Behind every beautiful thing there's some kind of pain

В южной Германии две тысячи шестнадцатого стояла мягкая, сырая зима, на улице моросило, и Самюэль ежился, вжимая голову в плечи, когда мы вышли на перекур. Я наблюдал за ним с непревзойденным мастерством постороннего, умело притворяющегося безразличным. Я сам не понимал, был ли настолько священно честен, или настолько чудовищно расчетлив, чтобы не бросить на Самюэля ни единого пристального взгляда. Непринужденно я разглядывал лужи, острые козырьки красных крыш, исходящую дождевыми потоками влажную патину монумента — ничем, ничем невозможно было уличить меня. Между тем все мое внимание было приковано к нему. Диковатому, резкому, черноволосому. Тому, в ком удивительно сочетались страсть и равнодушие: движущая сила воли, решительности и непокорства, что вспарывает жизнь, заставляя сочиться дарами, и одновременно — усталость, отрешенность, будто остальное — только случайные искры, мимолетное вспыхивание угля. Мне нравилось быть с Самюэлем. Потому, что с ним я сам становился иным, с ним рядом я мог подвергать себя более тщательному анализу, обнаруживая скрытое, и тем самым лучше себя узнавая. Подспудно я чувствовал это, хотя сильнее всего, пожалуй, чувствовал себя дураком. Я не мог в полной мере объяснить себе собственный кретинизм: зачем я присутствую с ним, я, эгоистичный сукин сын, никогда не терпящий к себе снисхождения, всегда ревностно стерегущий статус самозабвенно неприкосновенного. Окружающие либо смирялись с моим превосходством, либо перемещались в отряд немилых, и тогда подвергались гонениям. А теперь я не просто признавал кого-то достойным конкуренции, но даже и вовсе отказывался конкурировать. Я сдался с самого начала, безропотно принимая незамысловатый и очевидный факт: Самюэль не считал меня другом, и неким чутьем я ощущал, что его дружбы мне не снискать. Порой люди просто не подходят друг другу в масть, и с этим ничего не поделать. В ином раскладе я бы пафосно повернулся к нему спиной и принялся презирать, но я не смог. Я остался с ним, задумываясь над своей новой ролью. Над тем, что такое положение вещей меня, на удивление, не задевало. Я обнаружил в себе неведомый доселе свежий источник, не находящий имени. Его вода приносила мне новое ощущение неторопливой фатальности и того неявного, спокойного удовлетворения, которое наступает лишь когда ты смиряешься с неотвратимым. Эти ощущения пока еще не возымели форму, и я терпеливо ждал, когда в моем сознании кристаллизуются ответы. Самюэль снова был в фазе отрешения и безразличия, хотя еще полчаса назад проявлял почти неприличную, бушующую ярость. Рита сообщила ему, что с нее довольно. Что все его тайные и явные знаки внимания заколебали ее и она бы предпочла, чтобы впредь Самюэль держался подальше. Она пыталась поначалу провернуть беседу с тактом, но Самюэль стал выплевывать словечки, так что скоро все вышло из под контроля. Вышло настолько, что закончилось ором и предупреждением бармена вышвырнуть всех, если наш товарищ не угомонится. То, что проходило сквозь мой фильтр осознания реальности, буйно пенилось красным цветом: я теперь наблюдал Самюэля в одной из самых грозных его ипостасей. Он кричал Рите, что плевать хотел на ее предпочтения и что, будучи самой прозорливой из всех девчонок, она все равно остается дурой, и раз она настолько слепа, что не распознала в нем созидательный благословенный жар, то пусть сама и сгорит теперь в этом адском пламени, и пусть убирается, пока ему не вздумалось сбыть излишества ее подругам, которые могут оказаться не такими бесчувственными стервами. Меня поражало, как в таком выплеске отчаяния Самюэль продолжал оставаться несверженным и неуязвленным. Я знал, как сильно он любил Риту, и это чувство было глубже и чище, чем можно было приписать двадцатипятилетнему мужчине. Ее отказ должен был его ранить и уничтожить. Но Самюэль, вместо того, чтобы страдать и мучиться, обрушил на нее свой гнев и негодование, очистив себя и отчасти вылечив. Абсурд претензий был очевиден всем нам и ему самому. Как можно упрекать кого-то в нелюбви к себе? Разве одно уже это не делает тебя жалким? Прилюдное признание боли и разочарования никому не делает чести. Но Самюэль в этом разоблачающем, громогласном монологе не опустился ни на единую ступень своей величественной лестницы, и никому не пришло бы в голову пожалеть его. Скорее, он даже внушал страх — так энергичны были его жесты и нетерпеливы повадки, так он расхаживал туда-сюда перед побледневшей Ритой, так язвительно хохотал и разражался словами, словно ядрами. Я остался с ним. Мы вернулись в клуб, за наш столик, притуленный у самой сцены так, что конденсат с кулисы тромбониста стекал чуть не в самые наши лица. Самюэль морщил нос, курил и постепенно перетекал с твердого состояния в состояние космической плазмы, когда синий холод поглощал и уносил его прочь. Я знал, что такие переходы даются ему легко. Но встреча с Ритой сыграла даже не точку, а жирный восклицательный знак в череде его несчастий. На данный момент Самюэль, лишенный поддержки домашних, изгнанный из академии и безнадежно перебивающийся по раскладушкам сначала друзей, потом знакомых своих друзей, потом и вовсе незнакомых — держался в духе на одном ему ведомом запасе сил. Механизм этого запаса я мог себе представить, более-менее. Люди его склада получают топливо от страсти. К двадцати пяти Самюэль, конечно, уже уяснил, что этот источник следует приурочить не к женщинам, непостоянному и сменяющемуся калейдоскопу, но к чему-то вечному, незыблемому. Этим стала музыка. Музыка наполняла Самюэля безгранично и опасно, она проникала в его кровь и насыщала кислородом до самых тонких, разбрызгивающихся в кожу капилляров. У Самюэля было два абсолютных бога, приносящих подлинно религиозное откровение: Боб Дилан и Дэвид Боуи. Их пластинки и лайф-концерты часто играли фоном на наших квартирниках, и в пьяном сомнамбулическом трансе ночи, когда все уже засыпали после безудержной вечеринки, разбросанные в подушках на ковре, укрытые сигаретным смогом, — я наблюдал за Самюэлем, вперившимся в синий экран стеклянным, блестящим взором, следящим за своим идолом с выражением благоговейной любви, а иногда неподдельного ужаса, силясь понять — под руководством каких процессов они являют миру таких себя, под влиянием какого промысла господня они обретают этот особый сорт свободы, божественный и ясный, как ветер, как луч звезды. Из его рассказов, из междометий и пауз, его взглядов и резких взмахов рук, призванных замаскировать беспомощность, неспособность самовыражения, я знал, что Самюэль переполняется этой музыкой настолько, что ему становится невыносимо быть с ней. Иногда на концертах в «Ящике» он слушал юнцов, и вдруг пристально впивался в кого-то, захлебывающегося в порыве, смотрел на него неотрывно, иногда изумленно, с распахнутым сердцем, иногда — с гримасой боли, искажающей его черты, и я знал, что в эти моменты в Самюэле происходит мучительный процесс постижения и приятия искусства, его ритуал, его соприкосновение с богом. Сейчас он лениво курил и наблюдал за чертом барабанщиком. Джаз сегодня был неплох, если бы не вклинивающийся битбоксер. Но это было явно меньшим из зол. Я молча заказывал выпивку. Мы не говорили о произошедшем — я старался присутствовать с Самюэлем, не нарываясь на раздражение. Да я и не преследовал цели угождать или пригождаться, потому что не искал в ответ ни признательности, ни расположения. Когда я встречал кого-то, с кем желал сблизиться — прежде я всегда рассчитывал на этот таинственный контакт, взаимное откровение, на некую магию, которая распахивает две души и объединяет их. Но теперь, с Самюэлем, я испытывал совершенно новую, определенную форму привязанности, которая утоляла себя в познании и которая была избавлена от эгоизма, всегда свойственного мне, и оттого теперь так сильно озадачивала. Самюэль просидел до самого конца, и мы вышли в сырое, туманное утро. Его черные джинсы облегали тонкие ноги-спички, на которых, пошатываясь, передвигалась лохматая башня. Мы снова закурили, шагая в тишине по залитым молочным светом улицам. Самюэль выудил из заднего кармана смартфон и подождал, пока тот включится. Не знаю, чего он ждал, проматывая ленту почты и новостей на Фейсбуке, каждый раз нетерпеливо и будто бы с недовольством. Быть может, это сообщало ему ощущение причастности, задействованности в социальной жизни общества, из которой он был явно выключен. Я косился на его затылок с взъерошенными, торчащими прядями. Самюэль вдруг остановился. Я не придал значения и неторопливо продолжил путь, ожидая, когда товарищ тронется с места и нагонит меня. Но этого не происходило, и я замедлился, лениво обернувшись. Самюэль стоял, опустив голову к телефону, который сжимал двумя руками. Он не двигался, что-то сосредоточенно читая. Затем его руки опали, повиснув вдоль тела, а голова запрокинулась. Некоторое время он провел так, не в силах выразить переполняющее его, которое теперь становилось опустошающим, и я начинал понимать, что это вечное, бесстрашное самоотречение, позволявшее ему насыщаться энергией и светом, утратило свою силу по какой-то причине. Я хотел узнать, что произошло, и попытался взглянуть на экран телефона, но Самюэль успел свернуть все приложения, так что я видел только крупные цифры сегодняшней даты: одиннадцатое января* (день смерти Дэвида Боуи). Мы стояли на отливающем лунным светом камне, в тишине, в тонком полотне тумана. Я думал о том, что впервые мое присутствие — так я называл свое занятие — обретало какой-то смыл. Между мной и Самюэлем была бездна того самого сорта, который не имеет решений, и я понимал, что надежда преодолеть ее как-либо — напрасна. Но теперь я чувствовал, как между нами образуется воздушный мост, открывающий пусть односторонний, но все же вход, и я, повинуясь одному лишь предчувствию и инстинкту, чутко ждал. Самюэль сложил руки в карманы злым, порывистым жестом и решительно двинулся вперед по дороге. Я спросил, куда он идет, но ответа не получил. Мы шли в сторону вокзала по Кенигштрассе. Я едва поспевал за его длинными ногами, однако решительно держался рядом. В автомате Самюэль купил билет до Троссингена. Я еле успел догнать его на платформе, выдернув свой билет и забыв про сдачу. Поезд отъезжал в пять, мы сели в конце вагона на боковые места. Я не знал, что происходит, но был уверен, что случается нехорошее. Во мне поднималась тревога, смешанная с глубоким сочувствием — я сознавал, что Самюэль открывается мне теперь, медленно, и пока еще непонятно, но открывается. И это вовсе не происходящее от него доверие наполняло меня чувством прикосновения к таинству. Я смотрел на Самюэля, как на странный, священный сосуд, и посредством своей причастности и самоотречения испытывал преддверие чего-то, что я интуитивно определял как очищение, катарсис, но определял неявно, потому что сам я начинал уже исчезать из своего сознания, оставляя в нем место только для Самюэля, бывшего теперь каменным исполином, с ожесточившимися, роковыми чертами. Он манил меня и призывал, тем пуще, чем сильнее противился моему преследованию. — Не ходи за мной, — велел он, взглянув из-под тяжелых век. — Куда ты едешь? — я даже не представлял, что могу послушаться. После паузы он произнес, глядя в окно, сухо и спокойно: — Мне нужно забрать кое-что. — У кого? — Ни у кого. Просто взять и все, — ответил Самюэль, вглядываясь в светлеющие небеса. Я тогда уже отчетливо понял, что он собирается вломиться куда-то, кого-то ограбить, в общем, совершить чудовищную глупость, но не мог ни остановить его, ни оставить. Я молча смотрел туда, куда был направлен его взор, слушал стук железных колес и знал, что сегодня я пройду через это вместе с ним. Что это безумство. Что я рискую своей благополучной жизнью. Но весь этот риск выглядел для меня сейчас призрачным, неживым. В моей реальности существовал только Самюэль и его внезапный надлом, его отчаяние, тяготившее и возобладавшее над ним, от которого он спасался нелепым, безрассудным, загадочным методом. Мы прибыли, покинули вокзал и направились в город. — Сейчас утро понедельника. Может, лучше подождать? — В понедельник там никого нет. Было еще темно. Я видел, как Самюэль изучает пройденные нами переулки в поисках инструмента. Наконец он выбил косо положенный булыжник брусчатки, и теперь нес его, покачивая в руке, как магический артефакт. Его суровая решительность подавляла меня, и я следовал без дальнейших расспросов. Мы подошли к комплексу старой фабрики и, к моему удивлению, свернули во двор с низкими двухэтажными домами. Самюэль огляделся, как мне показалось, что-то припоминая, затем направился в сторону самого дальнего корпуса. На улице не было ни души. Мы приблизились к цокольному этажу. В темноте я не мог различить опознавательных знаков и не имел понятия, где мы, и что является целью Самюэля. Он занес руку, и я повис на ней, обхватывая кирпич. Самюэль ничего не ответил мне, только стряхнул со своей руки. Я услышал, как стекло плеснуло осколками, прокатившись эхом по каменной улице. Затем черная спина Самюэля исчезла в проеме окна. Подчиняясь необъяснимому порыву, я влез за ним. Сначала мне показалось, что произошла ироничная ошибка. Я приготовился к тому, что Самюэль чертыхнется, и мы ринемся вон. Но он, напротив, выглядел уверенным и решительно направлялся вглубь зала, стены и столы которого были устланы губными гармониками всевозможных стилей, размеров и пород, они отблескивали жестяными боками и пестрели красочными футлярами. Мы грабим музей губных гармоник! В понедельник, утром одиннадцатого января! Я услышал новый брызг стекла и увидел, как Самюэль достает что-то из витрины. Спрятав в карман, он степенно двинулся назад к разбитому окну. Уже рассвело, и в поезде было людно. Я сидел напротив Самюэля и замечал, как его лицо постепенно утрачивало ту пугающую тень отчаяния, насильственной подчиненности. Что-то переменилось. Он словно снова наполнял свой живительный источник, обретая нечто, как в храме обретают благословение. Самюэль снова был неуязвимым, реющим, непонятным мне, но совершенно цельным. Я не знал, каким образом он пережил свое страдание, и что именно произошло в нем. Он был слишком инаков, чтобы я мог проникнуть за его занавес. Но я мог почувствовать его свободу и свою радость. — Дай посмотреть, — попросил я. Самюэль, продолжая молча глядеть в окно, запустил ладонь в карман и протянул мне что-то, завернутое в платок. Развернув ткань, я увидел блистающий бок губной гармоники, на котором черным маркером было размашисто подписано: Bob Dylan