магическая ценность артефактов, которые у нас хранятся — у него было все, кроме моего поста, да и тот, как мне кажется, ему был нужен чисто из принципа и жадности.
Она цокает языком, как бы тем самым подводя итог.
— Сейчас его сменил другой человек, и, вполне возможно, что спустя какое-то время он, пресытившись, так же попытает удачу, но я к этому готова: организация, предоставившая вооруженный отряд, вычислена и имеет статус прохладного приятеля; охране выданы подробные инструкции, как действовать в экстренных ситуациях, а с людьми проведены беседы по теме — как видишь, здесь дело не в эмоциях. Дело в опыте, который мы копим и, в зависимости от того, положительный он или отрицательный, хотим его повторить или же откреститься, — она пожимает плечами, замечая, как Анна ловит каждое ее слово, однако все никак не может услышать то, зачем вообще начала этот диалог. — Вайолет уповала на внезапность и твое сострадание; и твоя неопытность сыграла в этом свою роль. Однако, чем больше ты будешь работать с людьми, попадать в нестандартные ситуации, копить соответствующий опыт, тем лучше и быстрее ты будешь реагировать. В какой-то момент он перевесит страх, и даже будучи эмоциональной натурой, ты сможешь лавировать — это не повод избавляться от эмоций и чувств или же подавлять их.
— Да, но… — Анна замолкает, опуская плечи и устремляя взор в зеленую роскошь травы.
Среди полчища густо-зеленых травинок она замечает несколько бутонов, готовых раскрыться красочным разнообразием, невольно сравнивая себя с этими подрастающими цветами, отметая ироничное замечание, что это — лишь сорняки, и за полноценный букет они вряд ли когда-то сойдут.
Мэй прослеживает ее взгляд, с усталой расслабленностью выдыхая через нос, но оставаясь такой же неподвижной. Она знает, что Анна хочет услышать,
с кем хочет сравниться.
— В свое время и я была эмоциональной, — и поэтому она произносит это тихо, но достаточно для того, чтобы Анна заметно встрепенулась, вскинула голову и вновь вернула к ней все свое внимание. Искреннее изумление с ноткой неверия заставляют дернуть Мэй краешком рта и пересесть в позу лотоса напротив внучки, сложив руки перед собой в расслабленный замок. — И, если честно, то даже поболее, а поэтому, держу пари, что будь я на твоем месте в свои пятнадцать-семнадцать лет, то поступила бы намного глупее. Впрочем, как и все, что я делала в том возрасте — с необузданной вспыльчивостью и непомерными амбициями.
В ее голосе мелькает ностальгическая мечтательность, а под ресницами воскресает из недр потока времени какая-то иронично-снисходительная к самой себе поволока. Анна придвигается ближе.
— Ты? Вспыльчивая? — разделяет она с нажимом, словно это качество — последнее, в каком бы Мэй можно было уличить, но бабушка кивает. — Нет. Кто угодно, но только не ты.
— Я уточнила фамилию первого мужа во время церемонии бракосочетания, — спокойно перебивает ее Мэй, а Анна так и повисает, не до конца откинувшись на ладони. По выражению ее лица можно уловить надежду на то, что она ослышалась на целое предложение — неловкий поворот головы, изогнутая бровь, и добавляющаяся к предположению мысль, что настоящую бабушку подменили.
А за ней следом рождается рой уж совсем абсурдных вещей, что Мэй проще продолжить, чем пытаться объяснить невозможность этих доводов.
И тем не менее, когда она раскрывает тонкий рот, пальцы инстинктивно перехватывают тонкое запястье с проступающей косточкой — как бы она ни хотела поделиться этим, дать понять, что все в жизни меняется, приходит с возрастом и нажитым, этот опыт все же больше печальный, хоть и имеет довольно известный и нейтральный конец.
— Мне было семнадцать, и я была абсолютно несносной как для своего возраста, так и для семейства Киоям, в целом. Мой отец погиб при исполнении, а мать — при родах; бабушку большую часть моей жизни одолевала ненависть ко мне и моему поведению, к моим взглядам на мир и желанию быть не главой, зависимой от рамок какого-то там кодекса, а реализовать себя, как личность, понять, что я приношу пользу если не миру, то отдельной группе людей. Для ограниченной, «положившей всю себя на алтарь семьи», нее это было словно плевок. Она не хотела, чтобы «такая» получала право распоряжаться дальнейшей судьбой главной ветки, а поэтому до победного уверяла всех, что моя мать жива, что она «скоро разродится наследницей», которая будет сплошь «ее кровь и плоть», «настоящей главой», соответствующей ее мифическим критериям, — Мэй хмыкает заносчиво-надменно, как если бы хотела, чтобы бабушка с небес посмотрела на нее сейчас и убедилась в том, как была неправа. — Меня же она хотела сломить, переделать под стандарт, и как можно скорее, потому что понимала, что все догадываются о ее лжи. И так как прививать любовь и уважение в таком состоянии мне она боялась — боялась, что я расширю свои мечтания на всю семью, начав менять абсолютно все правила, устои, какие-то семейные ритуалы, она перешла сразу ко второму пункту «стандартизации».
Тяжелый вздох — как способ подготовиться к началу. Анна напрягается, впервые видя бабушку такой — нет, она все так же непроницаема до эмоций, и довольно тяжело понять, что происходит у нее в голове и сознании, но создается впечатление по просвечивающей отчетливее сеточке морщин вокруг глаз и рта, по опущенным покатым плечам и грузно вздымающейся груди, что брешь все-таки есть. Пусть маленькая, где-то глубоко внутри, но есть.
— Она хотела, чтобы я вышла замуж, — заканчивает Мэй. — И в течение буквально пары дней договорилась о церемонии и том, кто конкретно мне подойдет.
— Что? — возмущенно удивляется Анна. Она пытается заглянуть в лицо бабушке, но способность прочесть что-либо исчезает напрочь. А прочесть хотелось многое.
Правильно ли она понимает, что первый брак бабушки был по расчету? Означает ли это, что ее все-таки удалось сломить, затронув при этом душевное равновесие и доверие к людям настолько, что дальнейшее проявление эмоций она пресекла? А главное — если это все действительно было так, если бабушка прочувствовала все на себе, то неужели она могла позволить пройти через то же самое собственной дочери в ситуации с Хао?
— Нет, — прочитав ее мысли, Мэй качает головой, строго смотря на внучку. — Ситуация с Линдси была в корне иной, хоть отдельные черты и схожи: я действительно выдала ее замуж без особой любви, но в отличие от бабушки, я наблюдала за чувствами вашего отца на протяжении десяти лет. Я обучала его, знала его характер и могла предположить, что он может выкинуть в той или иной ситуации. Я знала, кому отдавала свою дочь, тогда как бабушка выбрала избранника из числа наших знакомых, в качестве весомого аргумента имея лишь его причастность к известной семье, которая даже не была шаманской. Как раз-таки это и стало последней каплей, выведя просто «громкую ссору» на уровень «полномасштабной катастрофы» — тот факт, что мне пришлось бы ради сохранения здравого рассудка мужа, скрывать от него свои способности, тренироваться тайком, под покровом ночи, урывками, чтобы хоть как-то продвинуться, довело меня до бешенства. Меня не волновало тогда, что бабушка против моей воли хочет выдать меня замуж за практически неизвестного мне человека, что она провела месячные приготовления к свадьбе за несколько дней, что мне было семнадцать и что это полностью перечеркивало мои права. Меня бесило то, что она знала, что этот человек не является шаманом, а наша свадьба — это не более, чем очередная попытка сломить, причислив к семье Киоям, править которой я не хотела. Все это в совокупности выбесило меня настолько, что я не нашла ничего лучше, чем сказать, что у меня уже есть жених.
Ее дыхание сбивается, а на щеках мелькает отголосок краски. Мэй заправляет прядь волос за ухо, переживая бурю эмоций внутри себя, прям как тогда, отчего эта аура касается и Анны, заставляя последнюю поежиться. Много вопросов, много восклицаний и удивлений, но даже мысленно Анна не решится их задать, так как точно знает, что бабушка сейчас читает ее, как раскрытую книгу, и, ухватившись за вопрос, переведет тему, переключится.
Легкая улыбка, ей непонятная — не то согласие с мысленным рассуждением, не то ностальгия. Острое желание покурить пересиливает любовь к природе и нежеланию выслушивать упреки со стороны и получить штраф, и она достает из кармана пачку. Мэй чиркает зажигалкой отточенным движением без дрожи, сразу же затягиваясь.
— Тогда мне казалось, — она выпускает небольшой клуб дыма, наблюдая в рассеивающемся на ветру смогу себя-подростка и бабушку, скривившуюся в оцепенении. — Что я победила. Выражение лица бабули было таким апофеозом в моей карьере несносной девчонки, что я могла бы спать и видеть его еще долгие годы. Вот только я понимала, что она не собирается сдаваться, и если уже все готовы, родственники созваны, то «не будет ничего страшного», если одного жениха заменит другой. А это грозило стать проблемой, так как впутывать никого из своих друзей я не хотела — не приведи Дух показывать кому-то всю ту семейную грязь, что творилась в нашем доме. Я хотела, чтобы он был как можно дальше и незнакомее нашей семье, появился один раз и исчез восвояси, а поэтому, когда спор утих, выскочила из дома и налетела с безумным предложением на первого встречного.
Очередной выдох сизого облачка, но уже хладнокровный. Ее лицо мрачнеет, отчего кажется, что и без того впалые щеки впадают сильнее, скулы прорезаются под кожей, а губы пересыхают розоватой полоской.
— «Первым встречным» оказался Хидеки Кейчи — мы с ним учились в начальной и средней школах, после чего он перевелся на домашнее обучение; тихий, скромный, пусть слабый, но все же шаман, не имеющий абсолютно никакого понятия, кто такие Киоямы и с чем их едят. Идеальный кандидат. Поначалу он принял мой рассказ за бред сумасшедшей, коим он и являлся, однако позже передумал.
—
Кейчи, пожалуйста! — в ушах Мэй ее голос сорокалетней давности кажется уж чересчур слезливым и жалким. Она хватала парня за руки, заглядывала в глаза в надежде убедить любыми способами, плюя на то, что еще с десять минут назад готова была порвать всякого, кто встретится ей на пути. — Эта старуха готова меня выдать замуж за бесчестного человека, чтобы преподать урок воспитания! Она совсем выжила из ума и хочет мне той же участи! Пожалуйста, всего лишь день! Всего лишь на день притворись моим мужем и, обещаю, я не останусь у тебя в долгу!
— Тогда мне показалось, что ему стало жаль меня, что его согласие — это альтруистичный порыв души благородного человека, но все оказалось гораздо сложнее и вскрылось намного позже, — Мэй затихает, так и не произнося это подразумевающееся «когда я уже ничего не могла сделать», и Анна понимающе молчит. — Я обещала, что все не продлится долго, что он даже не успеет заметить, как все закончится, но он сказал, что лучше не торопиться, так как это может насторожить остальных, и мы решили выждать месяц.
Мэй замечает сомнение в лице Анны и не может этому не усмехнуться. Сейчас она всецело разделяет ее мысли.
— Одно это должно было стать звоночком чтобы все прекратить, отложить, как минимум — обдумать, но я была зла, неконтролируема, а когда повторно встретилась с бабушкой, то к этой адской смеси прибавился еще и азарт. Я отменила все то, что она приготовила для этой свадьбы, отбраковала идеи, задумки, решила заняться всем самостоятельно, лишь бы подольше понаблюдать за тем, как она гримасничает, фыркает, что «у меня нет вкуса» и что на это какая-то там тетка в третьем колене «может съязвить что покрепче, чем она». Две двоюродные сестры, приставленные ко мне в качестве подружек невесты, поражались моей выносливости, спокойствию и стрессоустойчивости, охали и вздыхали, что случись подобное с ними, то они бы не знали, за что схватиться в первую очередь, а я… Я не думала, что когда-нибудь собственная свадьба для меня станет буквально пунктом из списка «сделать до пятницы»: купить то-то, сделать это, пережить весь Ад… Но через полторы недели я уже стояла рядом с Кейчи и мысленно надеялась, чтобы все прошло как можно быстрее и как можно идеальнее.
Мэй прерывается, отклоняясь назад и туша сигарету о гладкую поверхность камня, бросая докуренный до фильтра окурок обратно в пачку, и не раздумывая берет новую в руки, но не закуривает, просто держит, вертит между пальцев.
— Я была настолько поглощена своими эмоциями, желанием удержать благодарную ко всем окружающим меня людям улыбку, что не заметила того, как бабушка о чем-то быстро перебросилась с Кейчи — буквально пара слов, на которые он кивнул, после чего пригласил к банкетному столу…
***
Старая, сморщенная и непонятно как передвигающаяся старуха едва ли достает ей до плеча.
— Думаешь, что смогла выкрутиться? — минутой ранее она привычно треснула ее тростью по щиколотке и, урвав внимание, увела под локоть, а сейчас пытливо смотрела на нее черными глазами-пуговками, обрамленными сеточкой из мутно-алых лопнувших капилляров.
— О чем это ты? — Мэй напускает на себя самый удивленный и расслабленно-радостный вид, на который может быть способна невеста после нескольких часов непрекращающегося пиршества и тостов, трижды прошедших свой круг. Однако контроль мыслей и сознания держит все так же твердо.
Старуха сильнее цепляется за трость, задумчиво стуча ею о кафельную плитку постепенно пустеющего ресторана и провожая настороженным, граничащим с ненавистным, взглядом оставшихся гостей, после чего резко оборачивается к внучке.
— Об этом подкаблучнике, Кентаро, — намеренная ошибка в имени, доведенная до абсурда. Мэй понимает, чего добивается бабушка, что своими жестами, что своими действиями старается раскурочить ей душу. Как бы она ни лелеяла семью Киоям, Наруко Киояме как медиуму было далеко до потолков, что ставило Мэй, вечную ученицу и глубоко влюбленную в свой дар девушку, на порядок выше. — И том, как ты уболтала его на свадьбу.
—
Кейчи, бабушка, — а, следовательно, и в игре разумов, лишь один из которых не был заперт в клетке старческого маразма. — И я понятия не имею, о каком убалтывании идет речь. Мы хотели пожениться через полгода, но из-за того, что ты настояла на срочности, нам пришлось пожертвовать эстетическим удовольствием в виде наблюдения за цветущей сакурой. Кейчи не был против и именно за это я
люблю его, — не дает возможности вставить хоть слово, нажимая, но неосознанно все же хватаясь за шелк свадебного кимоно. — Люблю
взаимно, к твоему сведению, и уже очень, очень долго. И я счастлива, что наконец смогла стать его женой.
Она разворачивается, слыша спасительный оклик Кейчи, и едва ли не трясется от гнева, который закрадывается с каждым вдохом в нее все глубже и глубже. Она цепляется за новоиспеченного мужа, берет под локоть, ощущая, как колени слабеют, а лицо наливается краской, ей становится душно.
И тем не менее до самого выхода она ощущает на себе пристальный, пронзительный и пронзающий взгляд и слышит едкий хмык, закладываемый в разум.
«Ну разумеется, Мэй. Добро пожаловать в семью».
***
— На следующий день я почувствовала себя совершенно другим человеком, — продолжает Мэй и даже как-то светлеет в лице. — Проснувшись в доме Кейчи и не ощутив впервые за долгое время давления извне, я поняла, что выиграла войну, при этом оставшись со старыми моральными силами и заимев новые в виде Кейчи, чтобы начать воплощать в реальность свои мечты. За завтраком я рассказала ему о своих планах, которые он поддержал, и тем же утром ушла искать работу.
Анна тихо хмыкает, понимая, что страсть и желание к постоянной, активной и всецело увлекающей занятости — семейная черта, но ничего не говорит. Тогда как перед Мэй вновь восстают из глубин силуэты прошлого: Токио, постепенно заполняющийся высотными зданиями, иностранцами и каким-то новым течением, которое намеревается осесть глубоко и надолго и буквально зовет ее, манит в неизвестность; и она — в длинном развевающемся на ветру платье посреди кишащей улицы, готовая пойти ему навстречу.
— Проблема состояла в том, что это был пятьдесят четвертый год, мне было семнадцать и я была женщиной, — таким комментарием она подытоживает все двадцать три отказа, полученных в первый же день. — Перебирать жемчуг или штопать мужчинам носки я не хотела, а поэтому список работ, способных удовлетворить меня, был несколько меньше, чем у обычных, человечных, женщин. Я хотела применения как медиум, боец, но так просто о том, что ты видишь духов, можешь призывать их, а также использовать в каких бы то ни было целях, не расскажешь, необходимо было быть осторожной…
***
А поэтому к четырем часам того же дня с дико болящими от беготни ногами и опухшей от внедрения в сознание других головой, Мэй заходит в кафе с американским названием — тоже привезенное из-за рубежа не то немцем, не то шведом. Хотелось безумно мороженого и прохладного зеленого чая, и, узнав, что все это есть в ассортименте, она заказывает две порции ванильного «за вон тот столик в углу», попутно неудачно спросив о необходимости в персонале, и идет в туалет, чтобы по возвращении увидеть его…
Размахивающего автоматом и требующего деньги, вгоняющего в цепенящий ужас редких посетителей и паническую истерику владельца, что судорожно пытается открыть кассу, да ключ все скользит во влажных пальцах.
— Эй ты! — от крика коленки непроизвольно подгибаются, ладони вскидываются вверх от наставленного на нее дула, а взгляд то и дело скользит куда-то вниз.
Мэй вспоминает правила поведения при захвате в плен: не смотреть в глаза, выполнять все просьбы, быть кроткой, говорить внятно — она подчиняется требованию подойти, слабо вздрагивая, когда движение оружием становится чересчур резким, но дрожит не от того, что человек сейчас расстреляет их всех в упор, а что на адреналине и продолжительном стрессе, на выкрученных на максимальный уровень инстинктах и чувствительности нервных окончаний, он может понять, что в его сознание вторгается какая-то невидимая сила, и запаниковать сильнее.
А он паникует, как понимает Мэй, паникует от того, что пошел грабить не по собственной воле, что ему важно не сколько само преступление, сколько то, что таким образом — своровать и не попасться полиции — от него требуют доказательства преданности преступной банде. Относительно мелкой, но достаточно распространенной, чтобы держать пару торговых точек в городе — какие именно, Мэй не узнает, да и ей не интересно.
Гораздо интереснее увидеть в его недавних воспоминаниях шантаж — сопли, стекающие с носогубной впадины по губам и подбородку, его истерику от осознания, что изначальная затея переступить закон не является такой светлой и прибыльной, как ему думалось изначально. И теперь все его родственники в опасности, «на мушке», если повторять слова-угрозы главаря; мать, жена и дети… двое прекрасных детей.
— Вы же не… — она прерывается, облизывая пересохшие губы, остановившись у прилавка — приказ подать мешок, когда все будет готово, она еще не выполнила. — Вы же не хотите… — смотрит под ноги, не решается, дышит отрывисто и как-то через раз, внезапно охваченная приступом паники. Это безумно, Мэй, безумно и бездумно!
— Что ты там бормочешь?! — он перехватывает рукоять крепче, указывает на Мэй, заставляя вжаться сильнее лопатками в прилавок. Голос его дрожит и срывается на гласных, кадык под плотной черной тканью ходит в нервозности, а мысли мельтешат, мешают сосредоточиться на всем окружении, заставляя жадно вглядываться в нее одну.
Он боится, заключает про себя Мэй, и боится больше действительно кого-то убить, чем быть пойманным и посаженным за решетку.
— Вы же не хотите никого убивать? — чуть громче произносит она, чем выбивает его из колеи. Мэй пользуется секундным замешательством и распространяет влияние по его сознанию дальше — затрагивает нервные окончания легким ветром, чтобы в случае непредвиденного, как рассказывали старые учебники со знаниями величайших медиумов, она смогла взять под контроль его тело, заставить застыть или же согнуться пополам, сдаться полиции. — Вам это не нужно.
Глубокий выдох, их состояния начинают сливаться, его истерика передается саднящим чувством в ее горло, отчего поддерживать единый ритм фраз дается труднее. Мэй распрямляется, старается держать спину как можно ровнее, хотя под невидимым грузом: грузом ответственности, страхом, желанием поскорее убраться отсюда и накатывающим все сильнее отчаянием, что его побег аукнется многим как для него самого, так и, в частности, для его семьи — хотят согнуться, склониться над самой землей.
Его черные глаза распахиваются, в них застывают слезы, отражающиеся в глазах Мэй, но она усилием воли заставляет мир остаться таким же предельно четким, цветным, не омраченным чужими воспоминаниями. Смаргивает влагу, поджимая губы и в повороте головы, чтобы не выдать свою-чужую трусость, она замечает его…
Светло-рыжего и худого, вставшего из-за столика наперекор инстинкту самосохранения и направлявшегося прямиком на них. Он раскрывает ладонь, призывая сохранять спокойствие, а Мэй ощущает, как аура уверенности пронзает девчушку, забившуюся под крыло матери в тихой панике, пролетает сквозь мужчину и касается ее разгоряченных щек сухим и теплым потоком, и с каждым его тихим, аккуратным шагом эта аура распространяется все больше, все сильнее — настолько, что через пару шагов уже интересно и вооруженному, откуда оно исходит.
— Откуда тебе знать, что мне нужно, а что нет? — Мэй пресекает всеми силами его желание повернуться, напрягает собственную шею, чтобы вслед закаменела и его, отяжелела, неспособная удержать голову, любую мысль в этой самой голове. — Где мои деньги?!
И порождает нетерпение к владельцу, мужчина взводит курок, целясь прямо ей в грудь, но Мэй не испытывает страх. Полностью погруженная в разум и ощущения этого отчаявшегося человека, заполнившая все свое нутро его переживаниями и горестями, она дрожит от того, насколько далеко и дальше он собирается зайти, когда того не хочет.
Пронзительное и дикое сострадание под кожей шпигует иголками, швыряя как будто со скалы в чашу, полную обжигающей и жгучей жалости, заставляя и его вместе с ней потеряться в смешанных чувствах, заподозрить, что что-то не так: все чувства впервые на его веку по-странному обострены, словно помножены на два, а девушка, которая смотрит невероятно глубоко и проникающе в самую душу, смотрит не только на него, но и куда-то…
— Эй, что за…?! — контроль Мэй мгновенно разбивается.
Как в замедленной съемке она видит, как мужчина оборачивается, а ее умений быстро и безболезненно переключаться не хватает, чтобы отпустить его нервную систему, перенаправить всю силу в кончики пальцев и…
— Замри! — коротко вскрикивает она, буквально налетая на него и заставляя мышцы окаменеть, сознание пошатнуться в рамках всего тела и непроизвольно чертыхнуться, когда рыжий смельчак хватает его за загривок, разворачивая к себе и ударяя наотмашь прямо в нос, одним точным ударом вырубая и пресекая угрозу на корню.
На соседнем пестром диванчике маленькая девочка взвизгивает, поскуливает, а мать начинает молиться великим духам, разворачивая дочь к себе и зажимая маленькие ушки, чтобы она не услышала звука падающего тела и не увидела брызг крови, прилетевших с выбитым зубом к ним на стол. Остальные наконец выдыхают, но, парализованные еще висящей в воздухе атмосферой вооруженного насилия, остаются на своих местах, будто бы боятся, что сейчас ворвется кто-то еще, и ад повторится вновь.
— Фух, — но и через пару секунд никто не появляется. Рыжий мужчина специально высматривает улицу через огромные окна витрины, даже порывается открыть нараспашку дверь, посмотреть по сторонам, но и там не обнаруживает никого, кроме любопытных и удивленных подобному поведению. — Вы отлично держались.
Искреннее восхищение и толика волнения — когда он подходит к ней ближе, Мэй может рассмотреть его полностью. Светло-рыжие немного вьющиеся на концах короткие волосы, переходящие в аккуратные бакенбарды и легкую небритость, присущую европейцам. Темно-синие миндалевидные глаза, подчеркнутые длинными такими же рыжими, почти незаметными ресницами, сеточкой морщин от постоянного прищуривания (вряд ли это от старости, прикидывает она), а также тяжелыми веками, дарящими ощущение какой-то томной расслабленности. На одной из впалых щек, почти под самой скулой расположен небольшой розоватый шрам, истершийся прошедшими годами, а на подбородке, под тонкими губами с правой стороны виднеется родинка.
Он на голову выше Мэй и не признать его некрасивым — язык не повернется. Улыбчивый, обаятельный — при всей сложившейся ситуации он интересуется ее самочувствием, говоря о том, что скоро полиция со всем разберется, а сам невольно изучает ее, рассеянно, насколько возможно небрежно, но с интересом: светлые волосы, заплетенные в расхлябанную косу, достающую до все еще влажных лопаток, аккуратные черты почти кукольного лица с изящно тонкими, но от природы яркими губами, а также большими, живыми и глубокими глазами цвета ночной темноты.
Он протягивает ей руку и не может не улыбнуться тому, насколько ее ладошка меньше его.
— Будем знакомы. Меня зовут…
***
— Ханс Эстебан Йорк, — не без гордости и не без улыбки, Мэй проговаривает четко, скрещивая руки на груди в привычном жесте. — Еще в детстве он возненавидел свои английские корни, и в одной из поездок в Испанию решил сменить второе имя на нечто непохожее на то, что дали ему мать с отцом.
Она так и слышит это немного кокетливое и безгранично очаровательное:
«Но вы можете звать меня Эстебан».
— Он был на восемь лет меня старше и прибыл в Японию с четкой целью, которую озвучил, когда полиция разрешила конфликт с нападавшим: создать в Токио организацию, которая бы сотрудничала с полицией и правительством и базировалась бы на сохранности жизни мирных граждан, а также высокопоставленных лиц, но при этом напрямую бы с ними не была связана. Так, он считал, это могло бы расположить тех людей и потерпевших, не желающих идти в полицию ввиду каких-то тонкостей, которые впоследствии могли бы перечеркнуть и их собственную жизнь, — она помнит, как будто это было вчера, как Эстебан за чашкой горячего кофе в невыносимую жару с пылом и страстью рассказывал о том, что от предыдущих коллег база клиентов сохранилась и что он приехал не совсем с пустыми руками. Имеется уже несколько сотрудников, помогающих ему во всем. — Он сказал, что был впечатлен моей стойкостью, а также способностью привести неадекватного человека если не в спокойное состояние, то в замешательство, которое, в противном случае, могло бы стоить нескольких жизней.
— Ух ты, — только и может выразить Анна, с особой внимательностью продолжая слушать. Она, конечно, знала, что организация досталась бабушке, а не была ею создана, но чтобы так…
— Эстебан предложил мне работу переговорщика. Он не обещал золотых гор — говорил, что не многие после войны готовы выкладывать за заказанную защиту огромные суммы, даже из верхних кругов. Он говорил о том, что будет очень много работы, что я должна буду быть доступна всегда и везде, так как все та же война, протесты, продолжающиеся на протяжении еще нескольких лет после, на многих оставили след, и если мы не хотим повторения нападений, а также волн суицида, то я должна быть готова к вечному авралу, — снова меланхоличная улыбка на дрожащих губах. Мэй опускает голову, смотря с некоторой нежностью и снисхождением к себе самой, и легко очерчивает выпирающую косточку на запястье подушечкой пальца. — Это был шанс, возможность реализовать себя, стать нужной, — то, к чему я стремилась и за что хотела его благодарить…
***
— Но мне всего лишь семнадцать, — проговаривает она, потухая мгновенно, как спичка. Воодушевленная и размечтавшаяся, Эстебан замечает, как ее большие глаза гаснут, а плечи опускаются. Мэй берет высокий стакан из-под холодного чая и уже готовится встать.
— Это не проблема, — как его голос заставляет ее сесть, скорее рухнуть, обратно. Она удивленно и заинтересованно на него уставляется, а он силится не усмехнуться этой живой мимике, отражающей все эмоции, как бегущая строка. Он ставит локти на стол и наклоняется к ней ближе, переходя на заговорщицкий шепот и то и дело озираясь на проходящих мимо посетителей кафе. — Быть может, это не совсем законно — допускать молодую девушку до стрессовой работы, заставлять ее работать круглые сутки, и если меня поймают, то по голове явно не погладят… но я слишком впечатлен твоей способностью к убеждению, чтобы не предложить схитрить.
— Предлагаешь обойти закон? — недоверчиво прищуривается она.
— Предлагаю не перебирать жемчуг за пару сотен йен в час, — вторит ей он, и она находит это заявление сначала чересчур самодовольным, но вскоре понимает, что найти ничего лучше она не сможет — ни с ее возрастом, ни с отсутствием опыта, ни в этой стране, еще дышащей непроходимым патриархатом.
— Идет, — он улыбается улыбкой, способной очаровать миллионы, встает вслед за ней и протягивает раскрытую ладонь, от которой, Мэй чувствует, в ее жизнь ворвется нечто новое и стремительное — то, к чему она шла всю свою сознательную жизнь и ради чего вообще решилась противостоять закостенелым взглядам бабушки.
Она пожимает ему руку.
—
Добро пожаловать в «Ревил».
