Можно мне остаться?

      Рэтчет узнал его по шагам.       Издалека, через дверь, они едва слышались, но тем не менее звучали четко и уверенно: тот, кто шел по коридору, топал по-хозяйски небрежно. У самого порога – стали тише. Затем раздался осторожный стук – не вежливая трель звонка, разносящаяся по каюте, когда гость касается электронного замка, предупреждая о появлении. Интимное, немного нервное постукивание, говорящее: «ты знаешь, кто это». Умоляющее: «пожалуйста, впусти, не заставляй меня стоять здесь и ждать, пока кто-нибудь увидит». И когда Рэтчет открыл дверь – приблизившись к ней тяжелым шагом уставшего за день меха, – все звуки, издаваемые гостем, превратились в тени звуков. Слабое эхо.       Осторожные, редкие – и именно потому слишком шумные – выдохи вентиляции. Жужжание серво, когда, зайдя, он принялся нерешительно топтаться у порога.       Гость выглядел потерянным. У него всегда был такой вид; он и не приходил никогда, если отчаяние не захлестывало. Обычно Рэтчет ему не требовался, ничего не требовалось; но сейчас… опущенные плечи, потускневшая оптика, зажатость, которой он не позволял проявиться на публике.       Раньше не позволял. Он стал сдаваться в последнее время – под грузом, оказавшимся слишком тяжелым.              – Рэтчет… – не голос, а слабое эхо голоса.       – Родимус. Не думал, что ты придешь, – «так скоро», проглотил он.       – Я знаю, что ты… но не могу… – вырвавшееся жалобное признание Рэтчет слышал не в первый раз. Родимус никогда не разговаривал так с другими. Капитан не должен. Прайм не должен. Выдыхать на шорохе вентиляции, пряча фейсплейт, сжимая пальцы как можно крепче, чтобы не дрожали. – Я как будто… вот-вот сломаюсь. Как под прессом, знаешь.       Рэтчет осторожно коснулся наплечника; он не умел выражать расположение, да и с лаской как-то не получалось, но Родимус и так знал, что значит жест. Разрешение. Приглашение. Аккуратно направляемый, он прошел к стулу – не шаги, а слабое эхо шагов, – сел, только когда Рэтчет слегка надавил на плечо ладонью, и замер, все так же опустив голову.       Он раскрывался только под давлением эмоций – те распирали его изнутри. Многие говорили о взрывной, неудержимой энергии Родимуса, но Рэтчет не знал, сколько было свидетелей его абсолютного опустошения. И тоски, заполнявшей эту пустоту; похожей на масло, даже после слива остающееся на стенках контейнера. Легко не смоешь – жирный блеск останется, как и осязаемый налет.       Рэтчет вручил ему наполненный стакан. Родимус принял, не сопротивляясь, и сделал глоток, потом еще один. Он выглядел подавленным – он был подавлен, – но Рэтчет не мог отрицать: в каком бы состоянии Родимус ни приходил, вместе с ним в каюте все равно появлялось тепло. Свет, золотисто-рыжеватый, и совершенно иной жар, которому так сложно противостоять… да и кто бы желал сопротивляться?       Родимус молчал, глядя в стакан. Рэтчет сел напротив на платформу, сложил руки на коленях. Родимусу не понадобится много времени, он уже сжимает губы так, словно хочет начать говорить, его взгляд уже перебегает от стакана к хозяину каюты. Он вот-вот…       – Я не могу его видеть. Я… это слишком. Рэтчет, я уже сам не понимаю, заслужил я это или нет. Лучше бы все проголосовали против меня!..       Это ложь. Он врал жалобно, искренне желая переубедить самого себя, но остро чувствуя всю тщетность попыток. Рэтчет не кивал и не возражал – а еще старался не смотреть. Стоило поднять голову, и его взгляд блуждал по силуэту неуверенной позы меха, готового сорваться с места, – сведенным бедрам и неловко расставленным ступням. Скользил от нервно сжатых пальцев к едва шевелящимся губам. Казалось, камеру искры вместо глубинного энергона заполняет стыд, и все же смотреть хотелось.       – …ты его видел? Он ходит по кораблю, как будто в полном праве командовать! Он… из-за него… я ненавижу Оптимуса, Рэтчет. Я ненавижу его.       «Он» – это Мегатрон. В последнее время – всегда Мегатрон. Родимус даже его имени не произносит; с тех пор как лидер десептиконов стал вторым капитаном «Лост Лайта», первого не встретишь на мостике. Он словно растаял, потерял интерес ко всему происходящему, утратил то яркое, притягательное желание, которое – как заразный, но в целом неопасный вирус – передавалось другим…              Рэтчет вздохнул. Когда Родимус в первый раз появился на пороге, он спросил себя: «почему я, почему не Ранг?». Позже стало ясно. Ранг тоже мог слушать, тоже мог дать совет, о, пожалуй, лучше, чем Рэтчет; кто угодно – лучший психолог, чем Рэтчет!.. Но Ранг не был тем, у кого Родимус искал бы понимания. А может, дело в боязни критики, пусть даже высказанной в форме мягкого, но ощутимого корректирования поступков. Того, как откровенно Ранг указал бы на его страхи, на тоску, от которой Родимус хотел сбежать, и на ее истинные причины.       …они ведь должны быть? Истинные причины всего этого.       И потом, тот самый первый раз произошел после того, как из-за приказа Родимуса Ранг лишился головы. Еще запах чужого энергона и масла не высох на пальцах Рэтчета, когда капитан впервые постучался. Впервые заговорил – так же, почти взахлеб.       Впервые спросил…              – …я говорю себе, что надо злиться! Злиться лучше, чем прятаться. Но, Рэтчет, одно его присутствие высасывает из меня всю энергию. Я хотел, чтобы все было иначе, и я не смог, и… я сам виноват, что он здесь! – пальцы проскрежетали по стакану.       Поначалу Рэтчет и правда думал – с легкой паникой, – что капитану нужен совет. Нужны слова, которые помогут воспрянуть духом или нащупать верный путь. Что такое ответственность, Рэтчет знал хорошо: он тащил ее так долго, что уже сроднился с ней. Чувствовал в каждом собственном движении. Он не имел права устать от нее, и Родимус – тоже, с некоторых пор; однако Рэтчет не был силен в сочувствии, а капитану, казалось, просто надо остановиться и подумать.       Он не походил на меха, который способен сделать для начала первое, но Рэтчет узнал слишком много о нем, чтобы поверить поверхностным впечатлениям. Он нуждался в заботе, хотя ничем не выдавал этого, пока однажды не встал перед Рэтчетом на колени.       В тот миг – ошеломленный – Рэтчет впервые оказался в ситуации, когда чужая бестолковость его не раздражала. О, он вообще не знал, что делать, когда это случилось.       – Я совсем потерялся, Рэтчет. Ты осматриваешь его каждые несколько дней… что ты чувствуешь?       Отвечать было не обязательно. Родимус говорил не с ним, он говорил ему, изливал то, что больше никому бы не доверил, – а это совершенно другое дело.       Рэтчет полагал, из него плохой слушатель. Как вообще Родимуса угораздило прийти к медику, чтобы взахлеб высказать сжирающие его страхи, покаяться в нерешительности и выпросить утешение? Если бы он пришел за отрезвляющим ударом гаечного ключа, Рэтчет бы еще понял. Но что он производит впечатление меха, которому можно поплакаться, оказалось неожиданностью.        Впрочем, Родимус выбрал его.       – Я сомневаюсь, – осторожно сказал Рэтчет, надеясь, что все-таки не придется обсуждать Мегатрона с капитаном. К счастью, как он и ожидал, Родимус никак не отреагировал.       – …я ненавижу себя так сильно. За то, что не готов уйти. Я прокалываю шины раз за разом, но не схожу с гонки. Я как будто… как будто все потерял. Хотя я здесь. И вы все тоже. И ты… Я перестал понимать, это… мой корабль? Моя миссия? Я хоть что-то делаю правильно?..       Рэтчет притушил оптику. Губы Родимуса шевелились, голос срывался. Давил ли он стыд, когда приходил? Задумывался ли хоть раз, как его слушателю обходиться с собственным стыдом?              – …знаю, что ты устал. Авария на девятой палубе, я слышал, я… я ведь все должен знать, да? – Родимус нервно и виновато улыбнулся. – Прости, ты весь день проторчал в медбэе, а я… снова…       – Я готов тебя выслушать, ты знаешь.       Просто слова, в которых Родимус нуждался. Из него самого речь льется, словно топливо из пробитого бака, но даже ему иногда требуется свежая струя. Раньше Рэтчет считал, что может похвастаться интуицией только на медицинском поприще, но он быстро угадал, чего именно Родимус ждет. Какая нужна присадка для пролившегося коктейля…       – …я без тебя не справлюсь, – прошептал Родимус на пределе слышимости.       Нет, нет, нет… и да.       Родимус отставил пустой стакан. Взглянул на Рэтчета – ясно и отчетливо грустно. Не заискивающе, но с надеждой.       – Можно мне остаться?              Да.       Этот вопрос и тогда прозвучал. Тогда – в тот самый первый раз – Рэтчет совсем иначе представлял последствия. Теперь же он ясно видел, что будет происходить с этого момента и до самого утра; и будущее казалось привлекательным, несмотря на стыдливую пульсацию искры.       Рэтчет слышал эти слова много раз.       Родимус уже стоял рядом, такой непривычно сдержанно-ласковый. Нет, неверное слово… ластящийся? Он втерся между ног Рэтчета, аккуратно разводя их, устраиваясь на полу. Пока он ерзал, то несколько раз задел колени антикрылом. От этих прикосновений температура в корпусе мгновенно подскочила, а ведь Родимус даже не начал.       Рука Рэтчета дрогнула, когда он коснулся гладкой оранжевой пластины над аудиодатчиком, провел от основания до острого кончика.       – Ты со всем справишься.       Может быть ложь, а может – нет, но, в любом случае, та реплика, ради которой Родимус здесь. Ради которой склоняет голову.       Он верит. Только Рэтчету. Только сейчас.       Хотя Рэтчет лжет – и прекрасно осознает, зачем.              Стоило невероятного труда молчать. Кто-нибудь вообще представлял, как с губ сурового главы медслужбы срываются все эти дурацкие «да!», «пожалуйста, еще!» и невнятное «Праймус… ты просто… Пра-а-а…»? Рэтчет давился пугающе отчетливым восторгом, разливающимся по нейросети.       Острым, как края рваных ран.       Эмоциональные блоки перегревались, напряжение в центральных узлах росло, а он никак не мог забыть о том, в чье антикрыло сейчас упираются колени и кто прижимается фейсплейтом к основанию джампера, щекоча глоссой спрятанные разъемы свободного профиля и провоцируя касаниями появление капель охладителя и масла. Скрутка свивалась плотнее от умелых и уверенных прикосновений, статика скапливалась на штекерах, но Родимус никогда не спешил, как будто наедине с Рэтчетом он переставал быть ботом, всегда мчащимся на пороговых скоростях.       Рэтчету оставалось только стонать тонким машинным звуком, прорывающимся сквозь блокировку вокалайзера, да держать порт закрытым, чтобы совсем не слететь с катушек. К счастью, Родимус даже не трогал защитную пластину, разве что задевал случайно, проглаживая кабели глоссой вверх-вниз, пока не на всю длину, до первого магнитного кольца. Джампер не получал стыковки, протоколы энергообмена возвращались, забивая лог, и поля, генерируемые кольцами, реагировали на любой физический контакт. Интерфейс-кабели то еще сильнее переплетались, то под давлением глоссы расходились, задевая друг друга контактными иглами. Треск разрядов смешивался со слабым лязгом и влажным хлюпаньем.       Родимус был… старателен. Шлак, да, это правильное слово. Да, он…       Расфокусированной оптикой Рэтчет наблюдал за движущимся вверх-вниз шлемом. Передающую систему не так легко правильно стимулировать глоссой. Этим способом сложнее довести меха до перегрузки: все просто, таковы физиологические особенности конструкции, такова…       Родимус презирал физиологию. Он ласкал джампер с отдачей, которую оставалось лишь с низким рычанием мотора принять. Откинувшись немного назад, Рэтчет неловко шарил пальцами по собственным бедрам, пока не наткнулся на руку Родимуса – и тогда крепко сжал.       На мгновение стало прохладнее – Родимус отпрянул, – и у Рэтчета все-таки вырвалось:       – Н-не оста-ана-а… ах-х-ха-а!..       Влажный от смазки рот накрыл верхний венок штекеров. Родимус выгнул шею, позволяя щелкающим от статики проводам продвинуться глубже, по промасленным стенкам, задевая тонкие швы внутри ротовой полости, горловину топливопровода… Первое магнитное кольцо оказалось в дентах, те сжались осторожно, выбивая еще один приглушенный крик.       Как ни глупо, ни мерзко было признавать, в эти моменты Рэтчет чувствовал себя более живым, чем когда-либо.       Еще недавно у него разваливались руки. Порой он не чувствовал в себе сил держать медбэй под контролем. Постепенно он охладевал ко всему, что происходит на корабле, пусть и старался ничем не выдать это. Он давно решил для себя, что его пора списывать со счетов, а…       А в Родимусе было столько энергии! Столько жара. И он делился им так страстно, так охотно, так… заботливо. Как если бы говорил: «возьми все, что есть у меня, и дай хотя бы немного того, о чем я прошу».       Ох, нет, он не был юным. Казался безалаберным, словно активировался тысяч пять лет назад – верно. Однако – не юным. Родимус и правда был моложе, но границы стираются со временем; и какая разница, сколько миллионов лет между моментами, когда зажглись ваши искры, если вы оба старше, чем некоторые цивилизации во вселенной?..       Рэтчет не пренебрегал интерфейсом, но все же до Родимуса никто не трогал его так, никто не заставлял искру так заходиться всполохами. Как будто прошлое потускнело в тот момент, когда Родимус впервые взял у него в рот полностью, глоссой погладил усеянный сенсорами несущий стержень и стравил немного энергона на глубоко погруженные штекеры, вызывая волну коротких замыканий прямо в тесной прорезиненной топливной трубке.       Это было опасно, но Рэтчет даже в шаге от перезагрузки осознавал, что – к счастью – Родимус знает, как не спалить себе полбашки. Он умело гасил заряд и воздействовал в основном магнитными полями, не рискуя навредить себе, выбрасывая при этом Рэтчета далеко за грань просто удовольствия. Он делал это шлаково хорошо.       И видеть резные линии его шлема, замечать сосредоточенный и немного отрешенный взгляд, качаться в такт движениям его головы, толкаясь глубже и энергетическими вспышками срывая короткие хрипы помех с вокалайзера, было…       Рэтчет стиснул его пальцы с отчаянным желанием никогда не отпускать и бессильно рухнул на спину, разводя ноги шире, пусть и хотелось сжать ими Родимуса. Нет, нет, только бы не помешать…       – Ох, мальчик!.. – бормотал он, то пытаясь положить ладонь на его голову, то отдергивая руку и хватаясь за край платформы. – Мальчик…              После Ранга был Оверлорд. И уход Дрифта. Родимус держался тогда, не признавался, что именно высасывает из него силы, вплоть до Луны-1 скрывал правду; но даже когда он говорил туманно и зачастую нес бессмыслицу, сомнений в искренности не оставалось.       Казалось, он сходил с ума. Но всегда становился после ночи у Рэтчета куда более решительным, и хотелось верить, что он понимает, что делает… Как будто все это ему помогало.       Когда Родимус решился на голосование, Рэтчет и правда надеялся, что с него снимут полномочия капитана. Ему нужно было освободиться от ответственности хотя бы на время, ведь все это – не способ справиться!       Надежды не сбылись, а с появлением Мегатрона все стало только хуже.              «Прости. У меня… на самом деле, у меня больше никого нет. Мне больше негде брать сил. Прости, пожалуйста. Я не знаю, что делать. Прости. Прости. Можно я останусь?»       Это не Родимусу, а ему стоило извиняться. Изначально Рэтчет вовсе не хотел тешить капитана ложными надеждами. Может, в оптике Родимуса он и был мудрым ботом, у которого сам Праймус велел искать поддержки, но – шлак – у Рэтчета не было советов! Не было той мудрости, которую Родимус искал.       Но не было и смелости признаться в этом, дать капитану затрещину, которой он заслуживал, и отправить сражаться со своими демонами самостоятельно.       Ситуация походила на дурную шутку. Ведь все знают, что Родимус – неугомонный, полный невероятных планов, стремительный, горящий. Нетерпимый к советам под руку. Прайм. Все привыкли, что Рэтчет – основательный, правильный, немного ворчливый и порой слишком суровый, но желающий лишь добра. Заботящийся о других…              Перезагрузка – как жаркая волна, прокатывающаяся по всему корпусу, перегружающая резисторы, обнуляющая кэш. На мгновение твоя личность стерта – зато сенсоры выкручены на максимум, а каждое ощущение становится острым и сладким. Ты состоишь только из них.       И после – глубокое погружение в приятный хаос обрывочных сигналов. Нейросеть сосредоточена на постперезагрузочных ощущениях. Почти никакие процессы не занимают оперативную память.       Удовольствие, в которое можно окунуться. А губы еще соскальзывают с одного витка джампера на другой, впитывая напряжение и стирая брызнувшее масло. Родимус не разогревает, не провоцирует новую перезагрузку без нужды, просто дарит еще немного приятных ощущений.       Опустошенные генераторы гудят устало и немного ворчливо – даже они звучат так, словно Рэтчет недоволен, хотя на самом деле в эти мгновения он счастливее, чем когда-либо. Чем за минуту до этого – и уж точно чем сразу после того, как ясность и четкость возвращаются в его процессор.              Он благодарно провел по яркому шлему дрожащей рукой, но смертельно устал после первого же движения. Прямо-таки рассыпается на глазах, раз даже приласкать партнера не может после перезагрузки! Но такой способ – без прямого подключения, без отката, практически на одной сенсорике – и правда выматывал.       Родимус это точно понимал.       Он приподнялся, не стирая разводы масла и энергона с фейсплейта, вжался корпусом в еще дрожащие бедра и повторил тихо:       – Можно я останусь?       – Да, да, конечно, да, – Рэтчет выговаривал слова с трудом, но Родимусу хотелось дать все, что он попросит.       Рэтчет зашевелился, сдвигаясь, и услышал радость в стуке мотора, рыкнувшего несдержанно громко. Родимус дождался, пока он устроится на платформе, тут же забрался следом и, благодарно урча движком, прижался спиной, устроив голову на руке.       Оставалось только приобнять его. Пальцами дотянуться до губ, если хватит твердости, и стереть пятна. Почувствовать, что он и правда улыбается…              Сначала Рэтчета шокировало предложение… нет, неверное слово. От предложения можно отказаться, а Родимус начал действовать, ничего не предложив, и хотя стоило остановить его… Рэтчет был слишком выбит из колеи, чтобы на худой конец возмутиться. Он не помешал один раз, сказав себе, что растерялся. Второй – опасаясь обидеть. Третий…       Он повторял про себя, что если Родимус ищет его раз за разом, ему это нужно.       Он врал себе не более умело, чем капитан. Губы, целующие скрутку по всей длине, глосса, оплетающая штекеры, чужая смазка, сочащаяся по проводам… Тепло, всхлипы, дрожь.       Родимус искал, где спрятаться от непонимания, от самого себя, и в итоге хоронился под рукой того, кто казался ему знающим и опытным. Сдержанным. Правильным.       Это все было неправильно.       Было невероятно, невероятно хорошо.              Кто сказал Родимусу, что нужно выкупать утешение? Привил мысль, что кто-то другой может снять тревоги, будто заводскую пленку с новой детали?       В тот самый первый раз он сначала долго стоял перед ошеломленным Рэтчетом на коленях, уткнувшись шлемом в бедро и постепенно усмиряя цикл вентиляции. Рэтчет подумал: о, неужели, Родимус считает, что он способен утешать? Как вообще реагировать на чужое отчаяние?       Сильно позже он понял, что Родимус сам себя утешал. Однако Рэтчет был ему нужен. Как фигура, как функция, как… проводник идеи, не важно, разделяющий ее или нет.       Родимус пребывал в заблуждении, что ему нужна именно такая помощь.       В тот самый первый раз, когда он начал тихонько гладить кодпис, когда Рэтчет слишком удивился, чтобы просто оттолкнуть его, когда поднял взгляд… тогда он и прошептал слова, после которых совесть Рэтчета больше не знала покоя. «Можно мне остаться?»       Если бы Рэтчет смог отказаться, у него не было бы этой долгой, душащей его самого связи, от которой было слишком хорошо… и которая была плоха, как бывает плоха прогнившая деталь. Собственная камера искры казалась Рэтчету проржавевшей, но он не сопротивлялся тогда – и не отказывался потом.              Непримиримость, гордость, решимость, неугасимый огонь, зажигающий других, – у них была цена, и высокая. Они истачивали Родимуса, и когда он на время – на одну ночь – стряхивал с себя капитанство, титул Прайма, который когда-то носил и который до сих пор значил что-то для него, всю ответственность, что на него давила, он становился не свободнее, а уязвимее.       В тот самый первый раз, когда Рэтчет предпринял попытку возразить и даже неловко прикрыл ладонью вскрытый щиток, стараясь скрыть непрошеное возбуждение, Родимус перехватил руку и прошептал, не давая вставить ни слова и будто заранее успокаивая Рэтчета: «Все в порядке… тебе понравится. Кап меня научил…». Напоминало скорее оправдание. А заодно – подтверждение того, что Родимус глубоко погрузился в иллюзию, в которой ему было комфортно.       Имя Капа выбило Рэтчета из колеи, и он так и не решился задать самый главный вопрос: чему и, главное, зачем ветеран «учил» Родимуса, раз теперь он так справляется со стрессом? Раз уверен, что мало выговориться, а нужно непременно слизнуть хладагент с кабелей слушателя и добиться хрипловатого стона.       Как давно Родимус искал – и находил – кого-нибудь, к кому можно прижаться в надежде получить помощь?       Как решить, кто виноват?       Кап? Он вдолбил это Родимусу в голову? Или кто-то до него? Они тоже звали Родимуса «мальчиком», тоже гладили по острым, вибрирующим под пальцами деталям шлема, тоже просили продолжать, сдаваясь, растекаясь под чужой глоссой?       Или Родимус сам запустил порочный цикл? Родимус, навязывающийся с нездоровым упорством, но так жалко и при этом счастливо улыбающийся? Он уходил в оффлайн и выглядел действительно беззащитным, по-настоящему слабым, и знал об этом, и доверял это знание Рэтчету… потому что кому-то ему нужно было доверять.       Просто невозможно было все разорвать и сказать «нет». Ох, Рэтчет никогда не казался себе таким слабым, как в те клики, когда отправлял вокалайзеру блокирующие команды и вздрагивал от движений глоссы, елозя локтями по платформе.              Многие ли знали о второй стороне неунывающего Родимуса? Только отчаянные ситуации превращали его в совершенно иного меха, просившего о покровительстве хотя бы на одну ночь. За время путешествия «Лост Лайта» таких событий набралось достаточно, а ведь когда он был Праймом, на него сваливалось еще больше сложных решений, и…       Пока Родимус не застыл на пороге впервые, Рэтчет не догадывался – и ни за что не догадался бы, – откуда он черпает энергию, чтобы быть таким неутомимым во главе любого предприятия. Разве можно было представить, что он впитывает ее вот так, и что сам назначает плату.       Как можно эту плату не принять?              Иногда Рэтчет спрашивал себя: почему он? Почему не пойти к Рангу? К Магнусу? И легко находил ответ.       Разумеется, Родимус выбрал не Ранга, ведь в Ранге не было внушительности, которую он искал. Он, очевидно, считал, что опыт должен проявляться во всем. Опыт поднимает над другими, позволяет презрительно фыркать или отмахиваться, ворчать на любого, будто то капитан, старпом… кто угодно. Каким бы старым мехом и квалифицированным специалистом Ранг ни был, его опыт Родимуса не устраивал.       Он выбрал не Магнуса, поскольку тот всегда слишком близко. К тому же, его сковывал устав, а нервозность замечали все, кто прослужил рядом достаточно долго. Магнус был могучим мехом, пережившим многое, обладал твердым характером, но у него было полно собственных слабостей. Родимус знал о них, поэтому не обратился к нему.       А у Рэтчета ведь не было слабостей – в глазах других.       Родимус искал вовсе не понимания, а странной смеси поощрения и прощения у кого-то, кого наделял чертами, казавшимися ему идеальными. Он придумал себе Рэтчета – способного прощать слабости, может, чем-то похожего на ветерана-Капа, – и его нервозность утихала, когда красно-белая рука ложилась на пояс, гладила металл…       Немного собственнически. Но все же заботливо.              Ловушка не была такой уж неприятной.       Родимус не просил ничего взамен. Он ложился, опуская антикрыло так, чтобы не мешать Рэтчету крепче прижаться сзади, замирал – и погружался в оффлайн, а поутру исчезал, и они могли не встречаться месяцами. Родимус никогда не вел себя странно, когда сталкивался с Рэтчетом, не делал намеков; подзуживал, поддевал, сердился, командовал… оставалось только подыгрывать ему во всем.       Но их ночи вместе – совсем иная игра. О, Рэтчет не сомневался, что если он решит продолжить, капитан не откажет ему в интерфейсе. Иногда возбуждение не проходило после первой перезагрузки, и Родимус искренне готов был сделать все, чтобы утолить чужую жажду.       Он продолжал стимулировать джампер глоссой, пока смазка не высыхала на шейных суставах, а челюсти не начинали поскрипывать, он выкладывался до предела… правда, никогда не открывался сам. Возможно, он и не возбуждался даже, просто уставал, и потому вырубался быстро. Поэтому Рэтчет изо всех сил сдерживался сам.       Так хотелось наконец взять его! Пройтись ласковыми прикосновениями по чувствительным трансформационным швам, заставить выгнуться, а после с силой вдавить в платформу, забрать каждый выдох вентиляции, подключиться в каждый порт… Рэтчет знал много секретов, сделавших бы коннект божественным. Таких, которые едва не забыл сам, пока не очень-то задумывался о личной жизни… в последний миллион-другой лет, и которые вспоминались всякий раз, когда он делил платформу с капитаном.       Но пользоваться слабостью Родимуса и дальше было бы слишком низко – если у порока, конечно, существует нижняя граница. Если бы капитан сам хотел перезагрузиться с ним, он бы уже подставился – или хоть раз снял бы заглушку с порта Рэтчета. Нет, все, чего он просил, это разрешения отключиться рядом с тем, кто его выслушал – и не осудил. Не выставил за дверь.       Рэтчет дожидался, пока вентиляция Родимуса станет едва слышной и ровной, и помогал себе одной рукой, другой продолжая гладить доверчиво прижавшийся оффлайновый корпус.       Когда он не стерпит и сконнектит Родимуса таким, потерянным, просящим о благосклонности, он точно не сможет мириться с самим собой.       А сам Родимус? Перестанет ли приходить? Привяжется ли еще сильнее?       Как все кончилось с Капом – Капом, взявшим Родимуса под крыло, когда тот был совсем еще неопытным бойцом?       С другими – если они были?              Но ведь Родимус не невинная жертва, нет! Где-то в глубине искры он точно осознавал, что делает. Во что играет. Видел, что Рэтчет не может отказаться, знал, что тот не хочет причинять боль. Хотя бы краем сознания понимал это. Рэтчет повторял себе это раз за разом, вглядываясь в умиротворенный фейсплейт перезаряжающегося капитана.       И все-таки – жертва. С этим не поспоришь. Если когда-нибудь он сорвется, перевернет Родимуса на живот и приподнимет бедра, приникнет с беспорядочными исступленными поцелуями, то ему придется уйти. Покинуть «Лост Лайт». Оборвать это сладкое безумие.       Рэтчет обещал это себе – определил крайнюю ступень падения, чтобы не провалиться в абсолютную бездну.              «Как так вышло?» – спрашивал он себя, грубо проталкивая пальцы в порт. Он был не так уж гибок, чтобы легко достать электродами до дальних разъемов, но, с другой стороны, идеально знал свою прошивку. Чтобы перегрузить себя, ему не требовалось много времени.       Он зажимал напряженную скрутку между собой и Родимусом, терся штекерами о металл и надеялся, что капитан не очнется из-за вспышки напряжения рядом.       Потом придется отчистить все – себя, платформу, Родимуса. Снова лечь рядом.       Пообещать себе, что – никогда больше. Что в следующий раз он сможет взять Родимуса за плечо и дать настоящий совет – как мудрый бот, в которого все верят. Мудрый совет. Сможет сказать: «остановись».       «Тебе не нужно покупать мою помощь».       «Я хочу помочь, а не трахнуть тебя в рот».              Такова его иллюзия.