«Ибо нет ничего тайного, что не сделалось бы явным, ни сокровенного, что не сделалось бы известным и не обнаружилось бы». Св. Евангелие от Луки 8:17
— Я всегда желал и буду желать тебе только добра, — спокойный Сэм говорит тихо, немного нараспев. — Ладно, давай мы вместе, в очередной раз, будем пытаться во всём разобраться. — Как это «в очередной раз»? — недоверчиво вскидываю одну бровь и скрещиваю руки на груди, оставляя на белой футболке пятна от средства для мытья посуды. — Может, ты сразу мне всё объяснишь? Надоели твои увиливания! — мне остаётся только топнуть ногой, чтобы брызги из мыльных луж остались на стенах и самом Сэме. — Подобный разговор у нас не в первый раз, Дин, — брат тяжело вздыхает, а я всё равно ничего не понимаю. — Практически каждую неделю мы выясняем с тобой одно и то же. Тебя хватает на пару дней, а затем ты опять срываешься и вот, — он обводит рукой заляпанный уже не совсем белоснежный номер с разбросанными подушками и солью, а затем снова возвращается к моей книге. Он смотрит на неё, а затем, не отрывая от неё взгляд, говорит: — Расскажи мне про дело, где дети умирали от спетой им колыбельной. — Ты, серьёзно, даже этого толком не помнишь?! — злюсь и раздражаюсь от непонимания и абсурдности всего происходящего. — Дин, — укоризненный тон брата заставляет меня закатить глаза и всё же поведать ему эту увлекательную историю: — Когда мы приехали на место происшествия, где умер первый ребёнок, его родителями на кухне занимался один полицейский-врач, другой нас проводил в детскую, показал кроватку и всё, что бывает в детских кроватках. Могу тебе даже в красках описать детскую: она была выдержана в желто-синих тонах… — но Сэм не даёт мне договорить. Он нагло меня перебивает и продолжает практически слово в слово, что я хотел ему рассказать: — Занавески в цветочек на окнах, белый плетеный комод с выдвижными ящиками — рядом с кроваткой. Белое кресло-качалка. Над кроваткой висела игрушка-мобил из желтых пластмассовых бабочек. На плетеном комоде лежала книжка… — Открытая на странице 27, — я заканчиваю фразу сам, а Сэм показывает мне страницу книги, где описана та самая комната в мельчайших подробностях. — Ты уверен, что ты действительно был на этом деле? — он отдаёт мне книгу и продолжает смотреть на меня всё с тем же сожалением. Этот фирменный взгляд Сэма Винчестера, от жалости которого хочется сдохнуть, но избавиться от этого навязанного им чувства, что ты полное ничтожество. — Я… — я листаю страницы, цепляясь взглядом за фразы, за реплики, которые когда-то сам говорил! Это Я! Я расследовал это дело! Это я остановил смерти детей от страшной баюльной песни! Это было недавно! Совсем недавно! — Мы же вместе там были, Сэм! Зачем ты это делаешь? — книгу я бросаю на пол, будто она была отравлена, будто она разъедала мне руки. А странное чувство растерянности и всё того же непонимания постепенно меня окутывают колючим покрывалом. По телу пробежался жар. Чувствую, как к щекам прилила кровь и они стали горячими. А Сэм качает головой, отрицая мои слова. — Уже больше месяца ты находишься здесь, Дин. Нет никакой охоты, нет никакой нечисти… — всё тот же мягкий, успокаивающий тон. Тот, действующий на нервы. — Да что ты такое говоришь? Сэм, давай позовём Каса, он посмотрит тебя, ты… Ты, правда нездоров, — я уже собираюсь молиться ангелу, как брат меня останавливает, положив свою горячую руку на моё плечо. — Дело совсем не в моём состоянии. Идём, я тебе кое-что покажу, — он толкает меня к выходу и идёт следом, обходя мыльные, засохшие лужи и солевые дорожки. — А пока мы будем гулять, комнату приведут в порядок. Ты в этот раз знатно постарался, — хмыкает младший Винчестер и ведёт меня по длинному коридору с белоснежными стенами и белым полом. Запах здесь отличается. Здесь воняет спиртом и хлоркой. Ощущение стерильности и неестественности зашкаливает. Мне ужасно хочется скорее покинуть это место с мёртвой атмосферой какого-нибудь хосписа. — Помнишь, вчера я тебя спрашивал про твою охоту на вервульфа? — мы останавливаемся у деревянных дверей в конце коридора с табличкой «Столовая». Сэм держит руку на ручке, но двери пока что не открывает, а выжидающе на меня смотрит. — Нашу охоту, — поправляю его я. — Нашу. Мы были вместе. — Как ты вычислил, что рядом — вервульф? — брат чуть прищурил глаза, а мне этот разговор всё сильнее и сильнее кажется странным. — Он не мог взять в руки серебряную вилку. Серебро для вервульфов убийственно, если ты не забыл, — поясняю я, вспоминая, как молодой парень со светлыми кудрявым волосами, одетый в белую футболку, большую ему на пару размеров, и брюки, пытался взять в руки столовый прибор. Я вышел на него случайно, после того как узнал, что на окраине нашего городка стал вымирать скот. Животных находили с вырванными из грудины сердцами. — И ты сразу решил принять меры, — кивает Сэм и тяжело вздыхает. — Вонзить в него серебро. — Это же очевидно! С каких это пор ты стал пацифистом? — не понимаю, к чему клонит брат. Мне этот цирк уже начинает надоедать, я хочу сказать об этом Сэму, но он открывает дверь и кивает головой, приглашая меня войти. Здесь пахнет котлетами и перловой кашей. Белый пол блестит от недавней полировки, а на светло-жёлтых стенах висит плакат «Приятного аппетита!» раздражая глаз своей пестротой. Белые столики стоят рядами. За каждым — по четыре человека в одинаковых одеждах. Все в белом, как один. Будто я попал на конвейер. Среди монотонно жующих я быстро нахожу взглядом светловолосого кудрявого парнишку. Того самого, что жрал сердца животных и в любой момент мог переключиться на людей. — Он не вервульф, — Сэм стоит за моей спиной, скрестив руки на груди. — Видишь? Ты слишком буквально воспринимаешь легенды, что рассказала тебе Майя, — он становится со мной наравне и указывает на кудрявого блондина рукой. — В его руках серебряная вилка, а на груди — зашитая рана, оставленная тобой. — Но он же… Я же видел, что серебро причиняло ему вред! — не могу поверить своим глазам. Кажется, я окончательно запутался во всём, что твердит Сэм. — В прошлый раз он просто уронил вилку. И ты, видимо решил, что раз серебро не держится в его руках, то он — нечисть. Мы выходим из столовой, и Сэм ведёт меня на другой этаж по светлым лестничным пролётам, по таким же светлым и слишком стерильным коридорам. — Что ты пытаешься мне сказать? — смятение путается с настороженностью и непониманием. Мне хочется бросить всё и вернуться обратно в номер мотеля, пересчитать банки с мылом и позвонить Гарту, уточнить, где сейчас находится Дик. — Я пытаюсь добиться того, чтобы ты всё вспомнил. И понял, наконец, что во многом заблуждаешься. Ты не охотник, Дин. Здесь нет ни оборотней, ни вервульфов, ни левиафанов… — он открывает дверь в кабинет, снова пускает меня вперёд и предлагает сесть на мягкий чёрный стул за дубовым столом. Здесь пахнет кофе и ароматизированной палочкой, что воткнута в уголок картины с изображением павлина. Она висит на стене миндального цвета и органично вписывается в строгий, немного офисный интерьер. Тёмно-коричневые тяжёлые партеры запахнуты, так что здесь царит уютный полумрак, и глаз не раздражает ненавистный мне белый и все оттенки светлого. Я говорю: — Я — охотник! — Но не на нечисть, — спокойно добавляет Сэм, наливая в стакан воду и ставя его передо мной. — А тот демон в нашем номере? Скажешь, тоже привиделось? Скажешь, что я сам захотел себя придушить? — слежу взглядом за тем, как брат перемещается по кабинету, как достаёт из деревянного шкафа со стеклянными дверцами какие-то папки, переставляет их, наводит порядок, продолжая общаться со мной всё тем же раздражительно-спокойным тоном: — Ночью у тебя опять был приступ. Его спровоцировало разлитое мыло — у него был слишком резкий запах… Джоанна вколола тебе сальбутамол и всего лишь хотела поднять тебе подушку… — Сэм, я… — Дин, — снова он меня перебивает и снова не даёт мне сказать, что я прекрасно всё помню. Демон был, а Сэм его спас! Но слова брата вмиг лишают меня дара речи. Убивают, ножами вонзившись в грудь. — Сэма здесь нет, — всё так же тихо и ровно. — Сэм мёртв.***
Мы вернулись домой — в ту мерзкую комнату общаги — когда уже было за полночь. Пока Майя разувается, я привычно распахиваю окно, впуская в душное помещение вечернюю прохладу. После нашей прогулки я впервые ощущаю себя спокойным, можно даже сказать, счастливым. Мне легко. На душе нет ни черноты, ни удушающей горечи… Майе одним лишь своим присутствием, своей улыбкой удалось навести порядок в моём личном душевном хаосе. Внутри меня приятная тишина, как и здесь, в комнате. Я не слышу ни буйных посиделок соседей за стенами, ни шума дрелей и перфораторов, ни сигналов клаксонов проезжающих автомобилей, ни плача детей и ора уличных котов. Лишь тишина и шёпот ветра за окном. — Я тебя ведь так и не поблагодарила за то, что ты для меня сделал, — Майя говорит негромко. Она подходит ко мне и кладёт руки на мою грудь, ненадолго замирает, закусив губу. Вместе с ней замираю и я. От её ладоней исходит тепло; под её длинными, худыми пальцами трепыхается моё сердце. — Не знаю за какие такие заслуги Ангелы послали мне тебя, — смущённо улыбается. Она выглядит такой… Воздушной, можно даже сказать мечтательной, романтичной. Даже в этой уродливой робе оранжевого цвета, даже с такой растрёпанной, неаккуратной причёской она выглядит мило. Я это замечаю только сейчас, когда Майя отбросила свою стервозность и дерзость, когда она забыла Занозу и стала настоящей Майей. — Можешь не договаривать, — я знаю, как трудно ей даются подобные слова. Благодарить всегда тяжело, когда ты привык быть засранцем. — Я всё понял. — Нет! Всё равно, спасибо тебе огромное! — говорит она и тут же опускает взгляд в пол, снова закусывает губу. — Но я не заслуживаю. Ты не представляешь, каким дерьмом я себя сейчас чувствую… — не понимаю, о чём она. Хмурю брови, пытаюсь заглянуть ей в глаза. — Что? — вместо «Что тебя гложет?». Майя поднимает на меня глаза, полные слёз, а моё трепыхающееся сердце на мгновение останавливается, пропускает удар. — Я так виновата… Я ненавижу себя за то, что так поступаю, что подвожу тебя! Я… Я… — задохнувшись слезами, стараясь успокоиться, она трёт свои запястья. А я, кажется, всё понимаю. Молча беру её левую руку, задираю рукав робы и вижу синяки от неаккуратных уколов и кровавые разводы на коже. — Всё…ясно, — я опускаю её руку, чувствуя внутри не тишину, а пустоту. На языке чувствую горечь. Не знаю, что сказать. Понимаю, что Сэм был прав. Сквозь боль в сердце понимаю, что он, чёрт возьми, прав! Майя не исключение. А лечение — лишь способ выкачать деньги и подарить надежду как самим больным, так и их близким, кому они дороги. И не лечение делало Майю такой воздушной, а морфин, растекающийся по её венам. — Зато у тебя теперь появилось ещё одно увлечение, — невесело ухмыляюсь я, указывая на стопки книг и конспектов девушки. И в эту же минуту вся эта стопка летит с тумбы и с грохотом валится к нашим ногам. Я глубоко дышу и протираю глаза ладонью, затем провожу рукой по волосам, не веря, что в этот раз я лишился всего. Абсолютно. — Дин… — Майя не подходит. Видимо, боится попасть под мою горячую руку, как эта стопка несчастных книг. — Ты же обещала мне! — до глубины души обидно, что все наши старания оказались впустую. И последнего, что у меня было, я лишился тоже впустую, чтобы подпитать свои призрачные надежды на выздоровление Майи, подпитать шанс, что она вернётся к прошлой жизни и проживёт ещё не один десяток лет без зависимости. Ради неё я лишился всего, что мне досталось от отца. И от этого в моём сердце появляется новая трещина. — Прости… Я не смогла… — голос тихий. Майя пытается незаметно вытереть слёзы, но в итоге размазывает чёрную косметику по своим щекам. Это была последняя наша встреча с Майей. И последняя встреча с Сэмом. Брат пришёл рано утром. Застал нас спящими: Майю на диване, а меня на неудобном кресле. Дверь была открыта. — Дин, — он тихонько тормошит меня за плечо, от чего я и просыпаюсь. — Можешь на сегодня дать мне свою машину? Мою пришлось отдать в сервис, — шепчет он, а я протираю глаза и разминаю затёкшую спину и шею. — Что? — переспрашиваю, когда окончательно прогоняю сон. Не интересуюсь, зачем Сэму она нужна и почему он припёрся в такую рань. Ищу взглядом что-нибудь, что можно выпить. — Говорю, можешь дать мне на сегодня машину? — он косится на спящую Майю, всё также одетую в свою робу, и морщится. — У меня её нет. — В смысле? — уже немного громче. Сэм разводит руками, а на его лице играют все оттенки удивления и пара оттенков недоверия. — Ты опять прикалываешься? — я его понимаю. Он всегда знал, как дорога мне эта машина и как я её люблю. Конечно, он подумал, что я шучу, ведь я бы никому её не отдал. Я тоже так думал, Сэмми. — Нет, не прикалываюсь. Мне нужны были деньги. Я продал машину и ружья. — Ты спятил! — Сэм говорит в полный голос, показывая своё возмущение и неодобрение, от чего просыпается Майя, вставив своё «Заткнитесь!». — И как, успешно? Выгодно вложился? — Сэмми видит руки Майи, видит её круги под глазами и снова морщится, будто она переносит заразу. — Заткнись, — я злюсь на него. — Это не твоё дело, — он уже не имеет права так вмешиваться в мою жизнь. Раз отрёкся от меня в тот день, когда я к нему приехал, то пусть и не возвращается обратно. Сейчас он лишь сыпет больше соли мне в душу. — Я же говорил тебе, что это пустая трата времени! Она же не жилец! Лучше бы о себе позаботился! — размахивая руками, Сэм раздражает ещё больше. Его слова рождают во мне ненависть и желание навалять братцу так, чтобы на нём живого места не осталось. И с очередным «Заткнись, Сэм!» я бью его в челюсть. — Вот значит, как ты? — касаясь рассечённой губы, Сэмми видит кровь на своих пальцах. Усмехается и громко шмыгает носом. — Сам мне загонял про память отца, про благодарность ему и в итоге спускаешь всё, что от него осталось, в унитаз, — качает головой и бьёт по самому больному — в мою пустоту, увеличивая её размеры. — Эй, лосяра! — Майя становится между нами и указывает на Сэма пальцем. — Проваливай-ка ты отсюда, — шипит она, встав на мою защиту. — И не смей так говорить, понял? Давай-давай, вали! — она пихает его в грудь, а Сэм сильнее хмурится, сжав кулаки. — Мы сами разберёмся, — я пытаюсь задвинуть Майю за свою спину, взяв её за руку, но она вырывается, завопив во всю глотку: — Да что ты его слушать вообще собрался?! — она бьёт меня по рукам, — Ты, — указывает она на моего брата, — неблагодарная скотина! Да что ты вооб… — Майя! — перебиваю её я, видя, как она начинает распаляться, слыша, как срывается её голос на истерические нотки. — Остынь! Оставь нас. — Нет, Дин, что ты, — отмахивается Сэм, процеживая сквозь зубы. — Не думаю, что нам есть, что выяснять. Лучше свою буйную усмири, — кивает он на Майю и, махнув рукой, поворачивается к нам спиной, собираясь уходить. А дальше всё происходит настолько быстро и стремительно, что я до сих пор не уверен, было ли всё так или же что-то вышло иначе. Сэм уже практически дошёл до двери, как к нему подбежала Майя и со странным воплем вогнала ему в шею её складной нож для пиццы. — Урод! — кричала она, когда я пытался отнять её от брата, выбить из её руки нож. — Ты же сам говорил, какой же он урод! Он тебя до приступов доводил! — кричала она, вцепившись в мою рубашку окровавленными руками, когда нож всё-таки звякнул о пол, упав. Её крики и ругательства заглушали хрип Сэма и мой собственный голос. Я что-то говорил, пытался её успокоить, но, в конце концов, с силой отпихнул её от себя, когда увидел окровавленную руку брата, когда увидел кровь, струями, выплёскивающимися из раны. — Сэм! — помню, как подбежал к нему, как пытался зажать рану, как снял с себя рубашку, пытаясь ею остановить кровь. — Майя, вызови скорую! — кричал я, но она мне не отвечала. Я и не смотрел в её сторону, пытаясь помочь брату. — Сейчас, сейчас… — мои руки тряслись, когда я свободной рукой пытался достать из брюк Сэмми телефон. — Сэмми потерпи, сейчас, — его глаза уже закатились, а из горла шло непонятное бульканье и хрип. Я набрал 911. Мне девушка-диспетчер сообщила, что бригада скорой помощи уже выехала на вызов. Я не допускал мысли, что они могут опоздать. — Потерпи, сейчас, — кровь уже пропитала ткань, которой я пытался прижать рану. — Сэмми, — я немного тормошил его, чтобы он открыл глаза. — Сэм! — его лицо уже стало меловым, а глаза продолжали быть закрытыми. — Сэм… — от моих рук на его щеках оставались бардовые пятна, а внутри меня всё обрывалось с каждой попыткой разбудить брата. — Сэмми! — кровь вытекала уже не так интенсивно, пропитав повязку, оставив пятна на моей одежде и на одежде Сэма, оставив на полу небольшую кровавую лужицу… — Майя! Помоги! Дай аптечку! — я удобнее перехватил брата, смаргивая проступившие на глаза слёзы. — Майя, твою мать, дай аптечку! — срывался я на крик, ещё больше пачкаясь в крови собственного брата, но ответом мне служила тишина. Или пустота. Я помню, как медленно обернулся, как встретился взглядом с парой карих глаз. Пустых и безжизненных. Помню, как увидел развалившийся журнальный столик, на котором лежало безжизненное, бездыханное тело девушки в оранжевой робе. Кровь с её затылка собралась небольшой лужицей на треснувшей столешнице и тонкой струйкой капала на светлый пол, где лежали сломанные ножки стола, когда-то ненадёжно перевязанные мною скотчем. — Нет! — помню, как у меня дрожали губы, когда я смотрел на тело любимой девушки и держал в таких же дрожащих руках тело любимого брата. Бездыханного. Мёртвого. Бледного. Помню, как многотонной горой на меня навалилось осознание, что это я убил Майю. Это я отпихнул её от себя так, что она не удержала равновесие и упала на этот треклятый стол, ударившись головой. Помню, как старался держать себя в руках, когда хотелось завыть в голос и зарыдать так, как никогда в жизни. Помню, как хотелось впиться окровавленными пальцами себе в лицо и содрать с себя кожу… Помню, как понял, что не смогу жить с этим грузом из пустоты и боли. А потом всё исчезло, будто кто-то нажал во мне кнопку выключателя. Щёлк — и всё. И звуков я уже не слышал. Слышал только тяжёлое «пум-бум» собственного сердца и свои же громкие глотки слюны. Слышал только шарканье своих же ног, кажущихся неподъемными, налившимися свинцом. Всё остальное для меня было писклявым сигналом ненастроенного канала телевизора. Сигнал потерянной связи с миром. Подобное состояние врачи назвали «шок». Блок чувств и эмоций, защита от боли. Своеобразная защита моей, как оказалось, слабой психики. Ещё это называют эмоциональным омертвением. Я осознавал всю трагедию, что только что развернулась на моих глазах, но работал на автомате. На автомате пытался остановить кровь, на автомате боролся сначала за одну жизнь, потом за другую, толком ничего не ощущая. Понимал, что всё кончено, но не вопил во всю глотку от раздирающей сердце горечи и боли, а лишь отнимал окровавленные руки и смотрел, смотрел, смотрел, мерно вдыхая и выдыхая. Потом также медленно поднялся на ноги и, еле волоча их, отошёл, чувствуя лишь то, как дрожь сотрясала тело, и как по нему разбредался холод. Когда я стоял на подоконнике распахнутого окна с бардовыми пятнами на раме, мне не было страшно. Я смотрел вниз с восемнадцатого этажа, видя подъехавшую бригаду скорой помощи, и думал о том, что не зря врачи назвали шоком состояние, предшествующее смерти. Сейчас неважно, что они имели в виду нехватку крови мозгу, сердцу, лёгким и почкам… От смерти меня отделял всего один шаг, но, прежде, чем я его успел сделать, я услышал чей-то спокойный незнакомый голос: — Приятель, не надо…***
Когда я снова поднимаю глаза на Сэма, то вижу перед собой мужчину средних лет с длинными тёмно-русыми волосами по плечи. Его голубые глаза глубоко посажены, а вокруг них тонкими паутинками уже видны морщинки. Он смотрит на меня всё с тем же сожалением, сложив тонкие губы в прямую линию. На его левой щеке — родинка, которой у моего Сэма никогда не было. Он просто на него немного похож… И это сходство болью резануло по сердцу, когда воспоминания о моём Сэме захлестнули меня цунами, когда они разрушили мой личный мир, мой собственный кокон. Я опускаю взгляд ниже, на белую рубашку мужчины, на его белый халат с бейджем и на слова «Доктор Саймон», написанные от руки синей пастой, и всё понимаю. — Мне жаль, — он хлопает меня по плечу, когда я роняю голову на руки, до боли закусывая губу. — В суде было принято решение оставить тебя в нашей клинике, пока тебе не станет лучше, — тихо говорит он, но я его практически не слушаю. Этот голос не принадлежит Сэму. И он не выносим для моего слуха. Сэм мёртв. Майя мертва. Я цепляюсь пальцами за волосы, впиваюсь ими в кожу головы, будто пытаясь выцарапать эти мысли, достать их и уничтожить. Впиваюсь пальцами в щёки так, что кожа под ногтями начинает гореть, и не замечаю собственного стона. — Дин… — голос НЕ Сэма как серной кислотой по сердцу. Он рушит мой мир, в который раз. Я вновь оказываюсь среди пустоты в незнакомой мне вселенной, в незнакомом мне мире, где нет ни брата, ни Майи. Я чувствую себя тем сгоревшим мотыльком, которого нашли дети и ради забавы тыкают в него, умирающего, палками. — Выпей… — мне протягивают стакан с водой и кладут рядом белую таблетку. Я смутно вижу их сквозь пелену слёз, продолжая пальцами впиваться в лицо, чувствуя на щеках влагу. Я крепко-крепко зажмуриваю глаза, всем сердцем желая увидеть перед собой своего брата, ощутить его поддержку хоть раз в жизни. Хочу прогнать из головы те кровавые воспоминания, хочу вновь замотаться в свой кокон, где мы с Сэмми охотились на вервульфов и демонов, предотвращали апокалипсис, где спасали бы детей от умертвляющей колыбельной, и где в конце каждого дела меня бы ждала Майя. Я бы собирал для неё вырезки из журналов и книг, а она бы потом дополняла ими свои конспекты. Мы бы снова гуляли, где она бы шутливо назвала меня Винтовкой, а потом бы крепко-крепко целовала в губы… А Сэм бы звонил мне и деловито говорил: «Эй, Дин. Кажется, у нас с тобой новое дело…». И где вместо огня я бы летел на свет.