Демон, которого нет

      Тигр после смерти оставляет шкуру, человек — имя*.       Демон не оставляет ничего.       Само его существование — ярость и боль, несущие смерть. Разрушения — вот стихия демона. Негасимое пламя не унялось бы, пока не израсходовало весь кислород, уничтожив себя вместе с миром. Так и для демона конец наступает лишь тогда, когда уже нечего разрушать.       Но мир живёт, восстаёт из праха — так живу и я. Демон, которого нельзя убить.       Я помню себя, когда я был совсем один, и помню, как нас стало много. Словно тёмную комнату осветила свеча, и крысы в страхе бросились врассыпную. Уцуро породило не бессмертие, а страх.       Скитаясь по земле, я пытался постичь жизнь — и не мог. Пытаясь подражать людям, я лишь всё больше отдалялся от них, бесконечно чужой. Их гнев и страх отсекали от моей души кусок за куском, пока не осталось ничего, ставшее всем — Пустотой.       Что есть «я»? Кипучая энергия Альтаны, застрявшая глубоко в плоти, которую я называю своим телом. Жизнь для меня — бесконечное поле, усеянное телами тех, кто пал от моей руки. Сколько бы я ни шёл, я вижу вокруг одно и то же. И спустя пятьсот лет доносящийся запах разложения и смерти точно такой же, как и на заре цивилизации. Другим стал лишь я.       Счастливы ли люди только потому, что смертны? Что ещё они могут бросить ей в лицо, кроме счастья быть живыми?       Моё движение подобно спирали — всё дальше и дальше от центра, но оно всегда идёт по кругу. Я буду воскресать — со старым именем и шкурой, испещрённой шрамами, которые не увидеть глазами.       Будто паук, навечно пришпиленный к паутине, я не мог даже мечтать о том, что разорву её нити и однажды перестану быть пауком. Я всегда Уцуро и никто иной — демон, забирающий жизни.       Я ненавижу людей. Я боюсь людей. Я хочу стать человеком.       Демону не найти искупления — огонь никогда не извинится перед пеплом. Но, быть может, став человеком, я наконец искуплю вину паука перед теми, кого он заманил в сети.       Однажды мне рассказали, что по полю боя скитается демон, пожирающий трупы. Я жажду увидеться с ним, думая, что впервые встречу сородича. Надеюсь, что нашёл того, кто поглотит и меня — ведь я самый настоящий труп. Марионетка, приводимая в движение нитями Альтаны.       Вместо этого я вижу ребёнка, жадно доедающего остатки риса. Его глаза холодны и мертвы, как озеро, заросшее тиной. Но в глубине этих глаз горит огонь — те же ярость и боль, что текут в моих венах. Это узнавание наполняет моё сердце печалью и одновременно радостью, какой я не испытывал никогда.       Этого достаточно, чтобы Ёшида Шоё решился, поднявшись над Пустотой, словно голос, выделившийся из однообразного гомона. Первый среди Уцуро.       — Ты знал, Гинтоки, — однажды спрашиваю я, обращаясь к ученику, — что после смерти акулы остаются только её зубы?       — А куда девается остальное? — якобы равнодушно протягивает Гинтоки.       — Съедают другие рыбы, ведь у акулы нет костей. Но её зубы хранятся веками. Акулы пожирают всё вокруг, но никто не убивает их самих, кроме времени. И даже после них что-то остаётся.       Гинтоки напряжённо замирает. Он понимает гораздо больше, чем я бы того хотел. Но, в конце концов, он лишь ребёнок, привязавшийся к своему чудаковатому учителю.       — Учитель, — в глазах Гинтоки загорается азарт, — хотите, однажды я найду для вас акульи зубы?       Детёныш демона не обязательно вырастет демоном. Он ещё может стать человеком и, пожертвовав прошлым, уничтожить демона в самом себе. Однажды Гинтоки найдёт нечто большее, чем просто акульи зубы поверженного временем убийцы.       Для тебя, мой ученик, после смерти я оставлю нечто иное. Только человек может убить демона. Я преподнесу тебе демона. Последнего из Уцуро.       — Да, — улыбаюсь я, обращённый к собственным мыслям. — Это было бы прекрасно, Гинтоки.