***
Хлёсткие удары отдавались звоном в ушах и жгучей болью в задетых местах. Вкупе с тем палящее солнце заставляло через силу тянуть в себя горячий воздух, словно наждаком проходившийся по дыхательным путям, а солёный пот, градом стекавший по лицу, застилал глаза. Микаса не была чувствительной, хрупкой девочкой и умела терпеть, не обращать внимание на боль, но Леонхардт твёрдо знала, куда и как бить, и острые костяшки худых пальцев раз за разом болезненно впивались в мягкую плоть. Тогда как и сама Анни была человеком закалённым, почти ничто не могло изменить её вечного надменно-спокойного выражения лица, однако руки Микасы в совокупности с её ловкостью научились находить чувствительные места блондинки, и порой та могла лишь удивлённо дёрнуть тонкой бровью, когда Аккерман внезапно оказывалась сзади, железной хваткой заламывая руки Анни. Наверное, именно оттого они стали тренироваться вместе, хотя никогда не чувствовали друг к другу даже тени приязни. Сказать более, Микаса ощущала испытываемые к своей персоне презрение и недоверие, холодные и застывшие, словно впаянные в душу Леонхардт вечные её спутники, которыми она одаривала едва ли не каждого из своего окружения, выстраивая между собой и другим человеком непробиваемую стену отчуждения. Однако азиатке порой казалось, что эта стена неохотно, но всё же ломается. Когда Анни заводила руки Микасы за спину и неожиданно, пригибая ту к земле, обжигала её шею горячим дыханием, едва не касаясь губами уха — было ли то игрой, чтобы озадачить противницу и сбить с толку? Временами на тренировке девушка, казалось, теряла контроль и так расходилась, что, блокировав все удары Микасы, в пару выпадов оттесняла её к стене и плотно прижимала к ней, смыкая пальцы на горле Аккерман. Однако, когда брюнетка начинала задыхаться и впивалась ногтями в предплечья Анни, та отпускала шею Микасы, и её пальцы скользящими движениями опускались вниз, легко касаясь ключиц и задевая край воротника рубашки. Услышав кашель противницы, она резко отстранялась, разворачивалась и уходила, кратко махнув рукой на прощание. Азиатка до последнего считала ледяную стену отстранённости Анни, может, подбитой, но не ломающейся. До тех пор, пока не наступала ночь. Я не чувствовала ничего, кроме выворачивающего наизнанку, перебирающего внутренности холода. Ночное небо за окном взрывалось ослепительными вспышками чёрного, луна не разливала свой свет, прячась за эфемерным прикрытием из бумажно-тонких облаков, сквозь которые всё же просачивалось мертвенное серебристое мерцание. Холодный ветер, врывавшийся через распахнутое окно, щекотал мою кожу и перебирал волосы, заставляя содрогаться. И тело блондинки позади меня, казалось, должно было согревать, но, напротив, дарило лишь снежную свежесть. Сердце стучало как бешеное, сухой жар, отдававшийся тошнотворной горечью во рту, тлел изнутри, отчего, уверена, я сейчас раскраснелась, тяжело было дышать. Тонкие пальцы Анни, скользившие вниз по шее, по ключицам, очерчивавшие плечи и легко касавшиеся рёбер, будто клеймом, прижигали места соприкосновений убийственным холодом. Никогда бы не подумала, что человеческие ладони могут быть настолько мёрзлыми, что девушка может быть настолько ледяная. Я не думала о том и тогда, закусывая губы, прижимаясь ухом к груди Анни, в которой и сердце билось через раз, словно единожды замороженное и теперь медленно оттаивавшее. Пространство вокруг точно заледеневает, и секунды застывают в нём, крошась на полпути, не успевают сложиться в минуты. Я будто тону, тону, видя тёмные пятна перед глазами, не могу наполнить грудь кислородом и тянусь к девушке, чтобы словить с её губ вздох и наконец получить порцию воздуха, но моя попытка прерывается резким поцелуем. В этом соприкосновении губ ни капли тепла, скорее соперничество, не исчезающее даже сейчас, блондинка опустошает меня и давит своей волей, пытаясь подавить, а я сопротивляюсь, выкручивая ей кисти, которые она даже не старается высвободить, словно не чувствует вовсе боли. Когда сердце ещё более ускоряет свой бег, пламя в груди сжигает каждую клеточку тела, мешая вдохнуть, и всё внутри натягивается, точно струна. Лёгкие дуновения ветра уже не ощущаются, не отпечатываются на коже, только кончик языка Анни — шутка ли? Тоже прохладный — скользит вниз по шее, а пальцы крепко держат воротник ночной рубашки, понемногу, лишь миллиметр за миллиметром опуская её вниз, позволяя мягко скользящим ногтям оставить мелкие ранки. Но Леонхардт только выбивает из меня вздохи и стоны, хотя сама со своего появления здесь не проронила ни слова. Мне это не нравится, я морщусь и выскальзываю из чужой хватки. Пальцы резко и, наверное, довольно грубо вплетаются в тонкие светлые пряди, и вот уже в окно вновь врывается морозный сквозняк, который приносит облегчение, остужает напряжённую спину и подхватывает разметавшиеся по ней волосы. Я шиплю и стискиваю зубы, когда ногти впиваются в мои плечи и когда чувствую лёгкое давление в попытке отстранить меня и вновь захватить первенство, но не уступаю. И лёд в моих руках тает в ладонях, не забывая обжигать холодом упрямства во время спонтанных болезненных укусов. На секунду позволяю себе откинуть голову и зайтись беззвучным смехом, видя, как раздражаю Анни я сама, как выводит её собственная беспомощность. Получаю в ответ испепеляющий взгляд и тянусь к её синеватым холодным губам, чтобы заставить кровь прилить к ним, ведь это нечестно, что мне одной так изматывающе жарко. Ночь длинна, сгореть в ней — быстро.***
Ледяная глыба покрывается тут же стягивающимися трещинками под кулаками Микасы, полусогнувшейся и прижавшейся к ней лбом. Прозрачные кристаллики трещат и осыпаются в безмолвной тишине. Прозрачная поверхность отражает лицо брюнетки, исказившееся гримасой неудовольствия. Прозрачные капли, касаясь кожи, напоминают о прикосновениях Анни и будто дразнят. Пустые, безжиненные глаза бездвижной девушки внутри ледяной капсулы даже сейчас смотрят насмешливо-раздражённо. «Бесишь, Аккерман», — почти слышит Микаса. В какой-то миг мелькает безумная идея расколоть кристалл, и рука тянется к пазу набедренного футляра с запасными лезвиями, но в этот момент дверь раскрывается, и кто-то входит. Пальцы вмиг отпускают прохладную сталь, на фоне холода от панциря Анни кажущуюся почти тёплой. Микаса распрямляется и вздёргивает подбородок. «Я тебя достану, Леонхардт», — по-кошачьи сощурив глаза, спокойно шипит она сквозь сжатые зубы и поспешно выходит из камеры, кутаясь в колючий шарф, теперь пахнущий терпкими травами и холодом.