Цветы запоздалые

Сегодня был её день. Осень слепила меня, делала всему чуждым и хладнокровным с тех самых пор, как Гермиона Грейнджер стала моей женой. Это случилось весной — мне нетрудно вспомнить когда и где я надел кольцо на безымянный пальчик любимой, да и Гермиона с непринужденной легкостью ответит вам на этот вопрос. Но есть ли в нём хоть капля смысла, если в тот день она была самым равнодушным человеком на свете? Я всегда оставался не очень щедрым на комплименты, суховатым, но преданным своей любви, и она одобряла всю мою пылкость мягкой, приобретенной с возрастом улыбкой, которой одобряла и мои успехи на работе, и мои подарки и только что сваренный кофе. Нет, Гермиона была идеальной женой, в ней словно что-то сгладилось — те шероховатости, те юношеские колкости, которые я не желал терпеть в течение всего нашего продолжительного знакомства. Но знаете что? Сейчас я был бы рад им. Я уже давно понял, что никакая, даже самая сильная любовь не сможет разжечь в ней прежнего огня, и не смог припомнить, был ли он тогда, в самом начале. Наверное, его не было, иначе бы не посещали меня такие странные предательские мысли, от которых мне хочется уберечь свое разваливающееся по кускам сердце. А может, я недостаточно ярко высказываю свои чувства? Да нет же. Гермиона все понимает — её глаза преисполнены спокойной нежности ещё прежде, чем я подарю цветы, а уголки губ опускаются до того, как я соберусь извиниться — щемящая душу забота и ласка, поддержка и сочувствие — вот и всё, что я от неё получил за долгие годы супружеской жизни. И мне не кажется такое существование утомительным, пока рядом её живые и немного строгие глаза, пока рядом знакомый голос, находящий со мной согласие даже тогда, когда мы ссоримся, пока здесь её бледные, молочного цвета руки — нет, мой дом здесь, и я остаюсь. И в дом постепенно прибывают гости, которым один раз в году Гермиона готова уделить время — они здороваются и один за другим поздравляют её с днем рождения и, несмотря на её заверения о ненадобности, все же вручают скромные подарки. Я подарил ей приглянувшуюся мне книгу, хотя изначально и думать не хотел, чтобы брать на себя такую ответственность; книга — подарок с виду скромный, и вся надежда остается лишь на его содержание, а ознакомляться с ним у меня не нашлось ни времени, ни желания. Той весной мне тоже было не до чтения, но совсем по другой причине. Я был настолько ослеплен счастьем, что никто и ничто не тревожил моего почти утопического состояния — это было неверным представлением сложившейся ситуации, но тогда возможность строить свою жизнь по-новому, на жалких руинах прошлого, казалась мне нереальной и приторно сладкой. Сейчас у меня нет ни малейшей прихоти вспоминать те мои взгляды сквозь розовые очки, через которые я даже не заметил, насколько несчастна девушка, на которой я женюсь. И, наверное, оно к лучшему, потому что, может быть, молодости все к лицу, но этого удара я бы не пережил. Гермиона чувствовала передо мной вину за то, что так и не смогла ответить на жалкую и тихую, хотя в глубине горячую и пылкую любовь Рона Уизли. Я неотступно следовал за ней, начиная с одиннадцати лет, и как после этого она, Гермиона Грейнджер — долг и обязанность, могла пуститься бегом навстречу яркому и бушующему счастью? Которое, впрочем, она заслужила, но которое я так бесчувственно отобрал. Гермиона любила совсем не меня. Отчасти похожего и близкого для меня человека, от чего становилось еще обиднее в те моменты, когда это было возможно. О, этот неподражаемый Фред Уизли. Даже здесь он умудрился меня обогнать, используя чересчур хитрое, непонятное для меня — с эмоциональным диапазоном зубочистки — оружие. Свою любовь, которая до сих пор кажется мне чем-то варварским и вульгарным, хотя для ревнующего человека любые светлые чувства обезображиваются в один краткий миг, как чернеет небо на юге. У нас с небом обстоят совсем другие дела; оно темнеет сколько ему вздумается, а зимами особенно рано — невозможно распланировать свой день полноценно, ибо тут же вечер и ночь мягко закутывают в темную вуаль нижнюю часть листа твоего органайзера, и дела, которые полагалось сделать сегодня, мягко перетекают в следующий день. Вся её изящность как будто исчезла перед собравшейся компанией, и она снова напомнила мне девочку первокурсницу. В то время мы с Фредом относились к ней примерно одинаково, я всячески сторонился, а он высказывал задорный интерес, который бесил не только Гермиону, но и меня. Я его не понимал, вот честно. А дальше — больше. Его чувства, которые он научился скрывать за добродушной личиной, переросли в интерес, граничащий с симпатией. И тогда каждый взгляд, каждое слово, сказанное тем или другим, неожиданно приобретала иной оттенок важности. И вот, наконец, появляется он. Чересчур высокий, опрятный и повзрослевший, я его не сразу узнаю. Фред всегда приходит на день рождения к ней, это единственный день, когда их полные тоски по друг другу глаза встречаются. Гермиона думает, что я не замечаю. Но как можно не увидеть то, как обостряются черты её лица, отторгая ту привычную для меня тусклую заботу, как загораются глаза, как тянутся его руки к ней, но вовремя замирают на уровне талии, которую они когда-то обвивали на правах хозяина. Да, Гермиона Грейнджер — это подарок, который Фред Уизли вскрыл первым, которому досталась она целиком — с достоинствами и недостатками. Я видел, с каким трудом он держал себя в руках, чтобы не наброситься на мою жену, после целого года расставания — такого же короткого и чувственного как встреча. Фред сжимает челюсть до боли, но я не могу ему посочувствовать, и только пытаюсь скрыть злую улыбку, невольно выскакивающую на лице. Затем он вручает Гермионе неизменный букет цветов, но он никогда ей не надоедает — она всегда рада скромному символу их любви. А у любви твоей, Гермиона, и плачем не вымолишь отдых. Я чувствую, как вспыхивает воздух между ними, пока рядом толпятся гости и не придают этому гостя значения — тончайшие струйки аромата белых, розовых цветов вдыхает она, но не произносит слов благодарности. А, черт с ними, не правда ли? Вы и так слишком хорошо понимаете друг друга. У меня с Гермионой было совсем другое понимание друг друга, она никогда не искала во мне и нас что-то новое, просто приняла меня таким, как есть, и пусть это звучит идеально, меня никогда это не устроит. Но им двоим сейчас, всего на несколько секунд, которые им дарованы правилами приличия, все равно — устраивает меня или нет. И в этот момент я против воли заворожен ими. Злиться я буду потом, у меня будет много времени до следующего дня рождения Гермионы, а сейчас я не хотел бы прерывать их нежность вперемешку со страстью, возникавшая словно короткое замыкание между тесно склоненными лбами. Я не хотел нарушать её покоя, её эйфории, а на Фреда мне было совершенно наплевать, и ни на секунду я не устыдился этого чувства, потому что был занят ощущением предательства и не прекращающейся теплоты к Гермионе. Кому-то я покажусь мягкотелым и бесхребетным, раз равнодушно смотрю на свою жену, прямо сейчас отдающуюся моему брату, старшему брату, который по иронии судьбы во всем меня опередил. Я и так слишком часто становился свидетелем приятных моментов жизни Гермионы. Но вот я замечаю, как после минутного молчания, в котором они удовлетворяли недосказанные слова, Фред оглядывает её фигуру чисто формально, потому что прекрасно знает каждый изгиб её тела, подвластный ему, а сейчас скрытый строгим платьем. Вновь их глаза встречаются, и я кожей чувствую, как в уме они сметают посуду со стола и занимаются здесь сексом. Этого я стерпеть не смог и тихо кашлянул, и они услышали — еще не так глубоко ушли друг в друга и могли вернуться в неблагоприятную реальность. Гермиона садится за стол, уставленный самой разной едой, среди которой есть вредная для зубов, но теперь позволительная. Мы все подали сразу: кремовый пудинг, сочившуюся жиром индейку в огромном сияющем блюде, тосты с хрустящей корочкой и ароматные ростбифы с тушеными овощами. Когда все сели за стол, скрытый от входа в дом выступом стены, Гермиона поднесла чайный сервиз. Я оглядел Фреда придирчиво: с возрастом он стал носить галстуки, а черная рубашка подчеркивала траур его жизни и контрастировала с беспечалием этого дня, растрепанная прическа — единственное, что отличало его в моих глазах от городских пижонов Лондона, хотя я отдавал себе отчет в том, что сужу субъективно. Он выглядел не в пример лучше меня, измотанного работой в Аврорате и служением своей любви, которая делала меня рабом. А ведь Фред тоже работал, но для Гермионы у него всегда находился день, а для мыслей о ней — и целой недели не жалко. В этом мы по-прежнему были похожи, сколько я не старался забывать о жене на работе, у меня не получалось. На пятом курсе Фред совсем забил на учебу: дома им были недовольны, да и Гермиона корила себя за то, что из-за неё парень собственноручно губит будущее. В тот год она принципиально отказывалась принимать себя как часть его будущего, в глубине души полагая, что она — всего лишь одна из многих. И Гермиона, терзаемая сомнениями, обращалась ко мне и Гарри за поддержкой, и получала её, но не такую искреннюю, как она думала. В редкие моменты, когда они не были вместе, она принимала в качестве слабых утешений всё, но я не говорил ей, что опасения напрасны, и Фред ни разу не посмотрел на другую. С тех пор все неизменно. А дальше мне отводилась убогая роль наблюдателя. Что ж, я сам виноват, что опустил руки. Зато как Фред умело их использовал! Достаточно было Гермионе случайно столкнуться с ним на входе в Большой Зал, и наглой усмешке Фреда дать расплыться на его физиономии, как кровь закипала во мне с новой силой и я проходил мимо, сжимая кулаки в абсолютном бессилии. Однажды я собирался подкараулить их в западной части Хогвартса, но забыл мантию-невидимку у Гарри, а вернувшись, увидел, как Фред ваяет из миниатюрной ноги старосты одну ему известную скульптуру, а Гермиона покачивает свободной ногой и что-то ему рассказывает, сидя на холодном подоконнике. Он не показывал свою заботу, за него говорили мелочи; в тот день это была мантия, подложенная девушке под спину и спасающая от внезапных сквозняков. Тогда мне это показалось до тошноты сентиментальным, но не избавило меня от чувства стыда, липкого и тягучего, который я еще не раз испытывал потом, видя Гермиону. Я бесшумно повернулся и пошел прочь. Они сели по разные стороны стола, видимо затем, чтобы не проверять на себе силу соблазнов. Гермиону хвалили за блюда, и она скромно пресекала дальнейшую лесть, понимая, что кулинария — это совершенно не свойственная ей область применения таланта. Фред только сейчас сухо меня поприветствовал, но я не ответил. Настала моя очередь говорить тост. Я откинул от себя не проходящее чувство того, что мою любовь предавали и предают — в конце концов, это только моё дело. — Гермиона, я хочу поздравить тебя с днём рождения и не желать тебе миллион всяких банальностей, которые тебе не пригодятся. Я просто скажу, что не знаю, кого благодарить за то, что ты со мной. За твою поддержку и заботу, за… — я видел, как заулыбались родители жены, и продолжил, — за твой ум, образованность и прекрасное воспитание. Слова «любовь» так и не прозвучало, ибо в таких мелочах я не хочу обманывать и себя, и других. Фред как-то вздрогнул и замаскировал это под неудачный порыв сказать тост, но я не скрыл своего язвительного взгляда. Впрочем, что мой однобокий взгляд рядом с его? Самые тяжелые дни осени — это те дни, в которые я погружаюсь в воспоминания и понимаю, что не заслуживаю любви Гермионы. Иногда пересматриваю их в Омуте памяти и анализирую свою жену в ту молодую пору, замечаю буквально все, и буквально во всем нахожу удовлетворение от пребывания с Фредом. И что она находила в нём тогда? Что любит в нём сейчас? Я никогда у неё не спрошу, но обязательно постараюсь стать похожим на идеал для Гермионы, хотя Фред никогда не был им. Он любил её всякую, она принимала его любым: веселым, серьезным, напористым и уступчивым, спокойным и пьяным. Любое его слово или самое простое действие находило глубочайший отклик души, которого я не добился бы, даже если тряс голую душу руками. Гермиона заставляла его учиться, и именно благодаря ей он не завалил экзамены и не был буквально убит собственной матери. Хотя до Джорджа, улучившего для подготовки к испытаниям последний месяц обучения, ему было далеко. Гермиона спустя несколько лет сдала эти же экзамены на отлично, но Фред остался недоволен этим, сказав, что мало таскал её на ночные вылазки. После окончания Хогвартса Гермиона поступила на работу в Министерство Магии — довольно доступную для неё крепость, и Фред с Джорджем открыли магазин. Всю эту идиллию нарушил я вместе со свойственным не мне, кстати, одному юношеским максимализмом, появившись в магазине Всевозможные Волшебные Вредилки зимой, когда мне уже стало невыносимо слоняться по дому без дела. И тогда это служило плохим оправданием, а сейчас и вовсе кажется смешным поводом для разрушения их счастья. Им я оставил всего пару минут в год на ту самую тишину, не требующую слов, которая возникает между людьми, знающих друг друга сильно, но не исчерпывающе, разными, но любимыми. Я спросил тогда, не выйдет ли за меня Гермиона? Она в оцепенении простояла на старой коричневой лестнице, пока на незнакомый голос не явился Фред, вытирая от пыли очередную безделушку. И снова в тот момент я почувствовал себя никуда не годным, потому что он выглядел достойно, надежно, красиво. Ворот его узорчатой, но простой рубашки был расстегнут, и только вельветовый жакет превращал её в официальный дресс-код продавца волшебного магазина. Мне казалось, что я достоин любви. Фред был старше, и ему этот поступок показался сначала просто глупым, он даже не воспринял мои слова всерьез, а это серьезно задело моё самолюбие, и я упорно принялся отстаивать свою заявку на Гермиону. Она поджала губы, видимо, оценив мой поступок как не самый рациональный, но она не смеялась. Спустя минуту она сказала: — Мне нужно подумать. Фред шутливо поклонился, скрыв удивление, медленно переросшее в негодование. В ту минуту все было на моей стороне, и только потом я понял, что все равно проиграл, и не имело смысла так неосторожно по отношению к другим бороться за эту любовь. Я ушёл, чувствуя себя мужчиной. Как безбожно я разрушил их счастье! Мне было так приятно проходить мимо окна магазинчика, в котором я видел непривычно серьезное лицо Фреда, хотя куда с большей охотой увидел бы Гермиону. Но и это особо меня не озадачивало, потому что промелькнувшее в её глазах сомнение давало мне шанс. Я думал, что она выбирает между двумя, одинаково любимыми ею людьми, а оказалось, что выбирала между всей своей жизнью и долгом, надеюсь, не мной ей внушенным. О, нет, я не думал, что проявил ту заботу, ответ на которую мог бы изменить всю её жизнь — радостную, страстную, разную. Рядом с Фредом я последний раз увидел свою жену такой, какой мечтал её видеть. А спустя три дня она явилась в Нору без Фреда, печальная, повзрослевшая, в общем, совсем не в том настроении, в каком принимают предложение руки и сердца. Она задержалась на пороге, вздернула веснушчатый нос и, подойдя ко мне четко проговорила: — Я согласна. В ней шла борьба даже тогда, когда она произносила эти слова, но я даже не догадывался о том, что она пережила за эти три дня. Для меня и сейчас остается загадкой то, что случилось за теми стенами на втором этаже Всевозможных Волшебных Вредилок, и с возрастом интерес к той сцене то возрождался, то угасал словно бы навсегда. Единственное, о чём я знаю, так это о том, что в те три дня перед нашей встречей магазин был закрыт, и один только святой не догадается, чем занимались там эти двое. В какие-то минуты мне хотелось, чтобы там, в последнюю их ночь она запомнила его грубым, или скучным, или просто таким, чтобы она не вспоминала его всегда, когда лежала подо мной в нашей общей постели. Когда Гермиона шла ко мне, уверен, перед ней еще стояло обожаемое до дрожи лицо, а в голове струился его низкий голос, с нею прощавшийся. Удивительно, но он становился серьезным в вопросах, которые касались Гермионы. Его сила была в том, что он понял её, хотя не было никаких разумных доводов, хотя они расставались по воле мешавшего всем младшего братца. И все-таки передо мной Гермиона была ко мне привязана, даже больше, чем я к ней, потому что на привязанность меня одного не хватало — во мне смешивались мечты о семейной жизни, о моей эгоистичной любви, о карьере. И в мыслях не было ничего, положительно ничего о судьбах других. Никто из нас троих, в нашем любовном треугольнике не корил меня больше, чем я сам. Три человеческих жизни расстроил я только потому, что был глуп, слеп. Но Гермиона, как я уже говорил, стала образцовой женой, и жили мы душа в душу, будто нас обоих — по природе вообще-то не ординарных, непростых людей — подменили. И я как-то терялся на фоне успешной ведьмы, и она жила и живет от встречи до встречи с Фредом. Если бы на месте Гермионы была другая девушка, я полагаю, что Фред отпустил её бы без боли, без молчаливого крика. В перерывах между этим они пытались впитать безграничную ласку, страсть, любовь, пока я сидел в Норе и ликовал, даже не зная, придется ли по мне по вкусу размеренная семейная жизнь. Гермиона и раньше бывала у нас дома, но чаще всего с Фредом. Они могли ругаться в пух и прах из-за мелочей, подходить к Норе самыми разными тропинками, игнорируя друг друга, и мать из-за них переживала, а Джинни садилась за стол у окна и могла весь день наблюдать эту комедию. Но даже грустить вдвоем им нравилось больше, без этого их обиды становились настолько незначительными, что только смешили членов семейства. Для всех стало шоком новость о нашей свадьбе, и Фред учтиво держался в стороне, с тревожной как поверхность моря в грозу печалью оценивая каждый мой жест и, видимо, зная, что они все ей противны. Нет, мы поставили точки. Гермиона стала моей, и Фред не удерживал её вместе с угрызениями совести, зная, что ей будет неловко передо мной. Неловко! Какое, черт возьми, слово! И никто в семье не понимал, что произошло, но никто из нас не хотел объясняться. А потом недоумение превратилось в презрение, которым щедро одарил меня каждый член нашей семьи, особенно Джинни. Мы поссорились из-за этого, и знаете, кто нас примирил? Фред. Он осуждал меня, и упрек проскальзывал во всех его действиях так же равно, как и прежняя любовь к Гермионе, только его обида была затаенная, зрелая и никому не доступная, кроме как единственному адресату — мне. На вопросы матери Фред отшучивался и вёл себя с Гермионой настолько непринужденно, насколько удавалось им этом обоим, после шести лет яркого, тесного союза. Он скучал по ней дико, бродя без смысла по магазину, наносил визиты в Нору, скрытно желая застать Гермиону наедине и хотя бы просто помолчать немного больше, чем им удается на праздничном ужине девятнадцатого сентября, потому что слова были излишни. И что-то в ней потухло, как обрастает коркой сердце, ничем не потревоженное. Надломилось и хрустнуло, и больше никогда не давало знать о своей боли. Он простил её, отпустил и сегодня вошел в наш дом холостым мужчиной. Фред, никогда не обделенный женским вниманием, так и не нашел в себе силы расстаться с Гермионой, но ежедневно черпал их неизвестно откуда, чтобы ходить с ней по одной и той же дороге. Он посвятил себя целиком и полностью работе, которая давала уже не просто заработок, а попросту занимала больше времени, чем обычно хочется посвящать работе молодому мужчине. И как несправедливо было то, что я спал с Гермионой, а он ворочался один в холодной постели, в которой когда-то было жарко и тесно. А может, он давно уже выкинул ту кровать, носившую на себе следы пылкой любви, хотя в таком случае ему нужно было избавиться от всей комнаты, если не от магазина. Несмотря на приличный доход, которого с лихвой хватило бы на полноценную супружескую чету, он дарил на её день рождения строгие, консервативные цветы. Всегда роскошный, пряный букет, который она обязательно ставила в нашей спальне, в то время как мои цветы годились лишь для гостиной. ничто не позволит этой любви зачахнуть подобно цветам, в которые не вдохнуть жизнь, даже если она в избытке — у них она одна. И у этих двоих любовь была одна. Звенит посуда, все кладут приборы, и опускается в комнату глупая тишина, которую нарушает Фред, вставая со стула. Он уходит. Что же ты не прощаешься, Гермиона? А она молча проводит его до двери, касается легко мужской ладони, и, не оборачиваясь, уходит наверх. Не каждый человек может так. Все остальные ручейком вытесняются за дверь. Зайдя в спальню, я обнаружил свежий букет цветов на тумбочке.