***
Орихиме чувствует себя и красивой, и неловко. Преподнесенное подруге сестры кимоно от капитана Кучики настолько дорогое и восхитительное, что в нем и пошевелиться страшно: тончайший шелк неуловимого цвета оттенка июльского заката над водой, вышитое золотисто-вишневыми бабочками, заполонившими весь подол и длинный шлейф этого сказочного убранства. Орихиме краснеет, делает кроткие вдохи, ритмичные выдохи, стараясь своей массивной грудью не отягощать воздушную ткань, а животом, натрескавшимся сверх меры таяки, не порушить так искусно завязанный оби с огромным бантом спереди. Орихиме от нервов то и дело прячет дрожащие руки в его ало-белые складки, переминается с ноги на ногу в кожаных дзори и чувствует, как по шее под пучком волос, утыканным десятков заколок с настоящими цветами, сбегает предательская капелька пота… Гостья напряжена до предела. Еще бы! Ее никогда не приглашали на столь знаменательное событие и в столь многолюдную компанию. Впрочем, ныне Орихиме чувствует себя немножко одинокой. С наступлением ночи, обойдя ярмарку по пятому кругу, порядком подкрепившись саке, многие синигами разбились по парочкам и группкам, чтобы разбрестись по лучшим уголкам Рукона и пронаблюдать за шествованием звезд по небосклону. Изначально, Иноуэ тоже должна была любоваться ночным светилом не с кем-нибудь, а с самим семейством Кучики, любезно пригласившим ее к себе на данное торжество. Однако ее подругу Рукию увлек куда-то лейтенант Абарай, а капитана Кучики подозвал к себе его дедушка, с которым тот, увлекшись беседой, стал медленно отдаляться от условленного места встречи, оставляя гостью в одиночестве, так неожиданно и нечаянно поправ правила приличия. ― Ох, был бы здесь Куросаки-кун или Исида-кун, или Тацуки-тян, то мне было бы не так… дискомфортно. ― Орихиме радуется в душе, что находит верное слово: она не хочет и не может винить Кучики ― они оба очень занятые, обязательные и ответственные синигами, чтобы ждать от них того, что с нею начнут цацкаться. ― Ничего, я еще немножко подожду и пойду сама… ― запинается ее голос: Орихиме ловит на себе чужой взгляд и покрывается еще большим румянцем. Он выглядит привлекательным. Высокий, изящный, загадочный. Его кимоно цвета индиго с узором из желтых пересекающихся прямоугольников невероятно подходит под цвет его темно-синих волос и глаз цвета спелой лимонной корки. Они смотрят на нее пристально, не мигая, будто хотят пробраться в душу, хотя меж их обладателем и Орихиме добрая полусотня шагов. «Кто это?» ― она не узнает его черты, но эту выжидательную позу она вроде бы уже видала: скрестив руки на груди, он похлопывает себя пальцами, будто что-то замышляя или оценивая. Орихиме сглатывает. По спине у нее пробегает холодок, но сил отвести взгляд, отшагнуть в сторону, оглянуться и проверить, не стал ли кто иной, не она, объектом столь ярого внимания сих очей, нет. Они смотрят плотоядно, волком, как на приговоренную к казни на Сокьоку жертву, и вызывать должны животный страх, а почему-то вызывают ответный голод. Орихиме снова сглатывает. В горле першит от эха глотка саке и сухости, а сердце подпрыгивает и встает поперек него с каждым новым, неотвратимым шагом незнакомца, решившегося таки повернуть к ней навстречу. «Кто он? Как я могу знать его и не знать в то же время?» ― ее глаза готовы лопнуть, поедая сантиметр за сантиметром приближающуюся мужскую фигуру. ― Капитан Куроцучи, ― объявляет та вдруг сама, поравнявшись с Иноуэ и выйдя на пролитый Луной меж полысевшими сакурами свет. ― Ку… Куроцучи-сан? ― не своим голосом вскрикивает девушка и лишь боковым зрением успевает заметить полет иглы в свою шею. В рыжей голове неприятно чернеет: радужные мечты, серебристые травы, яркие кимоно. Ее розовое кимоно перекрывает синяя темень. Орихиме тонет в ней, попадая в тюрьму из кажущихся теперь решетками желтых перекрестных прямоугольников.***
Орихиме чувствует жар, холод, жажду, голод, вожделение, и сотню тысяч чувств еще вкупе с острой бесконтрольностью своего тела. Все, на что хватает ее, лишь распахнуть глаза и найти себя в густой роще, поросшей кленами и окруженной безмолвием. Где-то очень далеко журчит ручей, у которого она должна была ждать Рукию. Где-то очень высоко стоит Луна, намекая, что очнулась девушка за полночь… ― Очухалась наконец? ― режет безнадегу ядовитый голос, превращая возможный сон в кошмар наяву. Перед Орихиме появляется абсолютно равнодушное лицо, но с жадными глазами: они колют ее, истязают, уже режут без скальпеля, препарируя во славу будущего Музея Естествознания в Сейрейтее. ― Ку… Куро… ― Иноуэ осекается. Так некстати думает, что фамилия эта начинается так же, что и вторая, любимая, и от параллелей этих вспыхивает румянцем и огоньками в очах. ― Не бойся, я расправлюсь с твоей тушкой быстро, ― замечает Маюри влажный отблеск во взгляде в свой адрес. ― Для такой, как ты, мне не нужны ни наркоз, ни кандалы, ни команда. У Орихиме непроизвольно лезут брови на лоб, когда она осознает себя и впрямь на свободе: она сидит, не скованная по рукам и ногам, на выбеленном на ветру старом толстом бревне давно умершего клена, а перед ней ― преграда из одного синигами. Пусть ее тело не слушается, но ведь в легких еще полно сил, чтобы позвать на помощь. Вот только зачем? Орихиме чувствует испуг, не более. ― Что вы собираетесь со мной сделать? ― Тьфу ты, тупая курица. ― Капитан Куроцучи, возившийся с чем-то чуть поодаль, резко нависает над ней, упираясь жилистыми руками в бревно, но при этом близко-близко к ее телу. ― Я порежу тебя сейчас на куски, чтобы выяснить наконец, откуда у рёка может быть такая сила. Ясно? Орихиме моргает. Пару раз, а то и больше. Недоумением своим вызывает в исследователе приступ раздражения и удивления разом. Он подозрительно всматривается в лицо рыжей куклы, пытаясь найти явные следы непременно имеющихся с ней неполадок, но только обжигает лицо взмахами ее длиннющих ресниц да давящим, ужасно сладким, аж до приторности, ароматом юно-живого тела. ― Но у меня… ― выдает вдруг Иноуэ, пытавшаяся все это время привести мысли в порядок. ― У меня сейчас… нет с собой заколок. Куроцучи-сан, моя сила… ― Врешь, мерзкая девчонка! ― убивает он ее ложь во спасение на корню. ― Думаешь, я не осмотрел тебя всю, когда притащил тебя сюда? Его обдает новым пожаром: в щеках Иноуэ температура не поднялась, взорвалась поди градусов под триста. Она не придумала ничего лучшего, как прикрепить заколки на резинку трусиков ― единственного элемента из всего нынешнего традиционного костюмного ансамбля, дабы ничем не порушить цветовую гармонию своего превосходного кимоно. И ее видели под ним... Маюри нервозно скалится, замечая в глазах испытуемой долгожданный трепет. Видеть страх во взглядах своих жертв ― его истинное удовольствие, личный наркотик, неповторимая прелесть, которой его садистское сердце и пытливый мозг требует еще и еще. В мгновение ока, отстранившись и выхватив меч из ножен, Маюри усиливает сей вдохновенный для него момент, в одно движение рассекая кимоно девчонки-рёки с изощренной точностью ― даже кожу ее не задев. ― Ты боишься? ― шипит он одурманенным добычей змеем. Ему плевать на распахнутые полы ее одежд, на вывалившуюся на волю пышную грудь, на лихорадочно подрагивающий живот в предрыдающих судорогах ― обезумевший ученый напирает на свою новую «мышку для опытов», требуя от нее одного: ― Закричи! Кинься умолять! Покажи мне страх свой, идиотка, ну же!!! А она молчит, даже зубы не сцепив. Ее приоткрытые губы немо шепчут, глаза то и дело косятся на зависший меч над головой, ожившие колени семенят, трутся о его бедра, но из горла не вырывается ни вскрика, ни пол-всхлипа. «Точно, больная идиотка», ― заключает, опешив, Маюри. Профессиональным оком скользит по телу «пациентки» вниз, так придирчиво очерчивает каждый его сантиметр, каждый изгиб и округлость. Что-то цокает, вполголоса бормоча, морщится, будто что-то вспоминает, высчитывает. От откровенности момента Орихиме силится прикрыться, но руки не слушаются, и вот это уже ее стращает: ту, что не боится ни смерти, ни битв, ни арранкаров, больше всего на свете пугает мужское тепло, его обжигающая близость, напористость, неизбежность. ― Куроцучи-сан, я прошу вас… отвернитесь. ― Иноуэ сгорает в костре своего стыда. Опускает глаза, желает провалиться еще ниже земли, куда они смотрят, так отчаянно стараясь не замечать в приоткрывшихся полах кимоно тех сильных мужских ног, что покрыты множеством шрамов от экспериментов над собой. ― Куроцучи-сан, прошу, ― едва говорит неискушенная девушка, сходя не то на скулеж, не то на шепот, ― отпустите меня, пожалуйста. ― Отпустить? ― Маюри закусывает губу. Опускает все еще занесенный не для смертоносного удара, а для устрашения, занпакто. Странно, у него ведь был четкий план действий. И потом, он и в лаборатории уже все приготовил для опытов. Отпустить свою новую зверушку? Нет-нет, этого в мыслях у него никак не было. Вот только… Его желтые глаза прищуриваются. Взгляд липкой лентой ползет от краснющих щек рыжей девки через ее шею, меж большими упругими грудями, по поджатому животу, до ее исподнего. Эта странная Генсейская мода, не менее странное женское белье, больше походившее на веревки. Маюри остатком неусыпного мозга ученого отмечает, что как-то не так реагирует на заветные заколки рёка-целительницы. Да и вообще думает о том, что, раскинувшаяся под ним, она выглядит тоже неправильно. Потом вдруг делится с собой неожиданным откровением, что если бы не один из опытов над собой, то он бы не прочь был провести сейчас совсем иное «исследование», скажем, на предмет интимной связи меж синигами и человеком. Как, что, куда, и что из этого получится? А она так стыдливо сводит колени… А меч так пульсирует силой в руке… ― Ашисоги Джизо, ― с каким-то небывалым доселе оттенком в голосе произносит он название своего занпакто, частицы его самого, его души. Маюри не вызывает шикай, просто поворачивает катану в руке, перехватывает ее за конец клинка, даже не думая прятать его в ножны, а после медленно, но целенаправленно, с нескрываемым интересом упирает ее рукоятью меж девичьих ног, а дальше ― настойчиво давит, пока не ныряет прохладной сталью меж тесных бедер девицы ― до того жарких, что даже лезвие на клинке враз запотело. ― Орихиме-е?! Где ты-ы???!!! Далекий голос Рукии заставляет ее дернуться впечатленней, чем от проводимого над ней опыта. Она испуганно смотрит на своего «похитителя», тут же судорожно запахивает рассеченное кимоно на груди, невесть откуда берет силы ― а может, ей везет с окончанием действия наркотика, ― и мчится сломя голову прочь. Она не знает, как пояснить то, что оставляет позади себя, не знает, как станет оправдываться за испорченный подарок перед капитаном Кучики, но Орихиме точно знает, что сейчас ей нужно бежать, и бежать без оглядки. Не от него. От себя. ― Эта рёка точно, неправильная какая-то, ― цокает Маюри, оставшись ни с чем, зато при верном мече. Всадив тот обратно в ножны и спрятав его в рукав кимоно, капитан поворачивает к себе восвояси, думая, что в своих теоретических исследованиях касательно теории страха ему есть еще над чем поработать, как и над тем, чтобы восстановить себе кое-какие отсеченные прежде за ненадобностью части тела…