Пудра

И года не прошло после окончания революции, как Хеймитч вернулся в Капитолий. В тот день он не понимал, что движет им, что заставляет сесть на поезд и вернуться в этот ад. И только тогда, когда увидел лицо Тринкет, осознал, зачем проделал этот путь. До сих пор он корил себя за то, что не забрал её в тринадцатый, он помнил, как пришлось вызволять женщину из столичной тюрьмы, в каком она была состоянии. Тогда она даже не смогла сама идти, ему пришлось нести её на руках. Тем существеннее казалась перемена, когда он вернулся. Эффи цвела и пахла, будто бы и не было восстания, не было времени, проведённого в заточении, не было всей той боли, что ей пришлось пережить. На её лице как и раньше красовался густой макияж, может быть, чуть более толстый слой пудры, которую она сама называла пыльцой, но в остальном, как обычно, модные наряды, новые парики, пусть и немного более сдержанных расцветок, чем раньше. Она ничем не демонстрировала своего прошлого и как всегда приятно щебетала над каждой, как Хеймитчу казалось, глупостью, которая в столице считалась шуткой. Разве что немного болезненная худоба намекала на то, что все не так гладко. Но и на это Эбернати нашёл ответ — одному богу известно, что происходит в голове у капитолиек, вполне возможно, это попросту была новая мода. По правде говоря, это место не сильно изменилось. Справедливое руководство честно отнеслось к жителям Капитолия и не стало разбрасывать людей по другим дистриктам. В конце концов, телевидение, радио, магазины и прочие столичные забавы кто-то должен был обслуживать. Почти все остались на своих местах, несмотря на то, что теперь могли свободно передвигаться по стране. Каждый дистрикт сохранил свой образ жизни, а жители Капитолия сохранили свой. После возвращения Эффи стала более популярной, чем была, и теперь активно работала с Цезарем, который ни в чем не мог отказать новой соведущей. Многие знали, что они взаправду в хороших отношениях. Именно он помог продержаться женщине до приезда заплутавшего ментора, а затем кропотливо передал подругу в его руки. С тех пор новоиспеченная пара поселилась в небольшой, но уютной квартирке Тринкет. Несмотря на то, что Эффи была несказанно рада возвращению Эбернати, отношения не складывались. Она искренне старалась угождать ему, холить настолько, на сколько это было возможно, и не оставлять одного, но этого было мало. Страх, зародившийся в темницах Капитолия, не давал ей открыться. — Что происходит? — с некоторым подозрением спросил Хеймитч в один из вечеров, заглядывая в комнату, где перед большим овальным зеркалом, водруженным на марафетный столик, сидела капитолийка. Она вздрогнула, когда услышала его голос, но, заботливо улыбнувшись, пробормотала: — Все просто прекрасно, — она часто отвечала именно так, чем начинала набивать мужчине оскомину. Он не знал другого человека, жизнь которого можно было бы всегда охарактеризовать, как «хорошо». — Я не уверен, — откликнулся он и, преодолев расстояние до женщины в несколько шагов, склонился к её лицу, — сдаётся мне, ты лжешь, — сказал он её отражению в зеркале. — Все правда в полном порядке, — улыбнувшись ещё шире, произнесла она и, повернувшись, поцеловала его в щеку, — иди ложись, я скоро. Не проходило и вечера, когда Хеймитч не уходил спать один. Да, он знал, что она придёт позже и ляжет рядом, но и дотронуться до себя не позволит. Обнять спящую женщину уже было за счастье, но в тот же момент, как она ощущала его прикосновения, начинала как-то неестественно дрожать и высвобождалась из его рук. Он не понимал, но старался принять. Она никогда не рассказывала, что происходило с ней, пока он и Китнисс были в тринадцатом, она не говорила о том, как её забрали и что делали после. Хеймитч терпел. Отчаянно пытался дать ей время привыкнуть, не отказывать ей ни в чем, сопровождать там, где она ему позволяла, но точек для соприкосновения становилось все меньше и меньше. Иногда он задумывался, не зря ли вернулся, но чувство, олицетворявшее что-то между любовью и виной, не давало ещё раз оставить женщину. Ему казалось странным, что на людях она была все той же Эффи Тринкет — болтливой пташкой и инфантильной бабочкой, а дома превращалась в нелюдимую жертву Капитолийских репрессий. — Пожалуй, я подожду здесь, — сказал мужчина и присел в одно из мягких кресел, стоящих у окна. Такая выходка женщину не устраивала в корне. Поначалу она скривила губы и укоризненно посмотрела на собеседника, который прекрасно делал вид, что ничего не замечает. Он то рассматривал шторы, то устремлял глаза в потолок, а потом и вовсе взял в руки журнал, который лежал рядом, на полу. Когда женщина поняла, что ждать бесполезно, то набралась храбрости и начала: — Не мог бы ты… — Уйти? — перебил он ее. — Нет, не мог бы. Отчаянно хочу тобой любоваться, — ерничал он, не глядя на бывший эскорт, чем несказанно начинал раздражать. — Хорошо, тогда уйду я, — отозвалась Эффи и пошла прочь от зеркала. — Нет уж, подожди, — Хеймитч рванулся с насиженного места и схватил беглянку за запястье, которое сплошь было покрыто бледной пудрой. — Господи, руки то зачем?! — с отвращением воскликнул он, удерживая женщину, которая тщетно пыталась вырваться. — Все в полном порядке, — повторила она невпопад, будто бы знала только эти слова, — все в порядке. — Она начинала вести себя странно и дергано — как будто кукла, которая сломалась. Лицо, до этого момента изображавшее всеобъемлющую заботу и понимание, стало тревожным, а глаза стеклянными, — отпусти же меня! — она кое-как изловчилась и вырвала руку. На пальцах Эбернати остался толстый слой пыльцы и неприятное ощущение талька. Женщина ошалело смотрела на запястье, которое неожиданно сильно раскраснелось. — Я тебя прошу, — процедила она, — оставь меня ненадолго. Хеймитч же глупо стоял и смотрел на собственные пальцы. Ах, вот оно в чем проблема, почему он раньше не догадался, как раньше не подумал. — Иди-ка сюда, — он вновь схватил женщину, только в этот раз за предплечье и с силой усадил её на место, где она только что красовалась перед зеркалом. — Смывай, — приказал он тоном, не терпящим споров, — живо. Теперь, кажется, и Эффи поняла, что он догадывается, но вместо того, чтобы послушаться, только сильнее запахнула халат и сжалась в комок, мотая головой из стороны в сторону, она отдавала себе отчёт в том, что, если ментор чего-то от неё хотел, то обязательно этого добивался, но сдаваться без боя не хотела. Так было всегда. Своим упрямством она приводила Хеймитча в бешенство, и, спустя пару секунд, он согласился: — Хорошо, я сам, — мужчина потянулся к коробке, из которой зазывно торчали влажные салфетки, источающие приторный запах. Но не успел взять и одной, как цепкие пальцы Эффи схватились за тару и попытались выбросить её подальше. — Да что ты будешь делать, — сетовал мужчина, вырывая салфетки из её рук. Он ни в коем случае не хотел причинять ей боль, но она упорно вынуждала его. — Эффи! — наконец-то, не выдержав, крикнул он на женщину, и та, испугавшись, отпустила заветную коробочку, — молодец, — сказал он уже тише, но все ещё зло, и выдернул несколько то ли бумажных, то ли тряпочных клочков, — давай, — добавил он, протягивая капитолийке смятые комочки, — иначе будет хуже. Тринкет брать отказывалась и только упорно качала головой в отрицающем жесте. — Нет, не могу… — На глаза уже давно навернулись слёзы, которые сейчас предательски катились по щекам, унося с собой остатки дневного макияжа. Ох, как же она бесила ментора. Пожалуй, так сильно ещё не разу в жизни. Не уж то она действительно думала, что ему есть дело до того, как она выглядит? Не уж то думала, что тонны штукатурки — это то, что ему надо. Он и опомниться не успел, как женщина зарыдала в голос, уклоняясь от того, чего он хотел. Победитель никогда не думал, что придётся решать вопросы силой, но выбора у него не было. Не обращая никакого внимания на всхлипы Эффи, он опустился перед ней на колени и приподняв кончиками пальцев ее подбородок, аккуратно поцеловал. Это было настолько мимолетно, что женщина и сообразить не успела, а когда потянулась за продолжением, почувствовала, как он грубо срывает халат с её плеч — не просто же так, она в него вцепилась. От неожиданности Тринкет замерла и отстранилась. — Прости, но ты сама виновата, — холодно сказав, поднялся он на ноги. Женщина опустила голову и перестала рыдать, ограничившись тихими всхлипами. Все решено. Мужчина обошел ее сзади и несколько раз провёл салфеткой по плечу — платок тут тоже окрасился в бледно розовый цвет. Угадал. Ещё пару раз он взмахнул над ней лёгким и влажным комком, и сквозь слои тонального крема проглянул шрам. Небольшой затянувшийся рубец красовался на нежной коже. Сколько таких ещё покрывало её тело? Для того чтобы узнать, было необходимо отмыть её всю, но разве она позволит? Теперь то понятно, почему она приходила в кровать позже и вставала ещё до того, как Хеймитч проснется. — Господи, какая же ты дура… — разочарованно сказал он, заглядывая в заплаканные глаза, отражающиеся в зеркале, — стало быть, ты скрывала это? — он пренебрежительно кивнул в сторону краснеющего пятна на плече женщины. Как это низко, как больно, как нестерпимо отвратительно. Не дожидаясь ответа, он взял ещё пару салфеток и смахнул грим с её рук, которые уже не сопротивлялись. Красные следы от наручников, ещё одна отметка, подаренная им самим. Нужно было забрать, нельзя было оставлять её здесь. Как он мог забыть об этом? — Доктор сказал, что нельзя убрать, пока я не поправлюсь… — тихо начала говорить она в пустоту, — а я не могу, не получается. — Она уже совсем не плакала, а только смотрела перед собой, не обращая никакого внимания на мужчину. Пусть делает, что хочет, он теперь и так все знает. Если ему доставляет удовольствие издеваться над ней, унижать, оскорблять — пожалуйста. — Я урод, — тихо сказала блондинка и, нервно лизнув большой палец, потерла коленку. И здесь красовалось небольшое красное пятно - то ли шрам, то ли ожог. Сложно было представить, сколько у неё их всего. Как же умело она маскировалась. Женщина ещё немного помолчала и, не поднимая глаз, попросила: — Уйди. Ментор будто бы и не слушал. Не отрывая взгляда от зеркала, он принялся расстегивать рубашку. Что ему ещё было нужно? Неторопливо, пуговицу за пуговицей, он спускался вниз и, наконец, сбросил одежду. Рисунки неровно заштопанных ранений уже не были такими яркими, как у Эффи, но читались более чем отчётливо. Ужасный шрам на животе, распоротая рука, плечи, словно кожу на них пытался разорвать зверь. — Смотри сюда, — опять командовал он, но Тринкет не реагировала, — смотри — громче сказал он, и, ткнув пальцами в висок женщине, заставил её обратить взгляд в зеркало. — Я тоже? Она прекрасно понимала, о чем он, но не могла ответить. На это было две причины — во-первых, она не считала его фриком, таким, как она сама, она принимала его таким уже больше пятнадцати лет и каждый его шрам знала лучше, чем хозяин. Он всегда был таким, он был победителем, он был мужчиной — нельзя сравнивать. Ну, а во-вторых, как только она ответит, он использует ее слова против неё самой же. — Я тоже? — требовательно переспросил он, сверкая глазами. Казалось, ещё немного, и он ударит Эффи. — Нет, — беззвучно сказала она и вперилась взглядом в его грудь. — Правильно, — ответил он и, обхватив её предплечья, склонился над женщиной. Чуть касаясь, он губами дотронулся до её плеча, там, где краснел самый первый обнаруженный рубец. Кожу обдало жарким дыханием, и по ней побежали мурашки. Как же это было мерзко. Она не могла отделаться от ощущения, что над ней вновь надругались, только теперь человек, ближе которого у неё не осталось. — Уходи, — вымученно попросила она, проведя рукой по зеркалу. — Дура, — сказал он и горько скривил губы в улыбке, хотя желание её выполнил. Он оставил капитолийку одну и вышел в просторную гостиную. Судя по всему, сегодня он спит на диване.