***
— Тебе конверт, — и в подтверждение Кино бросает влажный, уже начавший размякать конверт с грязными краями на чистую постель. Мэй реагирует так же, как и на любой другой раздражитель — никак, но ее подруге все равно, она уже уходит. — И это первый и последний раз, когда я выполняю просьбы этого рыжего пижона. Делать мне больше нечего — в почтальона играть, тем более — в такой ливень. Последующее брюзжание становится тише и глуше, после чего вовсе пропадает в глубине коридора. Мэй слышит отголоски мыслей подруги, подтягивает к себе ноги, чтобы не касаться, не чувствовать даже на подсознательном уровне наличие конверта, пачкающего белую простынь, но слова Кино раскаляют грудную клетку изнутри. «Рыжего пижона»? Значит, Эстебан приходил? Почему не просил выйти ее? Хотя оно очевидно: Мэй бы не вышла и после знаменитого подзатыльника юной Окамото (правда потом ее необходимо было бы тащить за ногу, бессознательную), но зачем ему понадобилось ехать сюда с другого конца Токио, если он заведомо знал (вряд ли в характере Эстебана, помимо безразличия к убийствам, была и наивность к ожиданию), что визит провальный? И почему конверт? Договора у них с ней не было — она не числилась среди сотрудников, а все оставленные в офисе вещи не поместились бы в формат А4, да и в целом были не особо близки сердцу — все ценное она забрала еще той ночью вместе с сумкой. Что тогда? Деньги? Возможно, но желания принимать их у Мэй нет абсолютно, впрочем, как и иметь в дальнейшем что-то общее с таким человеком, как Ханс Эстебан Йорк. Или же он думал, что несмотря на полное отвращение к его персоне, Мэй настолько меркантильна, что потребует от него еще и выплату причитающегося за проведенную работу? Да черта с два! Оскорбленная в собственных чувствах, что она хотя бы каплю повода дала, чтобы так о себе думать, Мэй подрывается, сгребая пакет с постели, и уже намеревается встать, чтобы заткнуть его кому-то за шкирку… как понимает, что в конверте лежат далеко не деньги и даже не письмо с извинениями. Обычный на первый взгляд темно-бежевый бумажный конверт оказывается довольно тяжелым и плотно набитым, что вызывает большее недоумение и осознание, что не все так просто, как казалось сперва. Мысль о том, что там оплата меркантильной ее сущности, отпадает, и вместе с ней гордыня в нежелании соприкасаться со всем, что может связать ее и Эстебана вновь, — Мэй осматривает шероховатую поверхность, но не находит следов ни подписи, ни даты, никаких посланий или обозначений. На секунду она задумывается о том, пожалеет ли она, если откроет его, сомневается в содержимом, но, вспоминая Эстебана, его прагматичность и далеко не однозначную личность, все же вытаскивает на свет папку с фотографией, прикрепленной скрепкой, и двумя словами, написанными печатным шрифтом. «Хидеки Кейчи».***
— Это была медкарта Кейчи, начатая с его рождения и включающая в себя множество медицинских осмотров, исследований мозга, анализов, различных направлений и вложенных в нее листков, вырванных из блокнота, являвшихся заметками психиатра, к которому попал Кейчи в возрасте семи лет, ранее убив свою сестру. — Что? — невольно вырывается у Анны. Голос внезапно пропадает, рот глупо приоткрывается, а в голове все окончательно перемешивается. Получается, Кейчи был не так уж и невинен? — Исходя из этих записей, я узнала, что с детства Кейчи слышал некие «голоса», но они имели не шаманскую природу; духов он различал, и психиатр об этом тоже писал, — спокойно продолжает Мэй, помня себя, потерявшуюся во времени, не верящую и изучающую, продолжающую изучать, несмотря на противоречивость и накатывающее омерзение. — Именно эти самые голоса, по его словам, «породили любопытство», что будет, если положить на лицо спящей новорожденной младшей сестры подушку и подождать. В папке хранились заметки самого Кейчи по этому поводу: он наблюдал за ней, за тем, как она «дергала ногой, но так, как будто отпинывала одеяло», и сжимала «щуплые ручонки». В глазах мелькает отголосок прошлого, где ее затошнило и отшатнуло, тело затряслось в горячке, и ей понадобилось много времени, чтобы прийти в себя и продолжить чтение. От записей волосы становились дыбом, а затылок начинало неприятно щекотать. — После заметки обрывались и заменялись другими: другой почерк и манера написания говорили о том, что мать Кейчи — вероятно, испугавшись закона — сменила врача, заплатив за молчание или заставив его замолчать. Но именно это нежелание отдавать единственного оставшегося в живых ребенка на лечение, страх огласки и общественного мнения привел ее к множеству трупов мелких птиц и грызунов под его столом, а вскоре — разбросанных по соседям, испугавшимся, что их настигла чума. «Чума» — именно так ему говорили голоса и именно так он пояснял это новому врачу, прописавшему таблетки, но даже спустя месяц не увидевшему улучшений, потому что мать отказывалась давать их ребенку. Вернее, не сколько давать, сколько ему перечить, ведь голоса отговаривали его их принимать и угрожали матери «сделать что-то с его телом», если она ослушается. Пусть и с сомнением, но Мэй еще в семнадцать понимала отчасти поведение матери: потерявшая на войне мужа и отца, кое-как перебивающаяся на жаловании обычной швеи, пережившая домогательство от разнорабочего-иммигранта и вскоре забеременевшая нежелательным ребенком, обычная сломленная женщина, не видящая духов и не являющаяся шаманом, у которой остался сын со слабыми способностями к нахождению всех и вся и невыносимыми замашками, которые она была не в силах контролировать. — И уже не так удивительно было ее отсутствие на свадьбе и в доме Кейчи. Ведь на последних записях все чаще прослеживались четкое нежелание «голосов» делить крышу вместе с ней и полное безразличие к навязчивой помощи, из чего можно сделать вывод, что в возрасте восемнадцати лет Кейчи остался один, а его мать съехала на съемную квартиру, — Мэй замечает, как Анна гневно сжимает кулаки до белеющих костяшек. — Разумеется, одним бумагам я не поверила и решила проверить лично — Эстебан услужливо оставил несколько адресов, по которым в последние несколько месяцев на тот момент числилась Чинаеши, но действительный удалось разузнать лишь от соседей. Мэй останавливается, делая отрывистый вдох, как если бы вновь могла вдохнуть тот затхлый и зловонный запах, окружавший все и вся, впитывающийся в одежду и кожу, разъедающий легкие и сопровождающий ее от входной двери в облезшее со всех сторон пятиэтажное здание со стертыми ступеньками до необходимой таблички с именем жильца. — Там мне открыло нечто, в чем трудно было узнать женщину с фотографий из семейного архива. Жидкие спутавшиеся волосы, собранные в небольшой расхлябанный пучок, давно съехавший на затылок и повисший на выцветшей резинке; серые у висков и неравномерно темные в остальной части головы. Впалое в щеках осунувшееся лицо с прорезающимися скулами, покрытое сеточкой морщин вокруг рта и, Мэй удается рассмотреть в тускло-желтом свете лампы прямо над ними, неровной молнией синеватых вен на линии челюсти. Небольшой подбородок выделяется своей твердостью на вид, как и лоб — будто каменный, гладкий, неспособный изломиться хмуростью; дополняют вид приоткрытые сухие губы — остаток былой молодости, разбитой вдребезги. По-девичьи аккуратные, нежно-розовые, но надкусанные сбоку не то от нервов, не то от боли в запястье, за которое женщина-старуха держится, сжимает и прокручивает под ладонями свежие бинты. И Мэй бы обязательно спросила, чем она может помочь, как облегчить ее боль, если бы не одна деталь, сразу приковывающая к себе стопроцентное внимание, — повязка на одном глазу, неаккуратно прилепленная пластырями на углах. — Она сказала, что это был несчастный случай, однако в ее сознании я видела, что это был приступ гнева Кейчи и его реакция на чисто материнский упрек. Он возвышался над ней горой, будучи выше на добрых двадцать сантиметров, а с шумящими вокруг и внутри него голосами с требованием отомстить «этой потаскухе с длинным языком» доводил до тихой дрожи и Мэй, которая спустя год опустилась перед стихшей Чинаеши на футон. — Он воткнул ей в глазницу палочку для еды и с силой дернул на себя. — К сожалению, врачам пришлось удалить глаз, чтобы не пошли осложнения на второй, и я окончательно не ослепла, — судорожно лепечет она, натирая ноющее запястье и одергивая в каком-то нервно-привычном движении подол старого теплого кимоно. Она несколько раз впадает в состояние полудрема-транса, углубляясь в свои мысли с горьковатой усмешкой и надменностью к себе и своей наивности, однако после, будто очнувшись и вспомнив о Мэй, возвращается к ней. — Чем я могу вам помочь? — Мы поговорили буквально полчаса без какой-либо душевности — большую часть воспоминаний я урвала из ее разума, отмечая, что чем больше я расспрашивала о Кейчи, тем больше она закрывалась и при этом тянулась вслед за сыном. Мне казалось, что она винила себя в том, что оставила его одного, и в то же время ей было неприятно и страшно вспоминать те времена, когда они жили вместе, — Мэй стряхивает невидимую пылинку со штанов и снова раздумывает над тем, сильно в ней желание курить или же нет. — Когда она узнала, кто я и почему расспрашивала обо всем, уже стоя в коридоре она схватила меня за руку и будто бы хотела потянуть обратно в квартиру, лишь бы я не встречалась с ним. Но я сказала ей, что бояться нечего. Уже нечего. Чинаеши отшатнуло. Под закрытыми веками повзрослевшей Мэй она припадает к стене, ухватившись за надтреснутую тумбу в качестве опоры и с трудом выдает, что ей безумно жаль, что она должна была быть рядом, должна была помочь, должна!.. Мэй ей ничего не отвечает. Потому что считает излишним говорить что-либо матери, потерявшей сына, у которой в груди под маской печали и скорби стучит облегченное: «Хвала богам».***
Пропитанная тошнотворными запахами, Мэй выходит на улицу и делает наконец глубокий вдох. Примеси ароматов, от которых желудок выворачивается, все еще сильны, однако от прохладного и на удивление свежего воздуха становятся не так заметны. Она успевает только провести по лбу ладонью, окончательно стирая взаимосвязь между ее сознанием и сознанием Чинаеши, как в нескольких метрах от нее останавливается черный «Форд», и Мэй даже не задумывается о том, по чьему приказанию выполнена остановка. Новая волна неприязни подкатывает к горлу, сдерживаемая разве что наставлениями Кино о ее семье и редкими прохожими, в которых нет шаманского духа, и Мэй вынуждена сглотнуть, сжав кулаки. Одергивает себя, чтобы не двинуть водителю, что подрывается со своего места и в пригласительно-вычурном жесте открывает перед ней дверь, и все же садится в машину — водитель не при чем, все дело в Эстебане. Харизматичный человек с большими амбициями оказался не так прост и чист, каким предстал в первую их встречу. Яркие желания спасти Японию и, в частности, Токио от наплыва демонстрантов, протестантов и прочих, сеющих панику и повальные приступы агрессии, оказались разбавлены полупрозрачными возможностями распоряжаться жизнями неугодных вдали от простых смертных — тех, кто впоследствии мог бы ему довериться. Неужели оно того стоило? Неужели жизнь одного запутавшегося человека (пусть переступившего закон, но все еще способного исправиться, хотя бы имеющего возможность сделать это) стоит репутации, которая когда-нибудь возможно, может быть сыграет решающую роль в вопросах доверия, которые, возможно, никогда и не поднимутся? А ведь ей известен лишь один случай. Сколько же было таких на самом деле? Скольких он убивал за ее спиной, прикрываясь созданием непробиваемой репутации блюстителя порядка как для инвесторов, так и для мирных граждан, которые, убедившись в расположении первых, понесут опять же таки свои деньги за охрану своей головы в карман Эстебана? Мэй передергивает от отвращения. Вот, откуда такая зарплата, такие надбавки и такое довольство нанятых сотрудников — в послевоенном Токио, где считают каждую йену, пяти и шестизначные суммы за один-два дня напряженной деятельности — это колоссальные цифры и возможности. А ведь это могли быть последние сбережения кого-то отчаявшегося — деньги, которые могли что-то изменить. Ведь в этой жизни, пока ты жив, нет ничего, что невозможно было бы поменять или исправить законным путем. Так и с Кейчи — пусть с ним было не все в порядке, пусть он был болен, пусть его мать обрадовалась бы такому исходу и обретенной свободе (да что там — сама Мэй испытывает тошнотворную благодарность, перемеживающуюся с ощущением неправильности происходящего) — можно было определить его в психиатрическую клинику, назначить лечение, привлечь опытных медиумов, чьи силы наверняка смогли бы если не излечить полностью, то хотя бы облегчить течение болезни, но нет. Эстебан решил, что может пойти по легкой тропе, никого не спросив. — Мы можем поговорить? — оторвавшись от бумаг из-за внезапно стихнувших советников, Эстебан видит в ней олицетворение омерзения и желания воздать по заслугам, хоть и смягченное ожиданием нападения извне. В ее выражении читается строгость, злость, но также и сомнение, что она пришла одна, с пустыми руками в офис, где каждый второй по соображениям безопасности вооружен огнестрельным или холодным оружием, и явно не с благими намерениями к его главе. Кажется, последняя мысль в ней мелькает повторно и встает особенно остро, когда оба советника — гладковыбритых и идеально причесанных мужчины среднего возраста — напрягаются от ее вида и уже хотят подойти, чтобы выпроводить… — Оставьте нас, — как Эстебан совершает приказной жест раньше, заставляя бросить ей в спину два настороженных взгляда и против воли закрыть за собой дверь. На какое-то мгновение между ними повисает тишина, во время которой Мэй успевает предупредить Кино о совершенной глупости и даже получить ответ, а Эстебан — дописать оборванное предложение. После чего он, скрипнув стулом, привлекает внимание загнанного зверька, полностью осознавшего, как и где он оказался из-за непомерной вспыльчивости, и выдыхает. — Что бы ты ни надумала себе, ты ошибаешься, Мэй, — окончание фразы звучит с толикой надменности, отчего ее берет ироничный смешок, а мелкая дрожь перерастает в крупную — от нервного смеха и злобной тряски. Это она-то ошибается? — А что я могла надумать, Эстебан? Что ты ни с того ни с сего возомнил себя вершителем судеб, способным и готовым убивать людей за просто так, вмешиваться в чужие жизни, переворачивать все вверх дном, а в качестве оправданий подсылать раскопанное на убитых самое сомнительное и грязное белье?! — Разве сомнительное? — он вскидывает брови. — Ты ведь видела Чинаеши Хидеки. Общалась и слышала, что он с ней сотворил… — Это не повод его убивать! — обрывает она резко. — Возможно, у Кейчи было не все в порядке с головой, он слышал голоса, был болен… но покажи мне сейчас абсолютно здорового человека! Покажи мне кого-то, кто может похвастаться стабильной психикой, отсутствием скелетов в шкафах, наличием друзей, дружелюбного окружения, которое тебя не продаст и не предаст, не вставит нож в спину, при этом понадеявшись, что таким образом изменит хотя бы чуть-чуть устройство мира! Да даже те, кого мы спасали, были повернуты: на себе, на заговорах, на мести, которой они жаждали взамен на собственную смерть! Почему же тогда их ты спасал — спасал людей, неудачных суицидников, распределял по клиникам, консультировался у знакомых врачей, а тут решил пустить пулю в лоб и затеять «уборку» или как там, черт возьми, это называется?! Распалившись и забывшись, Мэй хлопает по столу, припечатывая бумаги и с яростным вызовом смотря на Эстебана, абсолютно плюя на тот факт, что она ни о какой «уборке» не могла знать, ей никто ни о чем не говорил — она это узнала из его памяти будучи медиумом, и сейчас вспышкой гнева, от которой задыхается, которой захлебывается, краснея, может создать в нем массу ненужных вопросов, на которые она не захочет отвечать. Но Эстебан будто и не собирается их задавать; более того — не перенимая ее состояния, выглядя несколько абстрагированным, но все еще доброжелательным, он всматривается в нее, раздраженную и разобиженную на несуществующую справедливость, вслушивается в сорванное дыхание, отдающее хрипотцой, и, будто что-то решая про себя, поднимает на нее глубокий взгляд: — Потому что я его не убивал, — и обрывает вдох. Мэй вытаращивается на него, отклоняясь назад и не имея возможности вразумительно спросить банальное «Что?». — Я действительно поехал к вам домой, но я не собирался никого убивать: я хотел поговорить, а если надо — настоять на том, чтобы он подал на развод и больше никогда к тебе не приближался. Однако, когда мы с Итаном подъехали ко двору, то увидели дверь нараспашку, а Хидеки — на полу без сознания. Мэй отстраняется, поджимая губы. Неприятные воспоминания об их борьбе с Кейчи, о его руках, ползающих везде и всюду, об ударе наотмашь, чтобы заставить ее замолчать, и ее последнее желание чтобы все прекратилось, подкатывают к горлу тошнотворным комком, сбивая изначальную спесь. — Итан попытался привести его в чувства; я же отошел вызвать скорую и хотел найти на кухне немного уксуса, но внезапно Хидеки пришел в себя, отпихнул его, а после — набросился с кулаками. Он ударил Итана несколько раз по лицу, в живот, в пах, — он все говорит и говорит, в то время как у Мэй мутнеет перед глазами. Она вырубила его. Техника, которой она воспользовалась, должна была от часу до трех полностью лишить Кейчи способности двигаться, шевелиться, да даже дышать он должен был с трудом! А вместо этого она, кажется, только сильнее разозлила его, придала сил и ненависти. — Я побежал на крик, вздернул Хидеки на ноги и отвесил пощечину, чтобы дезориентировать, но он повалил меня на пол, — перед Мэй восстает картина, где с глазами, налитыми алой ненавистью и презрением, ревностью и желанием доказать, что он, Хидеки Кейчи, один достоин зваться мужем Мэй и быть с ней рядом, перекатывается в безобразном клубке из тел с Эстебаном, припечатывая последнего к футону и замахиваясь, заряжает по челюсти смазанным хуком. Кейчи опускается на шею и, пресекая различные попытки ударить в ответ, оцарапать, ослабить хватку, ставший в разы сильнее, нечеловечески, как разъяренное, дикое животное, начинает душить, вдавливая адамово яблоко глубже в глотку. Эстебан терпит, изворачивается, норовит ударить коленом по спине, выгибает шею, стискивая плотно зубы и силясь уловить глоток кислорода через нос, но пальцы заменяются ногтями. К удушью прибавляется саднящее жжение, и мир постепенно начинает плыть; потолок расходится мутными пятнами, аура света от лампы множится неестественными бликами, и Эстебан хрипит, постепенно сдаваясь. Хватка с каждой секундой усиливается, в то время как попытки другого вырваться из захвата, при этом не навредив, становятся слабее. Эстебан морщится, белеет, радуя безумца, доводя его до омерзительно-садистического хохота, возгласа, что «теперь он — победитель, он — хозяин положения, он — достоин ее руки, он…» Мэй глотает кислород вместе с ним. Окончательно посерев и отшатнувшись, она прикрывает рот ладонью, не замечая, как Эстебан инстинктивно подрывается к ней, чтобы не позволить упасть. Она слышит этот тошнотворный металлический запах крови — крови Кейчи с пробитого секретарем виска. Он везде, повсюду, Мэй отворачивается в одну сторону, морщится, в другую, хочет выйти на свежий воздух, выбежать отсюда и больше никогда не слышать о «Ревиле», Кейчи, замужестве и не думать о том, что именно она виновата во всем: она не знала, кому предложила сделку с фиктивной свадьбой, не знала, кого впустила в свою жизнь, попутно втянув в свои проблемы все свое окружение вплоть до гибели — и обретает себя, когда теплые руки Эстебана опускаются на плечи. — Итан долго не мог прийти в себя после того, как понял, что ударил слишком сильно, и Хидеки перестал дышать, — в том, как она смиренно опускает подбородок, гаснет, уходя глубоко в себя и продолжая обвинения самой себя, исключая все другие параметры и переменные, исключать которые попросту нельзя было, Эстебан крепче сжимает пальцы, открывая часть сознания ей дальше. — Но я заверил его, что даже с учетом того, что Хидеки — твой муж, а ты с Итаном в весьма теплых отношениях, в случившемся нет ничего страшного. Хидеки Кейчи рано или поздно умер бы, и, возможно… именно я бы его и убил. Мэй будто ударяют по затылку. Чем-то большим, похожим на мешок с картошкой. Она хочет поднять голову, спросить, жестокая это шутка или нет, но стоит взглянуть на изменившегося в лице Эстебана, помрачневшего и впервые на ее памяти оскалившегося, коленки окончательно подгибаются, и только цепкая хватка не дает рухнуть, как подкошенной. — Что? — все же выдавливает она из себя, не веря. Что он только что сказал? Пусть повторит. Пусть скажет, что это неправда! — Ты права: в наше время нет полноценно психически и физически здоровых людей, но даже те, что существуют на грани, морально безобидны; они никому не вредят, не делают больно, — Мэй чувствует, как волосы на загривке поднимаются, а от Эстебана веет чем-то отвратительно-ужасным, смердящим хладнокровием. — Однако грань имеет такое свойство как внезапное появление позади, означая собой не только выход за рамки разумного социумом, но и личности: и без того шаткая ситуация начинает вылетать из-под ног, убивать, разлагать изнутри, и человеку не остается ничего, кроме как покончить с ней — свести счеты с жизнью, которая уже мало его чем здесь радует… Она старается, старается вырваться, но Эстебан делает шаг вперед, и ее дыхание спирает. — Бесконечные насмешки, побои, всевозможные кредиты, за которые нечем платить, насилие, психологические травмы — все это подталкивает ближе к тому, чтобы раз и навсегда перечеркнуть, как им кажется, самую никчемную и ничтожную единицу из всего существующего на земле, виноватую в постоянном недовольстве общества, в его раздражении, в его обвинениях, что они продолжают жить, когда давно могли умереть. И в том их безмолвный крик о помощи — их надежда и готовность к тому, чтобы их спасли, хоть и вслух они тебе никогда такого не скажут. Люди, вышедшие за грань, болезненно жалкие, ослабленные жизнью — им необходима поддержка и защита, ведь все, что они делали это жили, как им кажется, неправильно, хотя на деле вся неправильность существовала лишь в их голове. Они были ценны для общества, они любили, они радовались, жили… в то время как Хидеки Кейчи существовал и этим существованием отравлял жизнь другим. — Это не… — хочет выпалить она, но мощная аура, при первой встрече обдавшая ее теплым потоком, внезапно обжигает, перехватывает горло и запястья, стягивает ноющим узлом из мышц. — Также ты права и в том, что Хидеки был болен. Но его разница между остальными в том, что этой самой болезнью, различными голосами и фантомами, в тени нашептывающими ему что-то, он оправдывал непростительные поступки: он травил и расчленял мелких животных, содрал часть шкуры с соседского пса, пока тот его не укусил и не получил в отместку камнем по черепу, ради утоления эгоистичного интереса он калечил мать, он убил собственную сестру во славу каких-то фанатичных духов! — выпаливает он, вскидывая руки в стороны и горько оскалившись, наконец выпустив Мэй. — И заметь: ни одной царапины он не нанес себе. И слышится в этом итоге омерзение вперемешку с лютой ненавистью, которую, как казалось Мэй, Эстебан не может испытывать ввиду своего характера… характера, что крошился на ее глазах, как маска, являя настоящую личину Ханса Эстебана Йорка. — В этом и отличие его от тех, кого я спасал: в то время как Хидеки Кейчи спокойно спал, не способный вразумить своим скудоумным умишком, что приносит кому-то дискомфорт, переходит — даже перепрыгивает — рамки, доводя абсолютно всех, кого бы ни касался, до грани, его жертвы захлебывались слезами в подушку! Нуждаясь в спасении, они терпели издевки, избиения, домашнее насилие, не подозревая даже о том, что кому-то есть до них дело — они не кричали, потому что ложно думали, что на их крик никто не придет! Ее оцепенение разбивается вдрызг. Она хлебает воздуха совместно с тем, как его вспыхнувший нрав постепенно потухает, а в вострый взгляд, пламенный и глубокий, захватывающий в свои сети, возвращается тот теплящийся огонек, отматывающий собой время на несколько месяцев назад — туда, в кафе, когда вооруженный грабитель упал ей в ноги, оглушенный. — Так думала Чинаеши, — он понижает голос, возвращается в рамки ложного образа, принимая прежний облик спокойного и все контролирующего человека. — И так думала ты, когда говорила «Прости». И Мэй хочет возразить, что она не думала, не надеялась на помощь извне, наоборот — хотела со всем справиться сама, искала выходы из ситуации, и уже раскрывает рот, чтобы ответить, да только понимает… что вслух она не извинялась. Ее лицо меняется в осознании, вслед за тем, как краешком рта улыбается Эстебан, и быстрый взгляд скользит по его шее — чистой от следов ногтей и поразительно здоровой в свете потолочных ламп. Мэй соединяет частицы пазла, беря за основу людей, которых видела, с которыми знакомилась, с которыми общалась и за которыми наблюдала порой невероятные случайности, сродни шаманским способностям, что списывала на свою усталость или неровно падающий тень, и никогда не предполагала, что они на самом деле могли оказаться способными людьми: все они вокруг и один человек, стоящий в их главе. Она обращается к Эстебану и задается мысленным вопросом, на который получает такой же мысленный ответ: «Да, я — телепат». И внутри все делает очередной кульбит. В горле встает ком, отбирающий способность выразить нарастающее негодование, в то время как шестеренки в мозгу разбирают всю цепочку происходящего на этапы, основой которого становится тот факт, что Эстебан знал о ее способностях, ее замужестве, ее самых потаенных и бережно охраняемых тайнах с самого начала. Он с самого начала знал, кто она такая, кто Киоямы такие, каковы их законы и чем сулит неподчинение, кто такая бабушка в лице главы семейства и какие проблемы накидывает на хрупкие плечи Мэй с фальшивым замужеством, выпутаться из которого она была просто не в праве, — Эстебан знал все это, а главное знал… «Именно я бы его и убил». Как все решить. Все происходит мгновенно. Стоит Эстебану моргнуть, как она оказывается непозволительно близко, толкает его к столу с громким рыком, тянет за галстук на себя, заставляя наклониться и ощутить кожей, как на свободной руке, на кончиках пальцев, проступает энергия фуреку. Мэй просто не может поверить, что в таком человеке находила схожие черты характера, общность взглядов, что в какой-то мере хотела равняться на него, когда как он был лишь убийцей, неадекватным безумцем, дорвавшимся до власти и способным, вдолбившим себе, что может, исходя из противоправного влезания в чужие мозги, решать чужие судьбы, убивать тех, кто якобы им мешает. Это ей Кейчи мешал — ей, а не кому-то другому, он был болен. Она готова была с этим мириться, если бы у нее было немного времени на обдумать, то она бы все разрешила: как дальше жить, как поступать и к кому идти за помощью. А ведь наверняка были и другие. Те, кто бросил фразу — идею, запертую в черепной коробке и необязательную к произнесению вслух, о том, что без кого-то им будет легче, свободнее дышать, которую он, прочитав, воспринял буквально, лишив возможно невинного человека жизни и получив за это деньги. Грязные деньги, отдающие кровью и предательством якобы близкого и родного человека. Деньги, которые получала и она, которые получают все остальные, выполняя поручения такого лицемерного, двуличного и просто отвратительного человека, как Ханс Эстебан Йорк. Зря его советники оставили с ней наедине, от одной только мысли, что она может применить технику паралича, а после — мгновенной смерти, у нее начинает ныть в висках, а на лицо ползет отвратная усмешка, от которой бы отшатнуло даже самых стойких. Мэй уверена, что сейчас он полностью погружен в ее разум, ознакомлен со всеми чувствами, которые, достигнув той треклятой грани, выливаются неравномерными всплесками фуреку через поры, через дыхание, через пальцы, что сжимают галстук сильнее, заставляя Эстебана инстинктивно сглотнуть, но не шелохнуться нервно. — Не будет тебя, не будет убийств, — выплевывает она то, что он наверняка раз триста прочитал в ее голове, и ее берет смешок. Она действительно сделает это? — Ты уверена? — сощуривается он, но не надменно, не так, как это обычно бывало, а больше пристально, чем сеет зерно сомнения в ней. — Убив меня, ты ничего не исправишь — не вернешь тех, кто уже погиб от моей или любой другой руки, и не остановишь деятельность «Ревила». Как бы тебе ни казалось, что я — всему голова, что я отдаю какие-то неведомые по жестокости приказы, я тебе с самого начала говорил, что я приехал открыть в Японии филиал, что меня как главу определил совет, и если он узнает, что я погиб, то они поплачут, максимум час, и тут же заменят кем-то другим, кто может оказаться в разы хуже, чем тот, кто убивает психопатов и спасает их жертв. Он подается вперед, на что она отстраняется, заминаясь. — Методика руководства «Ревила» базируется на моральных убеждениях его глав и подчиненных, а значит каждый филиал отличается своими принципами работы, своим составом сотрудников и шаманских сил, которые они имеют. Единственное, что дает совет «Ревила» это первичные связи — полиция, правительство, первые лица государства, с которыми от прохладных необходимо выстроить отношения до доверительных, внедриться и стать второй рукой по защите, наравне со специальными войсками. И если со мной ты ощущала себя под защитой, ты видела схожесть взглядов, слушала с удовольствием и согласием по всем пунктам еще там, в кафе, то представь, что будет, если придет кто-то другой, получив в руки все то, что за эти месяцы насобирал я, насобирала ты и все остальные? Мэй раскрывает рот и тут же его закрывает, озаренная таким простым, но внезапным предположением — Эстебан с самого начала ее мог не слушать. С его властью, способностями, с банальным наличием оружия и двух советников, что беспрекословно бы вынесли ее отсюда либо живой, либо мертвой, он мог заставить ее замолчать и продолжить заниматься своими делами, затыкая попутно всех недовольных, однако он этого не сделал. Он рассказал ей правду, которую она желала знать, пояснил свои мотивы, не переняв ее состояния панического психа, и своим отчужденно-спокойным видом, ровным тоном вернувшегося Эстебана будто бы вкладывал в ее голову истину, до которой она дошла сама на задворках сознания, но до сих пор не смогла произнести вслух. Если Мэй сравнивала себя с Эстебаном, большую часть его мировоззрения считала почти что своим собственным, желала его преобладания над всем остальным и готова была им руководствоваться, расширять его, то новоиспеченная глава мог не только послать ее куда подальше, отрезав длинный язык и желание найти справедливость там, где ее попросту нет, но и поступить с Японией, с нуждающимися людьми так, как считает нужным он, а не она или Эстебан. — Ты мне нужен, — выдает она, отступая и опуская ладонь со сгустками фуреку. — Не думал, что услышу от тебя это в такой ситуации, — его усмешка, ее убийственный взгляд. — Ты понял, о чем я. — Понял, и даже соглашусь дать тебе то, что ты просишь, — усмешка стирается, как и не было. Эстебан спокойно поправляет галстук и изумляет Мэй. Ей казалось, что кому-кому, а ему с обнаруженными планами не нужна несогласная во мнении, едва ли не убившая его, да и к тому же… — Но, надеюсь, что ты обойдешься без попыток сдать меня властям — сразу скажу: бесполезно. Она видит в его глазах рассеянную усталость, будто бы очередная маска стекла куда-то на пол, и задается вопросом, долбившим по вискам громче остальных. — Какой тебе резон? — даже не потупившись от предсказания ее наивных действий относительно полиции, Мэй чувствует, как между ними одновременно пропадает старая и выстраивается новая стена из предосторожностей и мимолетного доверия. — Ты же понимаешь, что ты нужен мне, чтобы с твоей помощью… — Управлять защитой Токио и его окрестностей, — предугадывает ее слова, нагло читает в разуме. — Следить за тем, что происходит с обычными гражданами, а также наблюдать за мной и советом «Ревила», который связывается по защищенной линии связи, чтобы я не наломал дров и шел по той дороге, которую мы обозначили еще несколько месяцев назад — я все это прекрасно знаю. В одиночку ты такого не добьешься — и ты, и я понимаем это — хоть сколько ты ни долбись в кабинет Министров. Однако я готов предоставить тебе такое право — право узнать «темную сторону» «Ревила» или как ты там обозначила это для себя, взамен на условие — на мой резон. Он прячет руки в карманы, подходя к ней ближе и обдавая померкшей аурой вперемешку с морским одеколоном. Мэй сглатывает, не переставая расточаться на размышления о том, сколько же тайн хранится в человеке перед ней, и готова ли она мириться с ними так, как не удалось смириться с Кейчи, ради благого дела. — Ты нужна мне. Она удивленно смаргивает, готовая выпасть в осадок и разразиться гневным «Что?!», но Эстебан выставляет раскрытые ладони раньше. — Оставь романтические признания на мелодрамы, Мэй, я не собираюсь внезапно после таких диалогов распаляться о том, что все это было актом доброй воли во имя чувств к тебе и прочую чушь, — несмотря на его отмашку, ей отчего-то становится легче. Еще одного психопата, готового на все ради нее, она явно не выдержит. Эстебан присаживается на край стола. — Ты нужна мне как способный медиум и женщина. И пока ты не обвинила меня в сексистских наклонностях — вижу по твоему лицу, что хочешь — я поясню: за все эти месяцы ты не раз и не два вытаскивала таких же женщин буквально из могилы, ты понимала их, пусть и посредством чтения мыслей и различных досье, но могла примерить их эмоции и чувства на свою натуру, прочувствовать, как если бы это была ты, и сказать именно те слова, которые хотела бы услышать ты, находясь там. Мэй охватывают мурашки — она с содроганием вспоминает последний случай, когда девушка норовила прыгнуть с восьмого этажа недостроенной высотки и ее утянуть за собой по чистой случайности. Однако полчаса убеждений, доводов и утешений, и все отчаянное желание покончить со всем сразу выветрилось из нее, а сама девушка повисла на Мэй, безутешно рыдая и говоря о том, как это было глупо. Мэй спасла ее, однако ощущение кратковременного, но долгосрочного в перспективе полета, еще долго преследовало ее по пятам. — И что будет, если ты вдруг исчезнешь, а перед ними появлюсь я — олицетворение их страха перед мужчинами? — Они не будут уверены в своей безопасности и будут правы, — она не удерживается от язвы, отворачивается, скрещивая руки на груди, через усмешку выпуская все нервы, клубившиеся под кожей, в то время как Эстебан остается серьезен. — Мэй, они спрыгнут с крыши, — как гром под потолком — ошеломительно и верно. Она замолкает и в том ее согласие слушать дальше, в том ее страх, стирающий усмешку; она не хочет этого допустить, никогда и ни за что. — Захлебнутся в реке, утонут, наглотаются таблеток, перережут вены… — перечисляет, давит на больное. — Хватит, — тихо просит она. — Об этом не скажут в новостях, потому что СМИ не выгодно сеять больше отчаяния и хаоса, чем люди видят в окнах ежедневно. Они умрут безмолвно, как будто и не было их… Но оставшись здесь, в «Ревиле», ты будешь иметь шанс их спасти. Он не говорит, что она будет стопроцентным спасителем, потому что так не бывает — Мэй уже успела прочувствовать и это на своей шкуре; когда внезапно спасенная жертва от мелкого триггера, мелкой детали, на глазах у маленьких детей опускается под воду в реке и больше не всплывает, решая, что все те доводы, которыми Мэй сыпала, все то, от чего обещала уберечь, подарить новую жизнь взамен старой, с новыми друзьями, новой работой и возможностями, — простое вранье, и прошлое настигнет ее, уже настигло, дыша в спину и подталкивая опуститься глубже — на самое дно, откуда ее достанут с уже навсегда решенными проблемами. Мертвую. — Ты сможешь… — Но я же буду не единственной женщиной? — он решает повторить, сделать упор с новой силой, думая, что Мэй замкнулась в себе, но она обрывает, вновь поворачиваясь к нему и закусывая ноготь — скорее в ложной нерешительности, чем настоящей неуверенности. Разум заполняется воспоминаниями об Эстебане и его разговорах о равенстве полов в рабочей обстановке, нескольких новоприбывших сотрудницах розыскного отдела, скрывая истинное отношение к нему и предложению, которое, она уверена, он озвучит. — Какова вероятность, что ты не выгонишь или не убьешь меня после появления первой встречной со схожими данными и умением молчать, когда потребуется? Он усмехается. Опуская голову и коротко вздрагивая одними плечами, Эстебан тихо смеется, и что-то искреннее мелькает в этих нотках, в этом взгляде исподлобья. Эстебан тянет к ней руку в знакомом жесте рукопожатия, отбрасывая ее в который раз за этот безумный час на несколько месяцев назад, в кафетерий, в ощущение трепета перед грядущим переворотом жизни, и отвечает легко и просто, как тогда: — Потому что таких, как ты, больше нет.