Тёмная река, туманные берега

Вечер выдался упоительным. Стоило Петербургу сойти с подножки кареты, его окутало приятное, недушное тепло, солнечным золотом заливающее набережную. В воздухе смутно пахло тинной прохладой канала и липовым цветом. Заходить сразу в дом желания не было — напротив, захотелось провести больше времени снаружи. Представив, как же должен благоухать сейчас сад, Пётр отпустил кучера проверить заскрипевшую на середине пути рессору, а сам миновал парадный вход и зашагал вверх по улице — туда, где, огибая его особняк, убегал вглубь квартала узкий переулок. На углу с параллельной улицей высились кованые ворота внутреннего двора. Врезанная в них калитка была, разумеется, заперта. Пётр подёргал ручку, чтобы вышел на звон цепи привратник, но тот не показался. Даже кружевная занавеска на оконце привратницкой не шевельнулась. Петербург хмыкнул и, подняв трость, медленно провёл ею по прутьям. Бронзовый наконечник звонко застучал по металлу. Туда и обратно. Ничего. А не поедь кучер в мастерскую, так что ж, карета так и стояла бы среди улицы? Пётр шумно вздохнул, начиная сердиться. Ситуация-с! Первоначально пришедшее в голову намеренье вернуться на набережную, войти в дом с парадного входа, а там уж выяснить, с какой стати привратника нет на посту, сменилось желанием застать того врасплох и сделать внушение на месте. Вскинув трость, Пётр «наиграл» на ограде, будто на громадном ксилофоне, начало морского марша. Из привратницкой, наконец, выскочил всклокоченный привратник. — Я те постучу, шельма! — рявкнул он не глядя и припечатал невысказанную угрозу крепким словцом. Петербург сжал губы в тонкую линию. Привратник, обратив, наконец, на него внимание, охнул: — Ой! Ваше сиятельство!.. — Не слишком-то ты торопился, — холодно заметил Пётр, созерцая на его щеке красноватый след от подушки. — Спал, негодник? — Дык, барин… — испуганно пуча глаза, забормотал было привратник, но тут же смолк и поспешил отпереть калитку. Пётр нахмурился. Если что и раздражало его пуще неуменья соблюсти обязанности, так это нежеланье честно признать проступок. — «Барин»! — фыркнул он, шагнув на подъездную дорожку, и предупредил с властным нажимом, чтобы привратнику не пришло в голову, что он погневается и забудет: — Ещё раз уснёшь — урежу жалованье. Я ясно выразился? Привратник, встав навытяжку, отозвался: — Так точно-с! Пётр возвёл очи горе. — Михаил Иванович дома? — после паузы спросил он. Голос, стоило заговорить о Москве, сам собою оттаял. — Точно так, ваше сиятельство, — с готовностью затараторил привратник. — Они вскоре после вас уехали и к обеду вернулись. Прикажете о вас доложить? — Не надо — качнул головой Пётр. — Свободен, — бросил он и зашагал по обрамлённой липами аллее. Чем бы Миша ни был занят, не стоит его отвлекать — он всё равно намеревается задержаться в саду. Увидеться и поговорить они успеют: Москва приехал в этом году поздно, только к его дню рождения, но обещал остаться безвыездно до самой осени. В глубине души Пётр надеялся, что начало осени выдастся тёплым и погожим и он склонит Михаила остаться в столице до первых снегов. «Впрочем», — подумал он, скользя взглядом по жасмину, усыпанному белоснежными цветками, будто снежной шапкой, — «можно и не настаивать, а позвать Мишу в гости на Рождество». Москва обожает зимние гуляния и рождественскую иллюминацию. У него, конечно, и в своём городе ярмарки есть, но в столице размах всяко больше, а Миша любит, когда праздник громкий и весёлый. И в компании его братьев и сестёр чувствует себя весьма привольно… Непременно приедет. Прелесть намеченного плана стёрла послевкусие разговора с бездельником привратником. Петербург прошёлся меж розовых кустов и поднялся в густо опутанную плющом беседку. В тёплое время года они часто пили здесь с Москвой чай за круглым столиком с мраморной столешницей. Тот был поставлен так, что сидящим за ним открывался дивный вид на сад, сейчас позолочённый клонящимся к западу солнцем. Пётр занял один из стульев. По небу, заложив петлю, спланировала белой скобкой чайка. Лёгкое дуновение июльского ветерка огладило листву дерев и шаловливо сбило в сторону струйку фонтана, хрусталём горящую в солнечных лучах. Потревоженная брызгами, с края чаши взметнулась в воздух бронзово-зелёная стрекоза. Наблюдая за её широким полётом, Петербург вынул портсигар и вслепую вытянул оттуда сигарету. Едва он успел прикурить и насладиться первой затяжкой отменного табаку, дверь гостевого флигеля открылась и послышался голос дворецкого. Мгновением позже показался и он сам и, почтительно попятившись, придержал дверь для Москвы. До Петра донеслись обрывки разговора — что-то о полировке и красном дереве, — а потом дворецкий, раскланявшись, вернулся во флигель, где у него, видно, оставались дела. Михаил же побрёл по дорожке к дому. Должно быть, дворецкий испросил у него что-то — он смотрел перед собой невидящим, погружённым в мысли взглядом, и порою едва заметно шевелил губами, будто нечто считая в уме. Что в саду он не один, даже не заметил. Петербург, не спеша себя обнаружить, любовался. Москва был одет чрезвычайно просто — в белую рубашку, серые брюки и такой же жилет, но скромная гамма не скрадывала выразительности его облика, а словно бы заставляла ту проявиться ярче. Дело было, конечно, не в костюме — просто в Первопрестольной солнце садится раньше, и там уже в самом разгаре закат. Порозовевшие лучи разжигают золото куполов, румянят белокаменные стены, подчёркивают и выгодно оттеняют силуэт древней столицы, так что та кажется городом, сошедшим в мир из сказок Пушкина… А Миша, каждой своей чертой её воплощающий, кружит голову, стоит только глаза на нём задержать. Не сводя с Михаила взгляда, Пётр затянулся и медленно, упоённо выпустил дым. Красивый. Какой же красивый. На что ему все эти цветы в саду, когда он один их затмевает? Москва был о цветах иного мнения — проходя мимо розария, не устоял и склонился над кустом в крупных, пунцово-красных бутонах. Садовник бился над этим сортом добрых три года, силясь приноровить капризное растение к петербургскому климату, и преуспел — розы источали пленительнейший аромат, густой и многогранный. Петру подумалось, что такие же можно посадить под окнами «Мишиного» крыла — того, которое он ему отдал, когда Михаил согласился останавливаться у него во время столичных вояжей. Москва там, конечно, уже не живёт — они так сблизились за прошедшие двадцать лет, что необходимость в отдельных комнатах отпала, — но кабинетом на первом этаже всё ещё пользуется. И розы оценит — вон как те ему нравятся… Москва вдохнул напоследок розовый аромат полной грудью и, выпрямившись, бросил наконец взгляд на беседку. Вскинул брови — батюшки, мол, Пётр Петрович, неужто всё это время тут были? Но лёгкая ироническая ухмылка, возникшая у него на губах, тотчас стала шире и нежнее, превращаясь в полноценную улыбку. Петербург пожал в ответ плечами — как видите, душа моя, — и чуть сощурил глаза, вновь сосредотачивая взор на нём одном. Словно предлагая: «Идите же ко мне, коль скоро я здесь». Михаил, усмехнувшись, повернул назад — туда, где от дорожки убегала к беседке насыпная тропинка. Пётр поспешил затушить сигарету о тяжёлую бронзовую пепельницу, стоящую рядом. Прошуршали мелкие камешки. — Уединиться с природой захотелось, Пётр Петрович? — спросил Москва, шагнув на ступеньку. — Только в ней побыть, — возразил Петербург. — Я совсем не против компании. Михаил, вновь улыбнувшись, прошёл вперёд. — Хорошее намеренье… Я, пожалуй, присоединюсь. Григорий Павлович затеял обновление мебели во флигеле, — сообщил он. — Дело нужное, но у меня уж голова кругом от этой эпопеи. — Сочувствую, — наблюдая за его текучими шагами, ответил Пётр. — Но не могу не признать малодушной радости, что этими хлопотами занят ты, а не я. Москва тихо фыркнул себе под нос, как бы говоря: «Ещё б ты не радовался. Кому захочется после столичных дел ещё и хозяйством заниматься…» Воцарилось молчание. Петербург потупил взор. Туфли Москвы стояли в шаге от него, и это казалось до безобразия неправильным. Вскинув глаза, он поманил Мишу к себе, но не подумал отвести ноги в сторону или развести, чтобы он мог подойти ближе. Михаил, верно истолковав намёк, опустился к нему на колени. Не желая, чтобы между ними оставался хоть дюйм воздуха, Пётр потянул его на себя. Миша, на мгновенье сжав бёдрами его ноги, приник ближе, обвил руками шею. Сомкнув объятия у него на спине, Петербург с горечью отметил, что тело Москвы даже через несколько слоёв одежды ощущается горячим как печка. А вернее, как тысячи раскалённых солнцем крыш, пылящие иссушенные дороги, изнывающие от духоты улицы и переулки. Лето в Первопрестольной выдалось жаркое и исключительно сухое. Зной стоял такой, что пожаров бывало по десятку за месяц против обыкновенных двух-трёх. — Как ты себя чувствуешь? — спросил Пётр. — Сносно, — отозвался Москва и, запустив ему пальцы в волосы, легонько встрепал кудри на затылке. Пётр с потаённым облегчением уткнулся носом ему в шею. В памяти ещё чрезвычайно живо было воспоминание, как в начале июля Миша целый день метался в горячке и бредил не то древними войнами, не то стародавними татарскими набегами. Позднее ему доложили, что в тот день в Москве случилось четырнадцать пожаров, причём горели одновременно и Зарядье, и Рогожская слобода. Хоть люди сумели побороть огонь так скоро, что Михаил остался невредим, Пётр места себе не находил от беспокойства — уже хотя бы потому, что как ни старался московский генерал-губернатор представить дело в положительном свете, из отчёта явственно следовало, что противопожарных средств насилу хватило. Разве ж это допустимо?! А что, если возгораний будет больше? Или будет суше погода и крепче ветер? Как в 1862 году, когда та же самая Рогожская слобода из-за сильного ветра занялась целиком и полыхала три дня. У Миши тогда так обгорело плечо, что он долгое время не мог поднять правой руки и вынужден был обходиться левой. Нет, хоть масштабные пожары, погружавшие Михаила в мертвенное забытье и на многие месяцы приковывавшие его к постели, и ушли в прошлое, сделать на этом поприще предстояло ещё немало. Прежде всего — отписать генерал-губернатору, чтобы сделал выводы и предусмотрел резерв. Заодно можно на досуге обсудить с Москвой его уставы и предписания — не упущено ли в них чего-нибудь важного? Главную свою задачу Петербург видел, впрочем, в другом — повлиять на первопричину. Он был твёрдо убеждён, что Москва, да и прочие города, страдают от пожаров главным образом потому, что у них широчайшее употребление огня в домах. Печи преимущественно дровяные, освещение — свечное и керосиновое. И тут же рядом мебель, ковры с занавесками, деревянные полы… А для пожара разве много нужно? В одной комнате по недосмотру вспыхнет, вовремя не заметят — весь дом запылает. А с ним сухая трава, забор… С забора на соседский сарай перекинется, от сарая на стену следующего дома ветром нанесёт… Глазом моргнуть не успеешь, как пол-улицы в огне будет. Куда надёжнее Петру представлялось электричество — вот уж год на Гостином дворе и нескольких заводах работают дуговые лампы Яблочкова, и ни одного инцидента, а освещение яркое и стабильное. Распространить только надо! По счастью, сегодня в этом деле как раз случились некоторые подвижки… — Я встречался утром с господином Сименсом, — отпрянув от шеи Москвы, заговорил Пётр. Миша, перестав играться с его волосами, несколько откинулся назад, чтобы видеть его лицо. — С инженером? — С ним, — подтвердил Пётр. — Я думал, он уехал в Англию, — заметил Михаил. — Видно, не прижился, — предположил Петербург. — Вернулся и взял у меня новый заказ. Москва чуть склонил голову: — Снова телеграф? Пётр приподнял уголки губ. — На сей раз — нечто другое. Миша заинтригованно приподнял бровь: — И что же? — Электрическое освещение на Невском, — пояснил Пётр. — Но не такое, как на Гостином или каком-нибудь мосту, а по более прогрессивной технологии. Ежели всё удастся воплотить благополучно, то свет будет не только на проспекте, но и в ближайших домах. А там, глядишь, и у тебя в городе. Москва, сосредоточенно его слушавший и мелкими кивками обозначавший, что внимает, удивлённо встрепенулся: — А у меня-то как? — В соответствии с инженерной наукой, радость моя, — подсказал Петербург. — Ведь что такое электрическая свеча? Это суть проволочная дуга меж двумя угольными стержнями. Она загорается, когда… Он хотел объяснить, что для работы лампы нужен электрический заряд, а для работы множества ламп в домах — всего лишь достаточно мощный источник электроэнергии, электростанция. И что создать этакую установку можно где угодно, не только близ Невского — и рассветить со временем хоть всю Первопрестольную… Но прежде, чем он успел докончить даже первую фразу, Москва неожиданно прикрыл ему рот кончиками пальцев: — Не надо. — Что «не надо»? — удивился Пётр. Не от электричества же он отказывается! Михаил, отняв руку от его лица, опустил глаза: — Должно быть, прозвучит странно… Тотчас сомкнул губы, словно вдруг счёл начатое вздором, но всё ж таки договорил: — Я не хочу знать, как это работает. Петербург, будто не заметив заминки, обнял его чуть крепче и подался вперёд. Их лица оказались чрезвычайно близко друг к другу; Пётр мягко соприкоснулся с Москвой лбами и негромко спросил: — Почему? Михаил, взмахнув ресницами, посмотрел ему в глаза. Пётр постарался вложить в ответный взгляд как можно больше тепла. Москва, помедлив, снова обнял его за плечи. — Я в детстве часто горел… Трёх лет, бывало, не пройдёт, как отстроюсь, и снова то за огнём не углядят, то пожжёт кто. А слуг-то у меня своих до Даниила Александровича не было — так, приходили тиуновы люди напоить-накормить… И до того мне тоскливо было одному в горнице лежать, что я себя тешил всякими небылицами. То волшебное кресало выдумаю, которое вместо искр сразу на весь дом свет выбивает, то лучину, которая не сгорает… У Петербурга от таковых откровений сердце защемило, а Миша вдруг улыбнулся. И не печально, как можно было бы ожидать, а просто и светло. — Мне так радостно на твои свечи электрические смотреть, — признался он. — Сам не знаю почему. Нисколько ведь с теми детскими сказками не связаны, а чувство всё равно такое, словно чуда дождался. Оттого и устройство знать не хочется — чтобы чувство это не потерять. Он помолчал. — Знаю, глупый капри… Пётр прервал его коротким поцелуем. — Ничуть не глупый, — возразил он. — Радуйся, душа моя, сколько угодно. Инженерную сторону я и с Сименсом обсужу. А ты потом полюбуешься, как вышло, — добавил он и с удовольствием отметил, что глаза Москвы от его слов засияли совершенно по-особенному. — Обязательно полюбуюсь, — пообещал Михаил.